***
Между их домами половина города, восемь автобусных остановок и почти час пешком. Примерно семнадцать песен в плеере, закоченевшие без варежек до малинового пальцы, промокший носок на правом ботинке, где подошва лопнула еще в прошлом году. На этом пути пять ларьков, три больших продуктовых и один кинотеатр. Если срезать по дворам, шесть детских площадок, включая ту, что у Стаса возле подъезда. Четыре перекрестка, двенадцать светофоров, пекарня, из-за которой на всю улицу пахнет ванилином. Так что не надо пиздеть. Словно здесь можно, блять, оказаться случайно, ага. В одиннадцать утра, 31-го декабря. Только зачем Лавров на самом-то деле приперся? Голос у Игоря ровный, как свежеположенный асфальт. Зимой, в минус двадцать, прямо на утрамбованный снег. То есть вот-вот заколдобится, разойдется трещинами и сломается к чертям. Стас благосклонно делает вид, что не замечает. Только пыхтит в микрофон: — Покурить? — громкий высокий смешок вырывается сам собой, Стас давится им, выдыхает, — Ну ты и уебок, Игорь. И тут же бросает трубку. В маленьком темном коридорчике родной двушки душно, все окна в квартире запотели. На кухне хреначат разом все четыре конфорки, и сладко-празднично пахнет вареным картофелем и морковью. Мама прочищает горло поверх шипящего простуженно новогодними песенками радиоприемника, что стоит над столом. Его включают только на праздники, когда она проводит на кухне большую часть дня и силком выпихивает неуклюжих мужчин, чтобы не мешались/не резались/не били посуду (нужное подчеркнуть), а смотрели себе телек в зале. Мама ничего, конечно, не говорит насчет его матов, — все-таки, Стасу двадцать уже, он курит при отце, приходит домой поздно и выпившим, но не получает за это по шее. То есть, фактически, человек он взрослый, да? — и все равно прокашливается каждый раз. Выражает неодобрение. В отражении зеркала видны только занавески и ее локоть, мерно двигающийся вверх-вниз. Натирает свеклу для селедки под шубой и мычит себе под нос что-то из Иронии Судьбы. За дверью отец громко ругается то ли на телевизор, то ли на какого-то конкретного представителя эстрады «с небесно-голубым отливом». Стас морщится в ответ своим же мыслям. Сам ты, придурок, с небесно-голубым отливом. И блестками, нахрен, еще украшенный сверху. Он стоит в коридоре, кусает губу, стягивая зубами отмершую кожицу до тех пор, пока не становится больно, и думает-думает-думает напряженно. Пока между ушами не начинает бурлить. Пришел, чтобы морду ему набить? Да нет, вряд ли. Игорь из тех сознательных, что берут на себя ответственность за общий косяк. А он был общим, и Лавров ничего, кроме этого факта, не знает. Он не может знать. Пришел сказать: «Прости, — мол, — бро, что выебал тебя в жопу на прошлой неделе. Ты пойми, конец года, стресс на работе, вся хуйня. Забудем?» Потому что Игорь именно из таких людей, которым важно оставить свои конфликты в прошлом году. Иначе зачем бы он сюда перся именно сегодня? Сегодня они помирятся, и больше Стас его тупую рожу не увидит. Потому что Игорь из тех, кто предпочитает расходиться на хорошей ноте. Заодно убедится, что Конченков никому не распиздит, да? От разрывающихся мыслей горячо зудит все лицо, шея, грудь, по телу волнами прокатывается то жар, то озноб. И, словно в издевку, начинает трястись нога. Гребанный Игорь, гребанный Новый год, гребанная Ирония Судьбы. Прошло, кажется, не больше полуминуты. Зная этого мудака, он все еще стоит у подъезда и через… — раз-два-три, что и требовалось, блять, доказать! — телефон, зажатый в руке, снова начинает вибрировать. Ни стыда, ни совести. Холодный экран прижать к пылающему уху даже приятно: — Выхожу я. Не трезвонь. — Угу. А голос уже не такой