Порочность

В твоих глазах бушует море, Сверкает жуткий, грязный зверь, В концертном зале нас лишь двое, Я и моя немая тень.

А потом все перечеркивается, потому что не то. Потому что о таком не пишут, и уж тем более не говорят.

Ты обжигаешь дыханием хрупкое тело, Толкаешь в пропасть касаниями грубой руки, А я к тебе как дурак так ненужно, всецело, Кидаю в ноги остатки погибшей любви.

С громким рыком скомканные листы летят в мусорное ведро. Сжечь бы все к чертовой матери, но собственные чувства, колящие и разрывающие грудную клетку не сожжешь, не вырвешь и не изменишь. Они скользкой, липкой массой растекаются по венам и перекрывают кислород, затуманивают разум, не позволяя сбежать от самого себя. Конечно, он не имел ни малейшего права чувстовать то, что чувствует, это грязно и мерзко. А осознание того, кому всецело принадлежит его сердце расползается по ребрам ядом, который убивает медленно и изящно. Он мог бы все списать на гребаный фансервис, который так активно им навязывали первое время и в котором они все погрязли, натягивая дежурные улыбочки и хлопая глазками в сторону друг друга. Но каждый раз, когда он неосознанно в толпе пытался отыскать небрежный светлый хвостик и с облегчением выдыхал, находя его среди окруживших его визажистов он чувствовал щекочущее, эгоистично приятное чувство в животе, напоминающее бесчисленное количество бабочек, которые пытались вырваться наружу из душной, ненужной клетки. И это пугало. Пугало настолько, что он как ребенок топал ножками и надеялся, что как-то само пройдет, что это просто незначительное помутнение на фоне недостатка тепла и нежности. Любой бы свихнулся, будь он на его месте. Вот и он, похоже, сходил с ума, когда его маленькие пальчики медленно спускались вниз, оглаживая собственный живот и касались горячей, жаждущей касаний головки, а с губ срывалось чертово имя, которое губило в нем все то чистое и правильное, что он так долго в себе хранил.

Хенджин.

ХЕНДЖИН.

Х-х-хенджин.

