Пару строк о юных сердцах

Она родила Генри без малого через девять месяцев после того рокового дня, когда Уилл, ее новоиспеченный муж, канул в лету. Родился ее сын маленьким, смугленьким и с огромными карими глазами-маслинами, которые так нахваливали все слуги. Что-то было в них, этих карих глазах, что-то неуловимое, бьющееся на краю сознания. Измотанная беременностью, Элизабет сначала не придала значения этому факту, а потом попросту привыкла и больше не обращала внимания. К тому же, все вокруг в один голос твердили, что с возрастом у детей и цвет глаз меняется, и волос, и кожи, у них-де вот дети и оранжевыми рождались — ничего, красавцами выросли. Причина этих утешения Элизабет была кристально ясна — она была светловолоса, Уилл — голубоглаз и оба они были аристократически бледны. Кроме того, Элизабет была известна своей принципиальностью и верностью моральным устоям, поэтому пусть злые языки и поговаривали о ней невесть что, никто всерьез не мог допустить мысли, что ребенок может быть совсем не Тернером. Сама Элизабет, к своему сожалению, не была о себе столь лестного мнения. И если поначалу ей удалось уговорить себя поверить вполне логичным доводам, то когда Генри близился уже к своим четырем годам, смысла убеждать себя в том, что он еще посветлеет и перестанет быть таким возмутительно кудрявым, уже не было. Ребенок бесспорно был невероятно хорош собой, активен, смешлив и уже научился щуриться точно так, как это делал его безалаберный папаша. Чертов Джек Воробей. Капитан Джек Воробей, уж простите. Сам счастливый отец на горизонте не появлялся с тех самых пор, как Элизабет в последний раз сошла на сушу. Да и, справедливости ради, была ли у него на это хоть одна причина, думала Элизабет. Сумасбродному, свободолюбивому — ему ли было заботиться о какой-то девице, с которой у него однажды вспыхнула жаркая, но быстро сгорающая, как восковая свеча, связь? Это у нее компас упорно указывал на Джека. Она решала моральные дилеммы. Волшебный компас в руках у пирата указывает только на сокровища. Пираты не заботятся о морали. Даже такие пираты, каков был Джек. И тем более они не заботятся о девушках, которые вполне однозначно сказали им «нет» и вышли замуж. Так что Элизабет, миссис Тернер, вполне отдавала себе отчет, что ей он совершенно ничего не должен. И все-таки на дне души у нее плескалась обида вперемешку с чем-то еще. Когда Генри было около девяти, и он уже пару лет зачитывался книжками о пиратах, собирал всевозможные легенды и мечтал о встрече с отцом — с тем человеком, которого им считал, — настал наконец тот день, когда из междумирья возвращался в мир живых Уилл. Элизабет… Элизабет, если быть честной, не знала даже, что она чувствует по этому поводу. Все десять лет спокойной жизни она вспоминала мужа с теплом в сердце, бережно хранила о нем память и с любовью рассказывала о нем сыну, но… В то же время, ни на секунду она не могла забыть и Джека. Его глаза открыто смотрели на нее каждый день с лица ее сына, их общего сына, вообще-то. Изредка до нее доносились слухи о его громких приключениях — и тогда она, сама того не желая, жадно их ловила и сохраняла в сердце так же бережно, как и все воспоминания о Уилле, потихоньку пораставшие морской травой, как и он сам. Она страшилась, что, только увидев ее сына, Уилл мгновенно узнает в нем проклятого Воробья, и… Что он ей скажет? Что он будет думать? Видит Господь Бог, она не хотела причинить ему боли. Но чему быть, тому не миновать. Вопреки всем ее страхам, повзрослевший и какой-то весь заострившийся Уилл ни на секунду не усомнился в Генри, радовался их встрече, как мальчишка, и все не мог наглядеться, внимательно слушал его восторженную болтовню и любовно и благодарно, хоть и с какой-то затаенной горечью, смотрел на жену. В последствии Элизабет иногда думалось, что Уилл просто не захотел портить встречу всем троим. Убедил себя самого, что ошибается. Все-таки не заметить их катастрофическую непохожесть было решительно невозможно. Так или иначе, по крайней мере сын остался в восторге от отца и потом еще целую неделю тараторил о нем без умолку, почти забыв на это время об обожаемом им Джеке. Конечно, Элизабет рассказывала Генри и о нем… Как ни крути, он был неотъемлемой частью похождений ее молодости. Она старалась говорить о нем отстраненно, сухими фактами. Не могла же она рассказывать сыну, как часто начиналось биться ее сердце каждый раз, когда она его видела? Как целовала его за секунду до того, как отправила на верную смерть? Как втайне даже завидовала его жизни и восхищалась искренности? Называла добряком? Бог свидетель, она не желала своему единственному сыну полюбить такую жизнь, даже не зная ее. Он никогда не должен был захотеть его искать. Но был ли мальчик попросту сын своего отца, умел ли он видеть что-то такое в рассказах матери, чего она всеми силами старалась туда не пропустить, оказался ли он под впечатлением книжек и рассказов мальчишек — Элизабет не знала. Как бы то ни было, Генри обожал Джека всей своей детской искренней душой никак не менее, чем отца. Когда ему исполнилось семнадцать, он уже не был тем восторженным мальчишкой, каким его, наверное, запомнил Уилл. Теперь он стал не менее