- Я люблю тебя, Энтони Старк

      Я впустил морозный воздух в пыльную комнатушку на третьем этаже n-стрит. Моя новая обитель. Я не почувствовал ничего особенного, войдя сюда, лишь голова немного гудела и поврежденное плечо саднило так, что я слегка потёр его сквозь куртку.       В кармане же красной куртки-дутика я обнаружил промерзший плеер с треснувшим от падения сенсорным экраном и когда-то очень давно украдкой наклеенной потёртой и побелевшей наклейкой: стилизованной буквой А, что означало, непременно, «Мстители». Недолго думая, я сунул в уши черные, старомодные — проводные — наушники и словно бы на всю комнату забренчала-зазвенела одинокая индастриал-гитарка, призванная разбавить нависшую в комнатке напряженность, но напротив сделавшая ее куда более ощутимой.       Я всегда питал особую любовь к музыке, это была почти физическая потребность — ощущать эти маленькие резиновые вкладыши в ушах, когда приятная мелодия разливается и проникает в самое твое сердце, замыкая твой собственный маленький мир, ограничивая его лишь тонким прорезиненным проводом, тянущимся от ушей к карману с плеером. Особое значение для меня всегда составлял смысл слов — я редко мог позволить себе какое-нибудь электро, ориентируясь на красиво сложенные стихи куплетов. Я слушал музыку в разное время, когда чувствовал себя по-разному и она словно бы оттеняла любое состояние моей души, успокаивая и обволакивая, заставляя вдуматься в текст.       Сейчас же я достиг отметки минимум, Человек-Паук-Чертов-Питер-Мать-его-Паркер теперь находился где-то между плинтусом и напольным покрытием, вдыхал сырость и пыль грязных углов своей комнатки и выдыхал злость — на себя — и тупую боль, гулко отзывающуюся в сердце и самую малость в висках. Я не хотел оставаться наедине с самим собой. Я старался не думать, но возможно ли не думать обо всем, что так сильно связано с этим костюмом, рассекая в нем по улицам города каждую ночь? Невозможно. И я решил больше не надевать его.       Из музыки я теперь старался слушать что-нибудь, чего уж точно не смог бы понять — желательно, на неизвестном мне языке, чтобы не ловить крупицы смысла в попсовых песнях про любовь и потери, потому что, ну какого черта могут знать они о потерях и … о любви?       Много ли я сам знал о любви? Рука потянулась к внутреннему карману куртки, где я теперь носил, без сомнения, самое дорогое, что у меня осталось — две мелких потертых фотографии. Я вынул их обе и уставился на ту, что оказалась сверху — у Мэй на ней бессменная жизнерадостная улыбка, и каждый раз, глядя на это фото, я словно бы вновь слышал ее будничный, преисполненный позитива голос — Питер, ты чего повесил нос? У такого замечательного парня, как ты, просто не может не получиться. Она говорила мне что-то в таком духе каждый раз, когда я волновался перед очередным тестом в школе или — о боже — перед позорными свиданиями, о которых я сейчас вспоминаю с легкой улыбкой, но уши краснеют до сих пор. Замечательный парень Питер Паркер, как же. Но в этот раз я сплоховал, Мэй. Я не сберег тебя и вмиг лишился всего, что у меня было.       Дружелюбный сосед Человек Паук теперь даже не сосед вовсе — тень человека, которым я когда-то был.       Я оброс совсем лёгкой мальчишечьей щетиной — не брился целую неделю! Узнай ты об этом, мне явно несдобровать, но ты не узнаешь. Я хмыкнул, погладив фото с мятым уголком — точно такое было на твоём бейдже в благотворительной организации — на аккуратной голубой ленте была подвешена маленькая пластиковая карта, размером с кредитку, надпись на которой гласила — Мэй Паркер, ваш друг и поддержка. Ты была не просто другом и поддержкой для меня, ты была всем: матерью, опекой, крепким плечом, неугомонной заводилой, и жуткой ворчуньей, когда я возвращался домой с очередным фингалом. Могу поспорить, в такие моменты тебя боялся даже сам Мистер Старк… Тони.       