Хенджин – его дьявол, сатана, бес и черт. Тот, кто даже не осознавая привел его в преисподнюю, подвергая вечным мукам. Он – вина ежедневных мокрых дорожек на юных, веснушчатых щеках. Он – белесые капли, стекающие с дрожащей руки. Он – первый невинный стон, сдавленный маленькой теплой ладонью. Он – тот, кто сжег космос в больших, черных глазах. А самое нелепое и абсурдное, что Хван не делал ни единого намека на взаимные чувства, потому и обвинять его в собственной зависимости попросту нельзя. Да, они периодически поддерживали фансервис, который являлся частью их работы, но вне камер это были практически холодные и вязкие отношения, которые точно не были похожи на то, что им нужно было показывать перед камерами. Так было не всегда. Еще в прошлом году Феликс ощущал совсем другой взгляд на себе, ему дарили улыбку наполненную нежностью и искренностью, крепко сжимали запястья и говорили о том, какой он чудесный друг и как рядом с ним хорошо. Они могли проболтать всю ночь, сидя в небольшой общажной кухне, медленно попивая горячий кофе с молоком и смеясь с самых глупых шуток на свете, даже не замечая, как за окном начинало светать. И именно в эти мгновения Феликс позволял себе чувствовать себя нужным. Глупый, наивный мальчишка, но поделать с собой ничего не мог. Ведь слишком по собственнически Хенджин обхватывал его тонкую талию, слишком часто задерживал свой взгляд на маленьких планетах, сверкающих лишь для него на покрасневших щечках, слишком часто сжимал его плечи и касался своим лбом чужого в попытках успокоить. Это все было их маленьким собственным миром, где существовали лишь они вдвоем: безвозвратно влюбленный Ликс и Хенджин с его нежной и чистой дружбой. А потом все рухнуло, оставляя после себя лишь оседающую на легкие пыль, пробирающуюся глубоко под кожу и заставляя сердце становится каменным. Он помнит его глаза, в которых вспышками погибали звезды, когда ему сказали о необходимости отложить свою деятельность в связи с глупыми обвинениями в его сторону. Феликс тогда хотел перегрызть глотку каждому, кто был причастен к этому. Потому что он знал Хенджина как никто другой и ни за что бы не поверил в подобное. Да, Хенджин бывает вспыльчив, он быстро заводится и также быстро остывает, его язык порой работает быстрее, чем мозг, но он никогда не пытался намеренно кого-либо ранить. Потому и видеть в тот момент его поникшие плечи и прибитый к полу взгляд было больно. А больнее всего было осознавать, что никто и не пытается его защитить, ведь проще признать и загладить, чем вступиться и доказать. Если бы это было в силах Феликса, то он бы сделал хоть что-то, но их просто напросто оградили друг от друга, будто Хенджин преступник. И это было по настоящему мерзко. Ведь на тот момент ему не хотелось ничего большего, чем просто коснуться влажных волос старшего после очередной тренировки, а потом ночью встретиться с ним на кухне, глупо хихикая как нашкодившие дети. Тогда они и начали отдаляться друг от друга. Большинство сообщений оставалось без ответа, звонки сбрасывались почти моментально, а попытки увидеться тем более сразу обрывались резким и удушающим «нет». И хотелось выть от обиды, когда Чанбина, Минхо или Банчана он впускал к себе и делился с ними всем, что у него на душе. Пустота разрезала шрамы на его светлой коже, заставляя раны кровоточить и безжалостно саднить. Когда-то самый близкий человек больше не желает помнить о твоем существовании. Но даже это не убило все те чувства, которые поселились жадным, грязным зверем в его протухшей душе. Только сильнее распаляло чудовищное желание коснуться, отдаться всецело, без остатка и возможности выжить. Поэтому руки все также блуждали по розоватой коже, медленно спуская боксеры и позволяя себе с головой окунуться в это болото. А потом, стоя под горячим душем, вместе с каплями воды медленно стекали соленые, жалкие слезы. Ощущение убогости пощечинами разбивалось в собственной голове, а чувство, будто тебя вычеркнули из жизни душило медленно, по садистки медленно. Он больше не пытался навязать себя тому, кому это теперь не нужно, а может и не нужно было, просто чувство жалости не позволяло оттолкнуть, расставить границы. Возможно, это лишь разгоряченный собственными чувствами мозг заставлял верить всем тем взглядам и словам, которые для самого Хенджина и не имели особого значения. Так и погибло все то, что Феликс так бережно хранил. Все воспоминания стирались временем, оставаясь сжеванной лентой, которую больше не просмотреть, только выкинуть и забыть, будто и не было. А потом, конечно, он вернулся. Именно тогда, когда Ликс научился дышать без него хотя бы через раз, когда он медленными шажками уходил прочь от безумных чувств, он вернулся. И разбил все то хрупкое, что успел вшить в себя за это время веснушчатый. Как ни в чем не бывало вернулся, с улыбкой и открытым сердцем. Обнимал всех так крепко и искренне, громко шутил и еще более громко смеялся. Каждому пытался уделить столько времени, сколько было необходимо, заполнял собой пространство каждого, как и раньше. Каждого. Но будто намеренно проходил мимо одного человека. Того, кому был так необходим все это время, того, кто погибал без него каждую ночь, роняя слезы на сырую от