злостные обманщики

      Где-то минут десять пешком — а ведь он даже не знал, что Родерих умеет так далеко ходить! , — он, даже не столько ответа ради, сколько проверить работу речевого аппарата в экстремальных условиях, всё же спрашивает:       — Напомни мне, почему в свой единственный выходной я торчу здесь, а не смотрю трансляцию чемпионата Европы по биатлону? — Гилберт засовывает руки в карманы куртки, которую, а ведь Людвиг предлагал, уже давно надо было заменить на потеплее.       Так и говорил: переезд, другой климат. Гилберт говорил: нормально, ей только третий год, я до этого в косухе всю зиму пробегал. Родерих ему отвечал: мозги последние отморозил, даже спинной, даже костный.       Вернуться к брату после затянувшейся стажировки (сунуться в чужую страну накануне пандемии — шутка ли!) было приятно. К Родериху, который успел тут прижиться и даже по его возвращении обратно к себе не уехал (Байльшмидта терзали смутные сомнения, что он успел как-то разругаться с родителями и не хотел возвращаться, но вслух он этого по какой-то даже для себя непонятной причине никогда не говорил). А деньги же по старой памяти всё равно тратить не хотелось. Тем более, над самим Людвигом дамокловым мечом нависало поступление в университет.       Так что он так и сказал: всё лучшее — детям. Людвиг вздохнул и сказал, что они с Родерихом слишком похожи. Родерих, всё время отсутствия Гилберта выполнявший роль то ли отца-одиночки, то ли ребёнка-одиночки (и всё же Гилберт был благодарен уже за то, что тот в своей манере, но за его не по годам развитым, но всё же несовершеннолетним, братишкой приглядывал), а сейчас заваривавший какой-то роскошный чай, — подарок от чересчур тихого японского студента-по-обмену, которого Гилберт видел пару раз, но очень ему симпатизировал; он брал у Родериха уроки фортепиано и, кажется, успел как-то познакомиться и поладить с Людвигом, — отозвался, посмотрел на Гилберта через очки-пустышки. Оба в ответ на такое сравнение синхронно скорчили недовольные лица, Родерих — более сдержанное, и вернулись к своим делам.        Морозит несчадно, пальцы коченеют даже сквозь перчатки, на Родериха с его зазором между пальто и шарфом, с полоской голой белой кожи, смотреть страшно. Тот же спокойно идёт, иногда поправляя очки, которые, очевидно, не сползают — трус просто нашёл себе предлог, под которым можно потрогать нос на предмет не отвалился ли ещё.       — Потому что чемпионат Европы по биатлону был две недели назад, — он отвечает не терпящим возражений тоном и снова тянется к очкам. Ничего, думает Гилберт, страшного, сейчас мы куда-нибудь зайдём, они запотеют и ты как следует помучаешься, хипстер.       — Ты так по делу и не ответил.       Хипстер вдруг останавливается, растерянно оглядывается по сторонам. Отходит в сторону, — Гилберт, чтобы не выглядеть неловко, отходит следом, — снимает одну из перчаток, что-то тычет в картах на телефоне. Оглядывается ещё раз. Сам себе кивает и отвечает, когда Гилберт сам уже забыл, что что-то говорил:       — Ты так и не задал вопроса, на который сам не знал бы ответа.       Это в нём и раздражало. Байльшмидт уже готовится завестись сполоборота, толкнуть его в сугроб, рассмеяться и убежать, но тот хватает его за рукав, мгновенно отпускает, натягивает перчатку обратно, разворачивается на каблуках и уверенно куда-то шагает. Гилберту, очевидно, догнать его ничего не стоит, но зачем-то он его возмущённо окликивает. Нагоняет уже в дверях. Только сейчас понимает, что они, кажется, дошли.       — Сделай лицо, будто я тебе нравлюсь. Нет, лучше раскривляйся обратно, ты пугаешь прохожих.       ///       Гилберт ему задолжал.       Хотя казалось бы: присмотреть за Людвигом он вызвался сам, в чём тогда долг, но кое-что всё-таки маячило на периферии.       Откуда-то Родерих достал скидочные купоны, и, нет, Гилберт вполне представлял, откуда. Как минимум, к двадцати трём годам он дважды успел развестись — первый брак всё ещё был острой темой в разговорах с родителями, и как раз «первый бракованный» какое-то время подрабатывал в этом ресторане. Если это можно назвать рестораном. Если его можно назвать работавшим — в глаза Гилберт называл Антонио Тони, во всех остальных случаях — трудовой мигрант, который всё же решил, что трудиться тут — не его стезя, и благополучно уехал в Италию то ли варить сыр, то ли собирать виноград, и сейчас был абсолютно счастлив. С Италией Гилберт понимал его на всех уровнях.       — Почему я? — спрашивает он Родериха, когда они уже сидят за столиком где-то в дальнем тёплом углу, рядом с милой фоторамкой с серым котом. Как хороший актёр, он даже помог Родериху снять пальто и повесить его на вешалку, — чуть, правда, её не своротив.       Тот по привычке, будто прямо сейчас ощущая клавиши под пальцами, беззвучно что-то наигрывает на гладкой столешнице, совсем рядом с отвратительно-розовеньким кусочком плотной бумаги, причиной их сегодняшнего сердечного единения.       — Сегодня последний день, все остальные заняты, а я не могу отказаться от скидки в тридцать процентов и бесплатного десерта. Платишь, кстати, тоже ты.       Гилберту многого стоит не сорвать их план-капкан после таких заявлений, но он видит знакомые итальянские слова в названиях позиций меню и думает, что всё могло сложиться куда хуже.       Листает до раздела с алкоголем и понимает, что если Родериха напоить каким-нибудь дешёвым вином, с которого его всё равно унесёт, станет даже повеселее.       И впервые за последние лет двадцать своей жизни решает не возражать.