спокойный. Игорь, мать его, Лавров обосрался с перепугу, дамы и господа! Что успокаивает, честно говоря, и позволяет отвлечься на собственное отражение. Помятая со сна морда, — одиннадцать утра! 31-е декабря! — напуганные до усрачки глазища, домашняя футболка в ржавых разводах от пятновыводителя после неудачной стирки. Стас на секунду задумывается даже, не переодеться ли, и фыркает. Переодеться, ага, для Лаврова. Какой бред. Тем более, если ему все-таки будут бить морду, хоть хорошую футболку не засрет. Накидывает куртку, не застегиваясь нарочно, методично утрамбовывает ноги в ботинки, подтыкает развязанные шнурки и кричит «Ма, я покурить», прежде чем открыть дверь. Она высовывается из кухни, вытирая руки полотенцем. Между бровей маленькая морщинка, которая перестала разглаживаться еще с тех пор, как Стасу стукнуло четырнадцать. — Может, позовешь Игоря внутрь. Заодно первую пробу с оливье снимите, а? Стас прячет взгляд, пялясь перед собой задумчиво, делает вид, что ищет ключи в кармане. В голове дебильным чужим голосом крутится шутка, что Лавров уже снял первую пробу его анальной девственности, так что: — Обойдется, — бурчит Стас, глуша собственные мысли. Отвратительно, даже просто рядом с родителями думать об этом от-вра-ти-те-льно, до тошноты. Мамина межбровная морщинка углубляется, становится темнее. Он криво тянет уголок рта в улыбке, пытаясь сгладить впечатление, — Он торопится, ма. Неубедительно, но достаточно, чтобы закрыть за собой дверь без объяснений. Отмеряя десять ступеней пролета до подъездной двери, Стас с каждым шагом все глубже задумывается, с чего оно вообще, блять, начинается? Как-то же такое можно заметить заранее? Может, это какая-то поломка в генетическом коде, или гиперфиксация на футболистах? Танцы под Леонтьева в колготках, когда ему было четыре года? (У мамы до сих есть кассета с видео, она держит ее, как компромат, шутливо угрожая показать первой же девушке, которую Стас приведет знакомиться). Раз ступенька. Насилие в кино и компьютерных играх? Его желание обниматься с друзьями в детстве? Неудачный первый поцелуй с девочкой в двенадцать, когда ему показалось, что это ну слишком уж слюняво, и вообще не так прекрасно, как показывают по телеку? Два ступенька. Или с того августовского вечера, когда он был слишком пьяным, чтобы драться из-за граффити. Когда его повалили на терпко пахнущую траву в парке, изговняв толстовку в земле, и он задохнулся от веса чужого тела, не успев толком среагировать. Когда его губа лопнула остро под тяжелым кулаком, а Стас в ответ лишь рассмеялся, зализывая ранку. Когда Игорь проводил его язык темным взглядом, и что-то горячо сжалось в низу живота. Три ступенька. А может, позже, когда Игорь, — еще незнакомый толком, получужой, — первым смеялся над его шутками, тяжело хлопал по плечу, задерживая ладонь на долю секунды дольше, чем это положено. Не то чтобы Стас считал какие-то там секунды. Нет, конечно, нет. Четыре ступенька. Когда Игорь выхватывал уже прикуренную сигарету изо рта Стаса, без брезгливости прижимаясь губами к фильтру, и лишь закатывал глаза на все жалобы, одной ухмылкой заставляя Конченкова заткнуться и достать другую из пачки. И не улыбаться, как последний идиот, у тебя же сигарету снова спиздили, черт тебя дери, что ж ты лыбишься, Стас? Пять-шесть. Может, когда Лавров начал ходить к нему в гости. Сначала раз в неделю, чтобы записывать треки. А потом все чаще и чаще, оставаясь до трех часов ночи, пока это не превратилось в ежедневную рутину. И Стас делал вид, что не замечает, как Игорь расстраивается, обнаружив в квартире Богомола. Они же типа группа, да? В группе должно быть больше двух человек. Даже в рабочие дни, даже работая в банке на