влаги подушку. И это было поистине прекрасно в своей жестокости. Мозг отчаянно пытался отмотать время назад и найти причину подобного поведения, ведь зная ранимость Хенджина даже фраза, брошенная невзначай и которой другой бы не придал особого значения, могла серьезно задеть его и оставить глубокие раны. Но ничего подобного не было, Феликс бы никогда не сделал ему больно, он всегда был нежен по отношению к старшему, поэтому все эти бессмысленные попытки найти причину тотального игнора разбивались об обрывки чудесных воспоминаний, где были только двое и где им было так невероятно хорошо. Осознание простой и такой банальной «ненужности» разъедало, позволяя глазам наполняться кристально чистыми слезами, которые больно щипали и намеревались выбраться наружу. Поэтому Феликс помнит, как сбежал тогда из гостиной, где чувствовал себя лишь тенью, забытой и немой. Самым страшным было то, что даже поделиться этими душевными ранами он ни с кем не мог, слишком личное, слишком страшно стать в глазах друзей чем-то ужасным и омерзительным. Ведь в своих глазах он уже давно таковым является. Поэтому приходилось все держать в себе, спрятав в самые потаенные уголки души, где ничья рука не коснется и не распотрошит все это с новой силой. А потом пришел мистер всевидящее око Банчан и обрушился на него как снег среди самого жаркого лета. - Ликси, можно? – он аккуратно приоткрыл дверь, телом все еще находясь вне спальни, чтобы не напугать и не нарушить личное пространство. Всегда так делал, когда понимал, что человек находится на грани истерики. Феликс считал, что если бы у Чана не сложилось с карьерой айдола, то ему стоило бы заняться психологией. Настолько тонко он чувствует чужое состояние. Феликс лишь коротко кивнул, быстро смахивая пальчиками с щек падающие звезды. Он чувствовал себя уязвимым и обнаженным, будто одно неловкое движение и он разорвется на миллионы мелких планет. Ему не хотелось, чтобы кто-либо видел его в таком состоянии, потому что это вызовет вопросы, обсуждения поиск причин. А причина слишком ядовита, даже произнеся его имя можно захлебнуться и погибнуть. Чан осторожно присел на самый край кровати, осторожно и по-отцовски опустив ладонь на тонкую щиколотку парня. Некий знак поддержки, который всегда срабатывал. - Заранее прости за этот разговор, хорошо? – он сжал губы, переваривая в своей голове последующие за этим слова и Феликс кончиками пальцев мог ощутить что-то вязкое, что сейчас затянет его, пожует и выплюнет как испорченную конфетку. Младшему ничего не оставалось кроме как снова коротко кивнуть и опустить взгляд в пол, надеясь таким образом спрятаться. - Иногда я очень жалею, что так хорошо всех вас изучил, знаешь – он ухмыльнулся своим же мыслям и посмотрел на поникшее лицо напротив. – Потому что возможно мне не стоило увидеть то, что я увидел. Просто ответь как давно. Феликс громко и прерывисто выдохнул, он оказался пойман, теперь он сам как бабочка, помещенная в клетку, только выхода нет, его никогда и не было. - Прости, Чан, прости меня. Мне так жаль, мне чертовски жаль, я не хотел этого всего, если бы я только мог выбирать к кому и что чувствовать, но я не могу, понимаешь? – голос дрожал, как дрожало все его тело. - Ты не должен извиняться, слышишь меня? Ни в коем случае никогда не извиняйся, ни один человек в мире не должен чувствовать вину из-за чувств. Я просто хочу понять как давно ты один на один с этим всем. Конечно, Феликс понимал, что старший не тот человек, который мог бы отвернуться от него, узнав о его чувствах к Хенджину, но он и сам понимал насколько неправильно все то, что он хочет подарить Джинни. Хотел. - Может, почти сразу после дебюта. Я не знаю, давно, так давно, что я и не помню себя без этих чувств. Как-то все неосознанно родилось, я…. Я не успел осознать, Чан, оно просто появилось и все. Мне жаль, очень-очень жаль. Треснуло. Что-то внутри него все же треснуло, потому что он только сейчас понял как давно и как отчаянно он влюблен. Треснуло, потому что он с детства был уверен, что любовь – это что-то чистое и красивое, а сейчас он сидит с опухшими, красными глазами, задыхаясь от нехватки кислорода, и просит прощения за эту самую любовь. Оказалось, некрасиво. Но разве виноват в этом кто-то кроме него? А потом, спустя неделю после возвращения Хенджина в группу их собрали в переговорной комнате, чтобы обсудить их поведение перед и во время камбека, чтобы не было ненужных слухов и грязи вокруг их группы. По сути, все банально и по контракту: активно вести социальные сети, не общаться с противоположным полом и не вляпываться в скандалы. И когда, казалось, разговор окончен и можно уходить домой, появилось еще одно условие. «Феликс и Хенджин. Минимум контактирования на камерах, излишнее внимание к Хенджину сейчас ни к чему». Ну, так тому и быть, подумал Феликс. А потом…. - Не беспокойтесь, это совершенно не проблема – резко отрезал Хван, громко и грубо, будто это обязательно должен был услышать кто-то определенный. О. Конечно. «Это не проблема». « И никогда не было проблемой для тебя» хотелось отчаянно взвыть Феликсу, но он лишь до боли сжал под столом свои коленки и промолчал, а где-то глубоко внутри умоляло остановиться и не причинять еще большую