Холодное утро

Утром в спальне Сеттембрини сумеречно и холодно. Единственное окно выходит на запад, и в голубой полутьме комната кажется еще беднее, еще неуютней и меньше, чем в тепле и свете второй половины дня. Нафта передергивает плечами. — Salve. — приветствуя, Сеттембрини чуть приподнимается на локте. Нафта кивает. — Вы не спустились. — он останавливается у изголовья кровати. Вы не спустились поприветствовать меня, как делали каждое утро весь прошедший месяц. Я обеспокоен. — Si, mio amico! Я рассудил, что сегодня мне лучше остаться в горизонтальном положении. — У вас усилился жар, — это не вопрос, а утверждение. Истина, очевидный факт, проговаривание которого объективно бесцельно. С этими словами Нафта протягивает ладонь ко лбу лежащего, хоть разум и шепчет, что полезнее будет справиться о показаниях градусника. — Да. — Сеттембрини прикрывает глаза, подставляясь под холодную ладонь и, секунду спустя, перехватывая ее. — Мне жаль, что я не смогу сопровождать вас на прогулке. Придется отложить наш диспут. В груди у Нафты что-то сжимается. Он кивает и, не выпуская руки, присаживается на самый краешек узкой кровати. — Вам что-то нужно? — Не думаю. — Воды? Одеяло? — Не нужно. — Не нужно? — Нет. Нафта выпускает ладонь и утыкается взглядом в собственные колени. Откуда-то изнутри, из глубины его души, вдруг вырастает комок бессильной обиды и злости. Уже было заснувший лающий страх, проснувшийся от отказа. Отвергнут, растоптан, он больше никогда, никогда не придет, и никогда не покажет, что ему не все равно. Он продолжает, тихо и сухо. Искренне готовый после этих слов встать и уйти, забыв, какой красивой и холодной была рука итальянца. — Вы наполняете кувшин каждый вечер, прежде чем лечь спать. Сейчас десять утра, а вы за это время не выпили ни стакана. Под одеялом вы лежите в пальто, но я вижу, как вас колотит дрожь. Если вы и дальше желаете лгать и самовлюбленно отвергать мою любезно предложенную помощь, счастливо оставаться. — Подождите. Я не хотел вас обидеть. — он дотягивается пальцами до колена Нафты и чуть тише прибавляет, — Я благодарен, что вы зашли. Не злитесь. Тот поднимает глаза на Сеттембрини и секундно, мучительно тает. Злость, так легко закипевшая, растворилась в нескольких словах и теплых черных глазах. От этого ощущения таяния гнева и снова расцветшей нежности, по спине бегут мурашки. В отличие от Нафты, он всегда красив. Он не может не быть, когда изящно вышагивает по тропинке, опираясь на трость. В своем потрепанном сюртуке или старом пальто он несравнимо красивее одетого с иголочки Нафты. И сейчас, когда Сеттембрини лежит на тонкой подушке, — бледный, растрепанный и небритый, — он кажется Нафте красивейшим из увиденных им, — нарисованных, написанных, изваянных или живых. Единственный собеседник. Последний противник. Странный друг. Первый любовник. — Если вам так хочется проявить христианское милосердие, padre, можете принести мне стакан воды. До стола Нафта доходит за пару шагов, быстро опустошает кувшин на седьмую часть. Возвращается к кровати. — Лежите, — он прерывает попытку Сеттембрини подняться, и просовывает ему под голову свободную ладонь, приподнимая ее. — Я мог бы сам, — сурового отказа не выходит. Он улыбается, подчиняясь заботливому жесту. Нафта подносит к его губам стакан, и осторожно поит его, с наслаждением ероша черные волосы на горячей влажной голове. Закончив, он не встает, а просто опускает стакан на пол. Так и остается, склонившись над постелью, лишь руку переместив с затылка на лоб. Задумывается, что вместо стылой воды надо было напоить его сладким чаем. — А я гадал, зайдете ли вы меня проведать. — - Сеттембрини снимает ладонь Нафты с головы, и тот на секунду готовится быть отогнанным. Но итальянец лишь утаскивает руку под одеяло, сжав в своей. — Вы ко мне приходили. — И вы меня гнали. — Времена изменились. — То есть, теперь не гнали бы? — Нет. Нет. Вы видели меня плачущим в отчаянии и стонущим в любовном экстазе, шепчущим, что без вас не могу. Вы каждый день видите, как я отдаю вам сердце, учась не прятать любовь под злостью. Вы каждый день знаете меня более жалким, чем вы сами теперь. Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза, и Нафта пытается разглядеть границу между зрачком и черной радужкой. Ничего не выходит. Внутри что-то как будто замирает, когда Сеттембрини жестом зовет наклониться поближе. Разливается внутри тепло от ощущения ладони, ложащейся на плечо. Нафта часто думал о том, как подобные чувства глупы и унизительны, но здесь и сейчас — наплевать. В такой слабости есть что-то блаженное. Рот у Сеттембрини сухой, а щетина — колючая. Нафта ни разу не целовал его таким. Даже после совместных ночей он заставал его утром уже чисто выбритым, с красиво закрученными усами. От поцелуев с жесткой щетиной у Нафты начинают болеть губы. Но он готов потерпеть. Они целуются секунд двадцать, необычно для них нескоро и как будто лениво. Все потому что на большее у Сеттембрини не было сил. После тот так и не снимает ладони с плеча, а Нафта утыкается носом в колючую щеку. Он чувствует пальцы, секунду оглаживающие волосы, и губы на ухе и виске. Обнимает Сеттембрини поверх пальто и одеяла. Глаза закрываются, а душа как будто сворачивается в комочек на горячей груди итальянца. Не хочется никуда идти. Не хочется даже вставать. Хочется лечь. — Идите сюда. — А? — смысл слов доходит до Нафты только спустя секунду. Сеттембрини как будто услышал его мысли. — Вы же хотели меня отогреть. Снимайте пиджак и ложитесь. На секунду у Нафты мелькает мысль, не пытаются ли его склонить к чему-то непотребному. Глупая и нелепая. В таком состоянии даже Сеттембрини на подобное явно не способен. Они никогда еще не делили эту постель. Она коротка, так, что подходит скорее Нафте, чем Сеттембрини, который кое-как помещается на ней во весь рост. Она узка, настолько, что двое мужчин могут уместиться, лишь прижавшись друг к другу. Сеттембрини ночевал у Нафты пять раз. Это не значит, что физической близости не происходило и днями. Но именно ночи оставляли такое послевкусие, клубок ленивой бессильной нежности и тягучего ощущения собственной порочности. Нафта знает, что его любовника не мучает совесть. Его не касается чувство вины ни собственное, ни даже Нафты, который нарекает грязным и развратным одного себя. Нафта вешает пиджак на стоящий рядом стул, предварительно спрятав в его карман очки, и скользит под приподнятый Сеттембрини краешек одеяла. Тот тут же обнимает его, чуть высунувшись из-под пальто. Нафта обвивает его правой рукой за пояс. С досадой отмечает так и не прекратившуюся дрожь. Утыкается носом в плечо, чувствуя кожу, открытую сползшей ночной рубашкой. Борется с желанием расцеловать ключицы. Нагло и неприлично закидывает на него ногу. Так теплее. — Только не залеживайтесь, mio piccolo, опоздаете на прогулку. Нафта фыркает куда-то в воротник пальто. Mio piccolo. Сеттембрини не впервые зовет его так, и не ясно, чего в этом прозвище больше — ласки или издевки. — Я уже на нее опоздал. Можно не торопиться. — Тогда оставайтесь, сколько угодно. Но не обижайтесь, если я вдруг усну. Нафта молчит, и только снова целует Сеттембрини в губы. Спите сколько угодно. Я не обижусь. Спите. Я так ни разу и не видел вас спящим, засыпая раньше и просыпаясь позже. Во сне вы, должно быть, так же беспокойны, но так же красивы. Во сне вы без рыцарского щита. Спите. А я буду вас греть.