пятидневке. Даже когда треки они толком перестали писать, когда от былых девушек не осталось и следа, когда Макс начал отпускать комментарии насчет их нихуя не дружеской близости. Семь-восемь. Может, когда Игорь за эти подколки впервые съездил Голышеву по морде, вместо того чтобы отшутиться. Девять. Стас невесело хмыкает, зависнув на нижней ступени. Втягивает запах отсыревшей штукатурки до самого дна легких. Или же он слишком дохуя думает, и это началось только в прошлую пятницу. Может, для Лаврова оно так и есть. Железная дверь перед ним — последняя преграда, Стас проводит ладонью по ежику волос с сожалением, — потому что хочется зарыться в волосы, и хорошенько их подергать, пока мозг не сконцентрируется на «сейчас», на этом конкретном моменте, — выдыхает тяжело и медленно, перетаптывается и, психанув, застегивает куртку по самое горло. Надо было переодеться, блять. Он будет держать лицо, что бы там Игорю не захотелось ему поведать. Он будет спокоен, даже если каждый выдох получается слишком шатким и многоступенчатым, даже если пальцы мелко-мелко трясутся. Стас вдавливает кнопку, домофон пищит, и он еще раз вдыхает-выдыхает-вдыхает, прежде чем толкнуть дверь и озарить дневным светом тусклый подъезд. От глубокого дыхания голова вяло кружится, глаза на секунду прорезает болью от яркости, и он тут же утыкается взглядом в растерянного Игоря. Словно этот мудак вообще не ожидал, что Стас выйдет. Конченков так хотел держать лицо до последнего, а сам, блять, теряется, отворачивается, трусливо раздумывает захлопнуть дверь и съебаться, но все-таки делает неуверенный шаг вперед. Лавров стоит, прислонившись к железной трубе, которая поддерживает козырек над подъездом, вертит в руках не прикуренную сигарету, разминая пальцами табак. Без шапки, в расстегнутой куртке, и даже от ветра ледяного не ежится. За спиной Стаса медленно, будто в слоу-мо, со скрипом закрывается дверь. Финальный тяжелый металлический хлопок заставляет их обоих вздрогнуть. Игорь выпрямляется, явно готовясь что-то сказать. И нет, похуй на готовность этого мудилы, зато Конченков не готов! Стас быстро запихивает руки в карманы, чертыхается и тараторит: — Я сигареты забыл в комнате, зажигалку тоже. У тебя есть? Говорит в противоположную от Лаврова сторону, глотая порывы ветра, жмурясь от яркого, несмотря на плотные белые облака, света. Игорь запускает руку в карман, достает пачку и зажигалку, протягивает. Стас, все еще не глядя, аккуратно пытается выцепить их из ладони, не задевая кожи. И вот так теперь будет всегда. Разве не потрясающе? Не называть друг друга по имени, не смотреть в глаза, не соприкасаться. Че уж там, если Игорь пришел «уладить конфликт», вряд ли он вообще его увидит-то еще раз. Ближе, чем в пяти метрах. Самара, конечно, относительно небольшой город. Но только относительно. Прикурить получается с третьего раза, отвернувшись к дому лицом. Стас глубоко-глубоко затягивается. Зато можно шумно и тяжело выдыхать, не выдавая, насколько ты тут ссышься на самом-то деле. Спустя три затяжки можно поднять глаза, — до уровня воротника Игоревой куртки, не выше. Стас не ссыкло, он просто боится блевануть на нервяках. Или разрыдаться, а здесь хрен знает, что хуже, — вернуть сигареты и зажигалку. Криво и ни к месту улыбнуться, мол, давай! Я, блять, не готов, но кота в мешке не утаишь. Дерзай, братан. Лавров молчит. Плющит сигарету между большим и указательным по всей длине, словно собирается тут плюхи раскуривать. Стас разглядывает это действие, будто завороженный, а потом, не в силах побороть искушение, кидает взгляд на знакомое лицо. Игорь смотрит в ответ. Стас замирает, попавшись. И тут же, по этим маслянисто-виноватым глазам понимает. Он пришел