боль сердце, которое больше не принадлежало никому. Он вычеркнул его из своей жизни как ненужную игрушку, которая надоела повзрослевшему мальчику и лишь мешается где-то под ногами. Причинил самую грандиозную боль из всех, что ему приходилось ощущать. Так какого черта он продолжает выписывать на листы бумаги слова лишь о нем. Какого черта все его мысли все еще заняты им. Почему он не может также легко выбросить его из своей головы, он бы даже разорвал свое тело, разрезал бы там все на мелкие кусочки, лишь бы избавиться от жалящего желания оказаться сейчас рядом, быть нужным. Он бы с удовольствием оставил его выцветшими шрамами посреди груди, но мерзкий, грязный зверь вцепился своими лапами и ни за что уже не отпустит. Мерзкий зверь управляет им, заставляет так безбожно нуждаться и убийственно ревновать. Он почти разучился себя контролировать, его взгляды становятся все более читаемы и очевидны. Перед глазами до сих пор сотни видео в тиктоке, где он сидит позади Хенджина с Чанбином и смотрит, беспорядочно смотрит, скрещивая руки на груди и почти рыдая от безысходности, когда они с Бином нескончаемо касаются друг друга, как раньше его касался Феликс. И плевать он уже хотел, что не имеет никакого права на эту безумную ревность, пожар растекся по венам и грозился взорвать все живое, лишь бы не видеть и не слышать. Это было ужасно, ни для кого не осталось незамеченным это поведение и Чан потом долго вел с ним беседу, убеждая, что подобными действиями он подставляет не только себя, но и всю группу. И это больно ударило под дых, ведь он действительно стал неуправляем в выражении своих чувств. И ладно, если бы это было взаимной, чистой любовью, он бы боролся за них до конца и наплевал бы на все остальное, но сейчас он лишь выставляет себя посмешищем в глазах друзей, в глазах фанатов, в ЕГО глазах….. Поэтому он медленно, аккуратно, тонкой нитью вшивал себя осознание, что чувства его изъян, а Хенджин уже даже не друг. Он будто заново учился дышать полной грудью, учился не искать среди всех лишь одного, учился улыбаться, учился жить без его завораживающих глаз. И пусть на подкорке сознания крутилась мысль, что этим он губит себя – он бы никогда уже не остановился. Стало получаться. Он шаг за шагом выжигал в своем сердце новый ожог, болело, саднило, жгло и щепало, зато глаза полные обожания получалось контролировать. Он правда справлялся, ведь сгубить себя – это его лучшая награда. Интернет разрывало от комментариев, которые так и кричали «верните наших хенликсов, они уже не те, Феликс стал так холоден к Хенджину». Это значило лишь одно – он может собой гордиться. Он впечатал в себя чувства, запустил под кожу каждое общее воспоминание и смирился. А Хенджин и не пытался что-либо исправить. Ему не нужно было присутствие Феликса, чтобы быть счастливым. Если раньше он хоть как-то поддерживал с ним общение, задавая дежурные «как дела, чем занимался», то теперь он и здоровается то через раз. И как бы не старался веснушчатый спрятаться, но порой накрывало. Почему. Почему он настолько ему не нужен. Почему он должен уродовать свою душу, пряча внутреннего зверя и сдерживая его клыки, а Хенджин тем временем счастлив и беззаботен? Хуже и быть не может, думал Феликс, пока однажды утром не пришел Чан со своим «ребята мы переезжаем в разные общежития, надо делиться». В горле комом застряло чувство, что вот сейчас их пути почти насовсем разойдутся, ведь если раньше он хотя бы украдкой мог любоваться любимым сонным лицом, то теперь и это последнее и держащее на плаву исчезнет. А потом ребята стали делиться и он еле слышно выдохнул. Трирача в любом случае жили бы вместе, оставалось лишь решить кто будет четвертым с ними. И Минхо, конечно Минхо настоял на том, что ему необходимо следить за непоседливой белкой. Глупая улыбка расползлась по лицу наивного мальчишки, а потом стерлась уродливым и умоляющим «прошу, Минхо, давай поменяемся», что сорвалось с прекрасных губ прекрасного Хвана. Он посмотрел на мгновение в глаза младшего и там читалось лишь одно: его убивают осознанно. И больше даже не болело. Больше не было ничего, что могло бы ранить. Там все разбито и изуродовано. Губительная, испепеляющая пустота прошлась по всему хрупкому телу, не оставляя ничего, кроме разрушающей тишины. Они так долго, так усердно готовились к МАМА, превзошли самих себя и разорвали зал. Получить лишь одну награду и быть снятыми с большинства номинаций стало большим ударом для каждого мембера. Чувство несправедливости ощущалось в каждом взгляде, но их работа состояла из большого количества масок, поэтому когда они ехали на прямой эфир в машине была почти удушающая тишина. Каждый готовился выжать из себя последнее. Еще и Чан притащил на эфир алкоголь, пригрозив всем пальчиком, чтобы не дай боже не спалились перед фанатами о том, что на самом деле разлито в бутылки. Правда, по итогу больше всех палился он сам, миллион раз тараторя что-то про сок и прочую глупость. Выпивали все, медленно расслаблялись и становились более открытыми перед зрителями и друг другом. Было весело. Наверное, всем. Кроме одного человека, который хотел сорваться и сбежать, потому что Хенджин конкретно так выпил, а стафф какого-то черта посадили