Вторая фотография была его. Он был без своих темных очков, в белой рубашке и как всегда ослепительно улыбался. Фото хоть и было моим, но ничего особенного в нём не было — сотни таких же ежедневно печатались в десятках Нью-Йоркских газет, и на многих, признаюсь, лицо его выглядело куда более настоящим, чем эта натянутая улыбка. Она не выглядела живой. Взглянув на нее, я не сдержался — сердце пропустило удар и я осел на пол, бросая фото перед собой, и оно чуть косо улеглось перед носком моего старого кроссовка.       Я уперся локтями в колени, обхватывая голову и выдирая из уха наушник. Мне даже показалось, что ты смотришь с него чуть укоризненно — еще бы, разве ты позволил бы мне так беспонтово киснуть в какой-то халупе, оплакивая тебя же? Хотя, что сам бы ты стал делать, не стань вдруг меня? Стал бы ты оплакивать, или в более свойственной тебе манере — стал бы спиваться? Сколько раз я прокручивал в голове сотни сценариев, где ты бы остался жив, и вместо тебя ушел бы я. Потому что, сравнив десятки, сотни, тысячи вариантов, я понял — судьба не так благосклонна к моему маленькому паучьему счастью, и остаться на этой планете вдвоем нам вряд ли посчастливилось бы. Я был, казалось, просто надоедливым подростком в твоей жизни. Я столько не успел сказать. Мысли толкают друг друга в моей голове, даже и не думая выстраиваться в очередь на растерзание моего израненного сердца, они накрывают меня одна за одной и я встряхиваю головой, поднимая взгляд на твою фотографию. Я и не думал раньше, как сильно ты одинок. Вдвое больше времени ты стал посвящать работе в лаборатории после разрыва с Пеппер, хотя всем вокруг казалось — куда уж больше? Я заходил — залетал — запрыгивал в твои окна вечерами, и чаще стал задерживаться у тебя. Разве было тебе интересно слушать мой бред о школьных уроках информатики, о том, что день мой прошел неважно и, что все мои дни до встречи с тобой проходят так — скучно и однообразно? Я ненавидел себя за все несказанное, а за сказанное ненавидел вдвойне. Как мог я тратить драгоценные минуты в твоем обществе на болтовню об информатике, когда мог сказать столько всего — важного, нужного, необходимого?       Я вдруг подумал, что бы я сказал тебе, если бы вновь встретил. И сотни же раз я представлял себе эту встречу. Привет? Ну что за глупость. — Я скучал. — Эй, как там, на том свете?       Я невесело улыбнулся своим мыслям, зная, что ты оценил бы эту шутку на все сто процентов.       Наверное, встреть я тебя еще хоть раз, я не нашел бы слов. Сколько бы сценариев я не придумал, и даже нося с собой всюду листок с подготовленной на такой абсурдный случай речью, я не смог бы вымолвить и словечка.       Я и не знал, как сильно ты одинок, пока не узнал тебя близко. Так близко, что сейчас, вспоминая твою пьяную улыбку, бьюсь головой о стену, стараясь отвлечь от неё сбившиеся в ком мысли, и в попытке скрыть слезы от фотографии, с которой ты за мной, непременно, следишь. Я верю в это. Ты не мог оставить меня. Не мог, не мог, не мог. Я ритмично застучал головой об стену, с каждым разом увеличивая амплитуду и — ну что еще ожидалось от неуклюжего-вовсе-не-соседа Человека-уже-не-Паука, заехал себе коленом под глаз. Это привело в чувство, но слезы продолжали безжалостно течь по моим щекам и я сжал в кулаке плеер. Почему ты не со мной? Теперь и сам я беспощадно, безжалостно одинок без тебя.       