извиняться. Не ради галочки, не ради того, чтобы потом бросить Конченкова и больше никогда с ним не разговаривать. А искренне попросить гребанного прощения. За то, о чем сам Стас ни за что, блять, не пожалеет. Так что, хер там. Это всего лишь Игорь. Он его как облупленного знает: его мерзкие шутки, его привычку сначала сказать «ты конченный долбоеб, если так думаешь», а потом попытаться это загладить нежным тоном, повторяя ту же, блять, самую мысль, его идиотские галстуки, скучную работу, взгляды исподлобья, хлюпанья носом, этот вот наклон головы, когда он пытается понять, что ты вообще несешь. Потому что у них что-то особенное, и плевать, что Стас не знает, когда это началось. И ебля не должна, просто не может, этому помешать, окей? И Стас сам постарается. Все будет хорошо, а футболку все-таки стоило сменить. Состроить невинную мину оказывается гораздо проще, чем он думал. Даже улыбнуться получается симметрично, пускай и каждая мышца на лице ноет. — Братан, — выходит карканьем, но он исправляется тут же, пытаясь говорить высоко, словно вот-вот рассмеется. Легко, ничего не случилось, только, пожалуйста, не извиняйся, — че-то ты давно не заходил, а? Лавров в лице не меняется, а Стас не выдерживает и смещает взгляд ему за плечо, концентрируясь на детской площадке. Красная лесенка, ведущая на горку. Белые шапочки снега на ступеньках. Маленькая фигурка в синем комбезе тычет пластиковой лопаткой в замороженный песок. Над ней стоит фигурка побольше. Все в расфокусе, очки остались лежать дома, рядышком с сигаретами, мандаринами и зажигалкой. Ему и не нужен ответ. Ему нужно, чтобы Игорь поверил: все, сука, просто замечательно. Прошлая пятница? Бро, да не было ее! Ты даже не приходил, отвечаю. На пидора отвечаю, ага. — Макс злился, просил передать, что ты гандон, — Стас все-таки смеется, стряхивает пепел с сигареты, — и нехуй, типа, записи въебывать. Мы хотели следующий трек захреначить после праздников, Макс думае… — Стас, — устало обрывает Игорь, и его передергивает. Один слог. Говорят, для людей нет ничего приятнее, чем звук собственного имени. Конченков сейчас мог бы с ними поспорить, — Прекрати. У Лаврова на лице горькое сожаление. Он морщится, словно от ноющей боли, роняет голову. Жмякает сигарету. Топчется на месте, как дите. Упрямое, двухметровое дитя. Разбил вазу, неделю смотрел, как родители ее ищут, и теперь пришел с повинной. У Стаса желудок съеживается до маленького комочка, резким рывком, до мути. Ему даже кажется, что он сейчас потеряет весь тот килограмм мандаринов, которыми успел налопаться с тех пор, как проснулся. Было бы глупо. И блевать мандаринами — это очень неприятно. Он знает его, как облупленного, а значит, вероятнее всего, это взаимно. Злая затяжка, шумно выдохнуть дым от самого дна, пока легкие не заноют. Щелчком отправить сигарету в ближайший сугроб. Сдавайся, выходи с поднятыми руками! — Окей, мудила, хули тебе надо? — Стас тоже устал, понятно? — Речь-то хоть подготовил, не? Игорь глядит на него затравленно и обиженно, да так, что Стас сразу понимает, — подготовил. Узел в животе развязывается, спиралью раскручивает яркое и колючее веселье. Конченков сперва, из уважения, давится первым смешком. Потом вторым. Фыркает и складывается пополам, хохоча и задыхаясь. Искренне. Возможно, впервые с той пятницы. — О боже, Игорь, — он вытирает выступившие слезы рукавом куртки, — Ты ее неделю сочинял? Стас снова давится, икает и замолкает, в притворном ужасе округлив глаза. — Пожалуйста, скажи, что это не стихи! Ты же не притащил с собой колонки? Я не выдержу, если ты посвятишь мне любовный рэп, Игорь! Ладно, на словосочетании «любовный рэп», он снова скатился в хихиканья, но кто бы стал его