его рядом с Феликсом. И это было невыносимо, потому что именно в таком состоянии он был тем прежним Джинни, который при любой возможности касался теплого, солнечного мальчика. Для него все это было лишь пьяным бредом, не имеющим никакого значения, а Феликса каждое неловкое касание разрушало, превращая в безжизненную куклу, с которой снова захотели поиграться. Длинные пальцы оставляли ожоги на стройных, дрожащих ногах и пока Феликс на камеру продолжал играть, он тонул в своей любви, чувствуя внизу живота щекочущее и запретное желание. Когда эфир подошел к концу, кто-то из ребят предложил поехать в караоке и на славу отдохнуть, но Феликс эту идею не оценил и сбежал оттуда под предлогом дикой усталости и тошноты. Вернувшись в пустую квартиру ему хотелось по-настоящему завыть. Разбить кулаки в кровь, оставить несколько еле заметных шрамов, чтобы заглушить душевную боль физической, но он даже этого себе позволить не может. Чувство, что он себе не принадлежит и никогда не принадлежал колет в грудной клетке, блокируя возможность нормально вздохнуть. Мог ли он когда-либо подумать, что самую сильную боль ему будет причинять самый любимый человек? Мог ли он представить, что будет лежать в темной комнате и уродливо рыдать, прокручивая в голове ничего не значащие касания желанных рук? С ним играют, его уничтожают, а он продолжает тянуться к своему палачу, мечтая ощутить его губы на своих. Из собственных мыслей его вытащила медленно поворачивающаяся дверная ручка. Дикая усталость не позволила даже стереть с лица продолжающие падать на простыни слезы. А потом не осталось совсем ничего. Потому что на пороге стоял Хенджин, потому что его глаза почернели, потому что он не поехал со всеми, а намеренно ворвался в чужую квартиру, прекрасно понимая, кто в ней сейчас находится. Дышать было нечем, страх и непонимание бились в конвульсиях о грудную клетку, когда Хенджин рывком преодолел расстояние между дверью и кроватью и оседлал худые, трясущиеся бедра. Это был совсем другой человек, он его не знал, не понимал и хотел от него убежать. Потому что тот самый «его» Хенджин не смотрел на него как хищник смотрит на очередную добычу. И когда чужой Хенджин резко наклонился к его лицу, маленькие ладошки вцепились в его плечи, пытаясь остановить неизбежное. То, что обязательно превратит его душу в пепел. - Х-х-хенджин, что ты…. Ты пьян, прошу тебя, не надо, не н….. Это все, что он успел сказать прежде, чем его губ коснулись чужие губы. Короткие ноготки сжали широкие плечи до боли, но это будто еще сильнее разожгло и без того бушующий пожар. Его целовали жадно, требовательно, не давая и шанса на вздох, а руки сжимали хрупкое тельце, которое размякло и поддалось вопреки желанию сбежать. Он целовал Феликса так, будто желал этого всю жизнь, искусывал нежные пухлые губы и зализывал каждую новую ранку. Неосознанный стон сорвался с губ младшего, когда он почувствовал, как чужое возбуждение медленно толкается в его собственное. Непонимание происходящего лишь сильнее пробуждало внутреннего зверя, приглашая на встречу с его создателем. Хенджин вдавливал чужое тело в матрас беспорядочными толчками, оставляя мокрые поцелуи на нежной шее, покусывал выступающие ключицы и тихо мычал, не позволяя себе взглянуть в глаза. - Б-боже, боже, посмотри на меня, п-прошу, ха-ах, прошу….тебя….. Его голос звучал так отчаянно, он знал как он звучит, но ему было плевать. Потому что сейчас перед глазами все расплывается, по вискам стекают капельки пота, температура тела перескочила отметку в сорок градусов, а ему в ушко тихо постанывает тот, кого он так безумно любит. И это уносило куда-то за пределы космоса, заставляя все тело дрожать и подаваться навстречу разгоряченному телу, чтобы быть еще ближе. А потом Хенджин резко останавливается и медленно, тягуче сцеловывает каждый рваный вдох и выдох опуская руки на пояс спортивных брюк веснушчатого. Касание горячих пальцев обнаженной кожи внизу живота заставляет все тело вздрогнуть. - Я могу…? – охрипший, тихий голос граничащий с полушепотом дарит осознание, что все это не сон. Феликс не раздумывая кивает, понимая, что сам себя отправляет в ад. Брюки падают на пол вместе с боксерами и чувство стыда заставляет свести коленки, но Хенджин резко останавливает его, грубо сжимая и шире раздвигая Ликсовы ножки. Он зажмуривается в попытке привести дыхание в норму и не видеть жадного лица напротив, которое без смущения рассматривает каждый миллиметр раскрасневшегося тела младшего. «Красивый» еле слышно шепчет Хенджин в уже опухшие от поцелуев губы, а потом по собственнически проникает двумя пальцами во влажный ротик лежащего под ним парня. И Феликс без раздумий вылизывает каждый палец, будто это самые сладкие и любимые леденцы. Он может лишь догадываться, каким видит его Хенджин сейчас: раскрасневшимся, порочным, волосы беспорядочно раскинуты на подушке, по щекам медленно стекает слюна, когда он активно всасывает длинные, тонкие пальцы и стонет в безумном наслаждении. Но зато он точно видит Хенджина, который нависает над ним и смотрит расфокусированным взглядом, его губы также опухли и покраснели, рот приоткрыт, грудь тяжело вздымается, а вторая рука сжимает и разжимает бедро Феликса. И он