Мне вспомнился завтрак — последний мой завтрак у тебя. Ты пил овощное смузи, бормоча, что эта машина совсем тебя не любит, потому что мне достались оладьи с карамельным топпингом, а тебе горький коктейль, по цвету напоминавший что-то неприятно ассоциируемое с Халком. Я тогда поморщился, представляя эту самую «ассоциацию» и рассмеялся, едва не давясь вкуснейшими оладьями. Я сидел в твоей футболке и боксерах, мы часто завтракали вот так. Ты подошел ко мне и я привстал со стула, усаживаясь на стол. Ты слизал с моей щеки капли карамельного топпинга и это был сладкий, такой больной — последний твой поцелуй на моих губах.       Сколько времени прошло с тех пор, как твой последний засос на моей бледной шее зажил? Минуты шли за часы и сейчас я беспомощно растекался у стены в тёмной затхлой комнате, заливаясь слезами. Я не был готов к твоему исчезновению. Когда ты уезжал на пару-тройку дней, не прихватив меня с собой, я жутко нервничал и сгребал все сводки новостей, читая одну за одной и каждый раз боясь увидеть что-то в духе — погиб один из «Мстителей» или «Железный Человек серьёзно ранен в схватке с террористами/пришельцами/трансформерами» или еще невесть кем. Я встречал тебя из таких поездок не менее уставшим, чем ты сам, обрабатывал твои раны, кормил ужином — хотя, по-правде говоря, ты редко соглашался на что-то кроме сэндвича с тунцом и стакана виски. И мы непременно занимались любовью. Или трахались. А иногда и то и то, подряд, по нескольку раз за ночь.       Я скучал по своему серьезному, саркастичному наставнику, я скучал по твоим сильным рукам, по возбужденно-уставшему взгляду, и иногда ты просто просил отсосать тебе, потому что невероятно устал и вымотался, но в конечном итоге я просто оказывался сверху, всегда получая свою порцию наслаждения. А ты скучал по мне в такие дни? Я уверен, что ты скучал. И теперь твоя затянувшаяся «поездка» творила со мной невообразимые вещи. Я все ещё ждал твоего сообщения, ждал, что ты пришлешь мне хоть какую-то весточку, свяжешься со мной, отпустишь очередную колкость и я снова окажусь в твоей постели — мягко придавлен твоим весом к матрасу и абсолютно счастлив.       И я даже старался не вспоминать тот самый день. День твоих похорон. Я просто вычеркнул этот день из своей памяти, отрёкся, сделал вид, что вся эта череда событий, с горечью алкоголя на языке, с такими ненужными похлопываниями по плечу, а-ля «держись, парень», со всей этой сочувственной чепухой, прошла мимо меня, но если кто-то бы вдруг спросил меня, «когда похоронили Твою любовь?», я бы назвал дату с точностью до минуты, отчеканил бы, выплюнул бы её в лицо спросившему, а после посоветовал бы держаться подальше от меня. В тот день даже погода, казалось, отказывалась принимать тот факт, что ты больше не выйдешь на балкон в белом халате со стаканом виски в руке, по хозяйски притягивая меня к себе за талию и шепча «малыш», тот день был удивительно солнечным, и я, провожая закат с бутылкой виски, отрицательно покачал головой в след уходящему солнцу. Я отказывался принимать всё то, что произошло за последние два дня. Что тебя больше нет.       И теперь, сидя здесь совершенно один, я не думал о будущем. Я даже не думал на два дня вперед, и был ужасно горд этим где-то внутри, хотя подобную беспечность хотя бы по отношению к самому себе Тони бы не одобрил. Я оказался безнадёжно болен. Моя болезнь носила твоё имя — Энтони Старк. И она казалась мне неизлечимой.       Я ненавижу себя за невозможность забыть каждую морщинку на твоем лице, твой сосредоточенный взгляд, когда мы вместе работали в лаборатории, твои глаза цвета коньяка. Я пропал. Я в который раз подумал, что ты не одобрил бы моих страданий в таком паскудном виде, и поднялся, утирая рукавом слёзы, подобрал фото, бережно сложив их во всё тот же внутренний карман куртки, и подошёл к окну. Я точно знаю, что сказал бы тебе при встрече, Тони. ⁃ Я люблю тебя, Энтони Эдвард Старк, — прошептал я, глядя заплаканными глазами на усеянное звёздами предновогоднее небо.