осуждать. Зато виноватое выражение стирается с лица Игоря, заменяясь привычной и родной сердцу заебанностью, пополам с ненавистью ко всему живому. — Ну ты и долбоеб, братишка, — вздыхает он. Скептически разглядывает ухохатывающегося Стаса, спрашивает, — У тебя истерика? Стас, не переставая угорать, опускается на корточки, упирается локтями в колени, прижимает мокрые ресницы основаниями ладоней, и просто не может, блять, успокоиться. Так что, да. Возможно. — Господи, представляю, насколько у тебя вышел бы отвратительный рэп про любовь! — задыхается он, выходя на новый виток. — Это с чего бы? — голос Игоря над его макушкой мягкий, он проходит через тело Стаса, горячо отдаваясь в сердце. Даже по этому голосу слышно, что Лавров улыбается. — Потому что у тебя просто отвратительные текста, братан. — Эй! — возмущается Игорь, подпинывает его ногой в отместку, и бурчит, — Даже если бы я надумал сочинять рэп про любовь, я бы не стал это показывать человеку, которому оно посвящено. Стас хлюпает носом, давит желание начать подвывать от смеха, но все-таки интересуется: — Почему? Боишься, что перестанешь быть тру-гэнста, или че? — Потому что этот человек, когда я пришел признаваться в любви, начал ржать до истерики и назвал мои текста дерьмовыми. Стас, к своему стыду, еще трижды хихикает, прежде чем до него доходит смысл сказанного. Он поднимается так резко, что все мышцы в ногах сводит. Хлопает мокрыми ресницами на невозмутимого Игоря. — Чего? — Знаешь, а я даже не надеялся, что до тебя с первого раза дойдет, — язвительно цедит Лавров. — Это ты меня сейчас тупым назвал? — Это я назвал тебя тугим, ты назвал мои текста дерьмом, а этот разговор проходит явно не так, как я рассчитывал, — отмахивается Игорь. И только по тому, как у него подергивается уголок губ, понятно, что он на взводе и вот-вот взорвется. Он терпеть не может, когда что-то идет не по плану. Возможно, этот разговор все-таки закончится дракой, только совсем не из-за того, о чем Стас думал изначально. Игоря можно было бы пожалеть, можно было бы сразу сказать. Можно было бы. Но Стасу его чет нихрена не жалко, поэтому он складывает руки на груди и закатывает глаза: — О! Так у тебя был план. — Был, — подтверждает Лавров. — В твой план входило гаситься неделю? Игорь громко и картинно фыркает. — Я не гасился. Возможно, Стас сам ему врежет. Давно пора. Еще с самой первой встречи. — Я не гасился, — повторяет Игорь упрямо, — Ты сам мне ничерта не написал за эту неделю. Конченков ошарашенно пялит на него с секунду, запрокидывает голову, вглядывается в белое декабрьское небо до ряби в глазах. Он сам ничего не написал ему за эту неделю. — Игорь, — спокойно произносит он, все еще не опустив головы, — Скажи, пожалуйста, а когда я вообще тебе что-то писал в последний раз? Лавров молчит. Долго, протяжно и выразительно молчит. Чтобы выдать многозначительное: — А. И Стас бьет ему по ебалу. Беззвучно, цепляя костяшками линию челюсти. Игорь в ответ врезается всем телом, упирается лбом в грудь, мутузит не глядя. И Стас отвечает пинками, тычками, толчками. Они не орут, не обзываются. Молча пиздятся, только пыхтят от напряжения. Вжик! — у Стаса на куртке расходится молния. Тресь! — футболка с ржавыми разводами рвется от горловины. Бам-с! — у Игоря на скуле наливается синяк. Шлеп! — они оба наворачиваются через облысевшие кусты сирени на сугробы клумбы. Хрусть-хрусть! — под спиной ломаются прошлогодние ветки. — Чш-ш-ш, — шипит Игорь, вжимая запястья Стаса в ледяную землю и грязный снег, — Успокойся уже, бешеный, блять. Конченков взбрыкивает в последний раз и замирает. У Лаврова горят щеки, в волосах снег, на лице две ссадины и начинающий формироваться синяк. А еще огромная довольная