обязательно впечатает этот образ старшего в свое сознание. Хенджин медленно вытягивает пальцы, взглядом показывая расставить ноги еще шире, а Феликс безмолвно подчиняется, потому что больше нет смысла отрицать: он отдал ему себя уже безвозвратно. И когда влажные от собственной слюны пальцы медленно раздвигают тугие стенки, а губы Хенджина оставляют невесомые поцелуи на горящей груди, единственное, что ему остается, это сжимать в кулаках простынь и шептать несвязные, обрывающиеся на полу вздохе слова. Контролировать больше нечего, потому что он видит горящие от желания глаза сверху, а потом его подбрасывает на кровати, когда Хенджин с присущей ему ухмылкой касается простаты. А потом жестоко, без шанса на передышку вдалбливается длинными пальцами, подушечками толкаясь исключительно в чувствительную точку, вырывая из мальчика под ним дикие всхлипы. Феликсу никогда еще не было так хорошо, так непозволительно хорошо. Но теперь и этого казалось мало, потому что он видел как его желают, видел и желал не меньше. До ужаса хотелось почувствовать его в себе, чтобы каждая клеточка тела принадлежала лишь ему одному. Поэтому он с вызовом насаживался на трахающие его пальцы и искусывал свои губы, рукой медленно касаясь чужого возбуждения сквозь ткань плотных джинс. Громкий выдох послышался где-то над его макушкой и он смелее сжал член, осторожно подняв свой взгляд и встречаясь с остекленевшими от желания глазами. - Пожа….Пожалуйста. На большее мозг Феликса сейчас был просто неспособен, он хныкал и умолял забрать его до конца. Потому что пути назад уже нет. И когда Хенджин с характерным хлюпающим звуком вытащил свои пальцы из раскрасневшейся дырочки, Феликс уже плохо осознавал действительность. Его полностью поглотило желание, он ворочался на влажных простынях и умоляюще смотрел ангельскими глазками на дьявольские глаза над ним. Он закрыл глаза и лишь без остановки шептал «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», пока не почувствовал обжигающее дыхание между ног, а потом не почувствовал как Хенджин сплюнул прямо над дырочкой медленно обводя подушечками пальцев сжимающийся ободок мышц. Феликс на это мог лишь промычать и покрутить подкачанной задницей, как бы приглашая поскорее завладеть им полностью. Хенджина это чистое в своей честности желание лишь раззадоривало, поэтому он дразняще медленно коснулся горячего входа и пару раз намеренно провел головкой по обеим половинкам напряженной попы, а после медленно вошел, заполняя тугие стенки сантиметр за сантиметром, позволяя Феликсу привыкнуть. Но как только он сам стал подаваться всем телом ему навстречу и вновь захныкал как маленький ребенок, Хенджин больше себя не сдерживал. Он вдалбливался в хрупкое тело в бешеном ритме, одной рукой сдавливая тонкую талию, а второй сжимая на затылке прядь волос, оттягивая назад и обнажая тонкую шею для мокрых, скользких поцелуев. Феликс цеплялся за чужие плечи, раскрыв рот в немом стоне, лишь часто и рвано дыша. Ощущение заполненности распаляло возбужденное, влюбленное сознание и заставляло до хруста выгибаться в спине, закатывая глаза. Ему нравилось это сумасшедшее удовольствие, граничащее с болью, когда головка с каждым толчком ударялось прямо по уже хорошо изученной нежной точке. Ему нравилось слышать как Хенджин почти рычит, когда он намеренно сжимал колечко мышц, чтобы ощущать еще больше, глубже, ярче. Комната не была заполнена дикими криками, лишь шлепки кожа о кожу и тихие вздохи. И это было так правильно, так чисто и честно. Они кончили почти одновременно, пачкая простыни и остервенело целуя друг друга, будто это было жизненно необходимо, будто это и было их личным кислородом. По веснушчатым щечкам стекали слезы неподдельного счастья, потому что его целовал любимый человек, его телом завладел любимый человек. Феликс оторвался первым, чтобы посмотреть в глаза, сказать наконец то о том, как любит, но дыхание остановилось и сердце провалилось куда-то сквозь простыни прямо на холодный пол, когда его тело покинула привычная тяжесть и Хенджин, пошатываясь, стал быстро одеваться. - Ты уходишь? – прозвучало слишком сдавленно и вымученно, будто он заранее знал ответ. Хенджин поднял на него глаза и ухмыльнулся, а потом разбил свою фарфоровую куколку на миллиарды осколков. - А ты что, думал я с тобой тут останусь? Разве я должен? Феликс чувствовал как к нему возвращается это чувство «ненужности», только в этот раз оно ощущается ярче. Проникает глубже, разрывая каждый миллиметр погибающего тела. Его губы еще ощущают тепло чужого дыхания, а ему уже указали на его место: «разве я должен». Нет, конечно не должен. Он сам подарил ему свое тело, свое сердце, свою душу. Сам согласился стать очередным телом в постели Хван Хенджина. Он все это сделал сам. И сам теперь будет с этим жить. Потому что Хенджину плевать, всегда было плевать и он не вкладывал никаких чувств ни в одно из своих касаний. Его пьяный мозг просто отчаянно желал близости, и, похоже, он точно знал кто отдаст ему себя без лишних вопросов. Глаза знакомо защипало, когда Хенджин посмотрел на него….. с жалостью. О. Нет. Ему. Его. Жаль? Унизительно, из него все еще каплями стекает белесая жидкость, принадлежащая Хвану, а он смотрит на него