восторженным юношей, так и не растерявшим свой пыл и любовь к авантюрам, и к тому же теперь у него был план. Он знал, как вытащить отца из плена Летучего Голландца. Он должен был найти капитана Джека Воробья. Не то чтобы он посвящал мать во все свои размышления от и до, но, разумеется, та была по большей части в курсе. И просто в ужасе. Как и любой матери, ей почти физически не хотелось отпускать сына от себя, к тому же — на поиски опасного мифического артефакта. Как хорошей матери, ей приходилось себя осаживать и делать вид, что она почти ничего не знает. И отпустить. Он все равно сбежал бы из дому — что ж, учитывая гремучую смесь из ее благородства и джековского авантюризма и жажды приключений, кипящую в его крови, это было неизбежно. А уж о том, чтобы научить его драться на любом холодном оружии и без него, она, разумеется, позаботилась. Когда в один прекрасный день она обнаружила, что Генри бесследно исчез, в лучших традициях не взяв с собой ничего, она даже почти не удивилась. Что-то ей подсказывало, что домой он вернется целым, скорее всего, почти невредимым и с названным папашей. И, Бог ей свидетель, — она будет счастлива. Лишь бы только он не встретил Джека! Не доведет эта встреча до добра. Оставалось верить слухам, следуя которым, Джек сейчас был где-то в дальних странах, и надеяться, что Генри направится не туда. То, что отыскать Воробья — первый пункт в незамысловатом плане ее сына, она волею судьбы не знала. Джек Воробей нашелся быстро. Быть честным, Генри даже не успел толком начать его искать, когда судьбе было угодно столкнуть их лицом к лицу. Тогда, в их первую встречу, они странно посмотрели друг на друга: обоим показалось в лице нового знакомца что-то цепляющее. Оба не придали значения, будучи увлечены взаимными оскорблениями. Когда Генри впервые встретился с Барбоссой, тот окинул его оценивающим взглядом, высоко поднял обе брови и хмыкнул что-то подозрительно похожее на «Джек слепой, что ли?» Генри, как и любой самолюбивый молодой человек, подумал тогда, что уважаемый капитан с первого взгляда узнал в нем тогда отличного моряка, но вскоре, однако, был вынужден поменять свое мнение. Определенно, ничего даже близко похожего на это, Барбосса о нем не думал. Спустя несколько месяцев путешествия, полных тысячи злоключений, Генри вдруг подумалось, что его порядком отросшие кудри невероятно неудобны в условиях плавания. Справедливо рассудив, что от стрижки проку будет ненадолго, без единой задней мысли в ближайшем порту он обзавелся целой копной дредов и кос. В глаза они лезли просто нещадно, поэтому подвязать их простым платком показалось самым естественным решением. Странное дело, но многозначно смотреть на него с тех пор стала не только вся команда, но чуть ли не все встречные пираты. «Это хорошо, » — решил для себя он. «Карина оказалась родной дочерью Барбоссы!» — пораженно думал он после того, как все закончилось, — «ну кто бы мог подумать!» Почему-то за всю свою жизнь он никогда не задумывался о том, что пираты тоже иногда обзаводятся потомством. Несмотря на то, что он уже успел пройти и огонь, и воду, и с мертвецами повидаться, в голове у него все равно жил романтический образ пирата сродни тем, о которых писали в книжках. Это было… Странно. Дочь Барбоссы, серьезно! Интересно, сколько еще отпрысков таких же пиратов, как он, ходят по белу свету и не подозревают даже, кто их отец? Тот факт, что сам он был сыном уже полулегендарного капитана Летучего Голландца, он благополучно запамятовал. Впрочем, заботы чьих-то семейных перипетий быстро отошли для него на второй план, когда, вернувшись на родину, он, следуя порыву души, первым делом направился не к наверняка заждавшейся его матери, а на тот самый берег, где он первый и единственный раз видел своего отца вживую. Не иначе, фамильное чутье подсказывало ему, что отец пристанет к берегу уже вот-вот. Завидев маленькую фигурку, сходящую с борта преобразившегося Голландца, он опрометью бросился навстречу. «Отец!» — стучало у него в ушах. «Живой, молодой еще! Настоящий! Наконец-то!» Косы били его по лицу, высокая трава — по ногам, и наверно поэтому он даже не заметил, как на несколько секунд замер его отец, не узнав в нем его. — Сын, — прозвучало надрывно. Они обнимали друг друга крепко, долго, счастливо, наверстывая годы разлуки. Юный Генри не мог видеть сдержанную горечь и понимание на лице отца, как не мог знать, что не отца он обнимает. — Идем домой, отец! Мать столько лет каждую ночь в подушку по тебе плачет. Я не могу больше заставлять ее ждать. Идем же! Уилл непроизвольно улыбнулся. В конце концов, он знал, что, как бы то ни было, она всегда любила его. А Джек… А что — Джек? Как будто бы он не видел и раньше, что ее сердце достаточно велико, чтобы уместить в нем двоих. Завидев у себя на пороге живого и, судя по счастливому виду, освободившегося от проклятия мужа в обнимку с Воробьем, Элизабет не сразу поняла, кто перед ней. Спустя пару секунд глаза ее округлились, и она молча осела на руки подскочивших с обеих сторон мужчин. — Ну и кто это к нам такой явился?.. — приглушенно раздался из глубины дома голос Джека. Уилл и Генри переглянулись. Кажется, всем четверым было, что друг другу сказать.