улыбка. Они оба тяжело дышат, у Стаса треснула губа, — о чем он знает только из-за того, что сам давит лыбу, — и он зализывает ранку, пока она не перестанет кровить. Игорь следит за его языком темным взглядом, в низу живота знакомо стягивает все органы в горячий узел. — Слезь с меня, — хрипло просит Стас, и Лавров послушно сваливается рядом, упираясь голым затылком прямо в снег. Они пытаются отдышаться еще с минуту, когда уже Игорь начинает угорать. — Ну и хули ты ржешь? — Я все еще сильнее тебя, — он смеется в голос, чисто и звонко, и его смех раздается по всему двору, отскакивая от многоэтажек, — А сколько вони-то было, что ты был пьяный тогда и не мог драться! Стас тычет его локтем под ребра с силой, Игорь от боли шипит, но затыкается. Синтепоновая куртка Лаврова делает «фють-фють», когда он придвигается ближе, — плечом к плечу, — и поворачивается к Стасу. — Ну, так что? — Что? — строит из себя дурачка Стас. — Ты хочешь еще подраться, что ли? Конченков закатывает глаза. Задумывается, видит ли мама в окно, что они тут валяются на снегу. Задумывается, сколько вообще соседей на них смотрит сейчас. А тот ребенок и его мама на площадке, как они, ушли подальше от двух дерущихся идиотов? Задумывается, что вот так теперь будет всегда. Кто-то все время будет смотреть, все время будут рядом мамы, папы, соседи, дети на площадках, прохожие, их собственные друзья. И все это, пока Игорь пялится только на него, ждет ответа, и похоже даже не дышит. Разве не потрясающе? — Это взаимно. — Я уже знаю, но спасибо, что сообщил, — наигранно равнодушным тоном тянет Игорь, с кряхтеньем поднимаясь в сидячее положение, — Руку свою давай сюда. Стас поднимается следом и фыркает гнусаво, протягивая ладонь: — А че, ты мне еще и предложение разом решил сделать? Игорь, сгребая снег, морщится. — Когда твое чувство юмора стало таким паршивым? — Когда с тобой начал общаться, братан. Лавров аккуратно прикладывает слепленный снежок к его сбитым костяшкам, сосредоточенно хмурит брови, задумчиво и отстраненно бурчит: — Это многое объясняет. Ладонь, которой он поддерживает его руку снизу, почему-то горячая. Несмотря на то, что они знатно повалялись в снегу, мутузя друг друга. Несмотря на то, что он хрен пойми сколько ждал Стаса у подъезда. Конченков не может перестать улыбаться. Хотя лицо болит после драки, хотя холодно, и от мамы достанется, когда он вернется в таком-то виде. — Так ты приперся сюда за двенадцать часов до Нового года, чтобы в любви признаться? — интересуется он, просто чтобы спросить. Еще разок. Игорь поднимает на него взгляд, и под этим взглядом у Стаса замирает сердце. — Не совсем, — Лавров обхватывает его руку покрепче, мягко спотыкаясь пальцами скользит по ладони до мизинца, обводит суставчик между второй и третьей фалангой маленькими кружочками. Щекотно, — У нас до конца праздников будут полные квартиры родственников, так что… Они не останутся наедине еще неделю, а то и больше. У них нет даже возможности, — как в тупых фильмах по телеку, где все так прекрасно и радужно, — слиться в срежиссированном поцелуе после признания. Между их домами половина города, восемь автобусных остановок и почти час пешком. Примерно семнадцать песен в плеере, закоченевшие без варежек до малинового пальцы, промокший носок на правом ботинке, где подошва лопнула еще в прошлом году. На этом пути пять ларьков, три больших продуктовых и один кинотеатр. Если срезать по дворам, шесть детских площадок, включая ту, что у Стаса возле подъезда. Четыре перекрестка, двенадцать светофоров, пекарня, из-за которой на всю улицу пахнет ванилином. Игорь улыбается широко, как последний придурок, прежде чем произнести: — Я пришел подержать тебя за руку.***