как на песика, которого в мороз решил выставить на улицу. Оглушительная тишина заполнила темную комнату, когда дверь захлопнулась и не было больше ничего. Только маленькое, холодное тельце на влажных, сырых простынях изредка подающее признаки жизни, когда новый всхлип вырывался из искусанных губ. Он так долго учился жить без него, дышать, смог спрятать свое рвущееся наружу сердце, чтобы ничья рука больше не смогла коснуться и забрать себе. А потом сам отдался в руки, которые никогда его не желали. Ненависть к самому себе растекалась чем-то липким, склеивая внутренности и принося невыносимую боль. Отвергнут. Унижен. Растоптан. Мерзкий зверь не смог противостоять своему создателю и как заколдованный расцарапал юношескую грудь, вырвав сердце и подарив его тому, кто об этом даже не просил. А дальше начался ад. Потому что утром запланирована репетиция, но тело болит и просит оставить в покое, а красные, заплаканные глаза с лопнувшими сосудами так и кричат о том, что Феликсу необходима помощь. Он отчаянно смывал с себя запах любимого тела, натирая нежную кожу до болезненной красноты, и плакал от осознания своей ничтожности. Вот он, некогда гордый и улыбчивый стоит под горячим душем и пытается избавиться от грязи, которая толстым слоем растекалась по сладкой, молочной коже. А где-то сейчас просыпается тот, для кого это никогда, ничего не значило и, наверное, даже не представляет, что этой ночью он оставил на мятых простынях погибать любящее его сердце. И вот он, с искусанными губами, покрытыми мелкими ранками, опухшими от слез глазами, взъерошенный и помятый входит в танцевальный зал, ощущая, как тошнота подбирается вязкой нитью, а шесть пар глаз растерянно смотрят на него в полнейшем непонимании его состояния. Шесть, потому что виновник этого безобразия, напевая себе под нос какую-то мелодию, настраивает колонки и не желает взглянуть на свое творение. Феликс проскальзывает в конец зала под взволнованные взгляды участников и единственное, о чем он сейчас мечтает, чтобы репетиция скорее началась, потому что быть центром внимания в таком состоянии еще сильнее подталкивает к пробуждающейся где-то на кончике языка истерике. Он видит глаза Чана и в них читается беспокойство вперемешку с логичным «я же предупреждал». Предупреждал, пытался уберечь, но глупое влюбленное сердце отказывалось слышать и видеть очевидное, он так отчаянно желал ощутить теплые, любимые руки на своем теле, что пожертвовал всем, по итогу, конечно, оставшись ни с чем. Когда Хенджин закончил с настройкой колонок и развернулся на пятках лицом ко всем Феликс тихо, рвано выдохнул. Потому что он не ожидал увидеть в глазах напротив до боли знакомую влагу. Он не ожидал увидеть вопиющее отчаяние, которое видел сегодня в собственном отражении. Это вновь сделало Феликса уязвимым, желание помочь справиться с тем, что причинило ему боль, заполняло и тянуло к нему, но он сумел остановить собственную слабость и до побелевших костяшек сжал ткань спортивных брюк. «Этот человек прошедшей ночью втоптал тебя в грязь, а ты все еще желаешь дарить ему свое тепло, идиот». Зал заполняла тяжелая, удушающая атмосфера, пробирающаяся по легким глубже, заставляя тело вжиматься в кожаный диван и дрожать. Здесь не было слепых, так что все было слишком прозрачным и очевидным. Первым не выдержал Чан и пару раз громко хлопнув ладонями попытался обратить все внимание на себя. - Начнем тренировку, может? Быстрей начнем, быстрей разойдемся, окей? А потом все проходило как в тумане, Феликс, который всегда как ненормальный оттачивал каждое движение, ошибался непозволительно часто, тело ломило и болело, потому что пару часов назад его вжимали в мягкий матрас и вдалбливали в него с чудовищной силой. После каждой ошибки он сводил брови к переносице и еле слышно шептал «простите», потому что было стыдно предстать перед всеми таким разбитым. Он не имел права находиться здесь в таком состоянии, но тело будто не принадлежало ему, а голову разрывало от ненужных мыслей. Поэтому когда тренировка подошла к концу, он попытался сбежать, но тонкие пальцы, вцепившиеся в его запястье, заставили превратиться в изваяние. Он знал, чья рука коснулась его кожи, знал, кому принадлежит крепкая хватка, потому что ожоги от его касаний еще не успели остыть на мягкой коже, а он уже оставляет новые. И когда за спиной он услышал хриплое, тихое «не уходи», громко смеясь и обволакивая тело шершавой кожицей, просыпался знакомый мерзкий зверь. Ему стоит лишь попросить, и Феликс останется стоять посреди душного зала пока не упадет на пол бездыханным телом. Аккуратно разворачиваясь лицом, он чувствовал, как сердце бьется в диких конвульсиях и просит этого не делать. Но мерзкий зверь никогда не сможет отказать своему создателю, поэтому смотрит в глаза напротив и просит отпустить. Но его не собираются отпускать, напротив, резко вжимают в холодную стену и целуют, сжимая рукой веснушчатые щеки и вынуждая ответить на грязный поцелуй. Феликс сжимает футболку на чужой груди и стонет от нечеловеческого напора, с которым его рот вылизывают и искусывают. Чувство дежавю ударяет в голову и проникает в подсознание, выдавая напоминание о содрогающемся от горьких слез теле на мятых простынях.

Снова.

Не надо.

Пожалуйста.

Феликс находит в себе силы оттолкнуть от себя разгоряченное тело, а мерзкий зверь обиженно зашипев прячется обратно в клетку. Он пытается успокоить учащенное дыхание, зажмуриваясь и касаясь ладонью собственной груди. Тишина и тяжелое дыхание рисовало в голове картинки прошлой ночи, от чего хотелось снова и снова хныкать, хныкать и топать ножками, дурацкая привычка когда нет возможности себя контролировать. По щекам горячими дорожками скатываются слезы отчаяния, но нежное касание теплой руки заставляет раскрыть глаза в изумлении. Он снова видит этот взгляд, взгляд «его» Хенджина, пропитанный только любовью и нежностью. И если бы он мог, он бы навсегда остался в этом моменте. - Феликс, прошу, прости. Мне так жаль……. – он никогда не слышал, чтобы голос Хенджина звучал так надрывисто. - Жаль? – болезненный смешок вырывается как жалящий яд и накрывает их двоих без шанса на спасение. – Тебе меня жаль? О, не стоит Хван Хенджин. Я уже столько раз учился жить без тебя, что справлюсь и на этот раз. Конечно, он не справится. Не сейчас, когда его кожа ощущала горячее тело сверху, а губы запечатали навсегда этот сладкий привкус чужих губ на своих. Но он больше не позволит обнажить свою душу, поэтому смотрит в глаза напротив с вызовом и видит в них что-то новое, неизученное, нечитаемое. - Хорошо…. Хорошо, Феликс. Ты злишься, черт – он нервно провел ладонями по лицу и снова взглянул в глаза, медленно выдохнув. - Если бы я мог вчера себя остановить, клянусь, я бы остановился. Но посмотри на себя, посмотри же, ты сводишь меня с ума, ты разъедаешь мой мозг, и я так тебя люблю, господи, Ликс, я так невозможно люблю тебя, что мне просто сорвало крышу. Феликс открывал и закрывал рот как рыбка, пытаясь выдавить из себя слова, но Хенджин приложил ладонь к его губам не давая этого сделать. - Просто дослушай меня, хорошо? Тогда на ресте я испугался, что своей испорченной репутацией я опущу тебя с собой на самое дно, потому что знал, ты не оставишь все как есть, поэтому попытался оградить тебя от меня. Я…. Я правда боролся с желанием позвонить тебе, услышать твой голос и ненавидел себя каждый раз, когда твое сообщение оставалось без ответа. Наверное, в отчаянной попытке сберечь тебя от всей этой грязи я неосознанно сам же толкнул тебя в нее. А вчера, когда я выпил, все барьеры разрушились и я больше не смог себя сдерживать. Просто хочу, чтобы ты ни в чем не винил себя, ясно? Идиот Я, несдержанный придурок, который не смог справиться со своими чувствами. Мне важно, чтобы ты услышал… Я безумно тебя люблю. Прости. Феликс будто сросся с этой стеной, его трясло, и жар груди медленно спускался вниз живота, заставляя ловить ртом воздух. Человек, которого он любит больше двух лет, уверенный в не взаимности, сейчас стоит перед ним и сбивчиво пытается признаться в любви. Мерзкий зверь зализывал шершавым языком все не зажитые раны и мягкой шубкой согревал заледеневшее сердце.

Его

Любят.

Феликс бросился в теплые объятия, руками обвивая тонкую длинную шею и целуя мягкие любимые губы. - Я люблю тебя. Люблю. Хенджин впервые за долгое время позволил себе искренне улыбнуться. - Я люблю тебя.