Больше, чем просто.

Смотрели когда-нибудь низкорейтинговые ситкомы? Да конечно смотрели, их же раньше по телеку круглосуточно крутили. Цзянь вот их тоже смотрел. Не любил, но смотрел, потому что заняться было нечем. Ему больше боевики нравились, где главный герой со всеми справлялся одной левой, а в закат уходил на фоне ебейшего взрыва дорогущей тачки. А такие фильмы, они ведь в мозгах сами по себе откладываются и каждый малолетний пиздюк мечтает рано или поздно превратить свою жизнь в боевик. Только жизнь, чаще всего похожа именно на ситком, где весёло всем, кроме тебя. А у тебя чё — с тебя все и смеются. Цзянь не исключение из дебильных правил. Цзянь реально жил, как в ситкоме: мать пару раз забыла прийти за ним в садик, отца он своего и вовсе не знает, умом не блещет, выбиваясь в лучшие ученики, а ещё, в мире, где мужчина для женщины, а женщина для мужчины — Цзянь вмазался в лучшего друга. Смешно, да? Вы только Цзяню пальцем ткните в момент, где смеяться нужно, он тоже с горя поржет, хотя лучше бы напился. Но и этого теперь сделать нельзя. У Цзяня — ну да, у того самого обычного пацана, который нахрен никому не сдался — теперь есть телохранитель. Чуете запах? Кажется, попахивает назревающим боевиком. Ну, или вернее сказать пиздецом. Началось всё обычно. Началось с качели около дома, на которую Цзянь с чувством рухнул, вздохнул и решил позволить себе немного пострадать. Страдать ведь было с чего. Тем вечером Чжэнси с каменной рожей сообщил Цзяню, что собирается позвать кое-кого на свидание. Кого-то, кто не Цзянь — это сразу было понятно. Кого-то, кого Цзянь пока не знает, но потом, позже, когда Чжэнси будет готов, он обязательно с ней познакомится. Она милая, правда. И умная, ага. Шарит в компьютерных играх. Они там, кстати и познакомились, прикинь? Что это, если не судьба? Цзянь подумал: ай, да ебись оно всё. Чё я из-за этого, сопли распускать что ли буду? Вот и правильно — ещё как буду. И не только сопли, а ещё слюни, слёзы и вообще все телесные жидкости — распускать себя тоже нужно правильно. А правильно, это во дворе на качелях, с жестяной банкой пива и грустняком о несчастной любви в наушниках. Только вот после первого печального трека почему-то заиграло что-то мрачное и без слов, а пиво слишком уж загорчило солодом на языке. А потом ещё хуже стало — в области затылка обожгло острой пронзающей болью, а Цзянь понял, что в мультиках не просто так рисуют звёздочки в глазах. От такого удара он мог не только натуральный звездопад по осям глазниц увидеть, а своих праотцов. Да и продлилось оно недолго — в башке стало подозрительно пусто, яркие острые точки перед глазами сменились плотной темнотой, а последнее, что Цзянь чувствовал — отвратительный смрад мочевины и вымоченного, гниющего табака. Вот тогда и начался боевик. А на деле — начался настоящий пиздец. Пиздец много курит, пронзительно смотрит и часто матерится. У пиздеца свой литой черный байк и вещи в обтяг. У пиздеца тело — худший кошмар для пацана с нестабильным гормональным фоном: мышцы-мышцы-мышцы, много мышц и все стальные, все твердые и стои́т на них тоже твердо. И не только с утра. У пиздеца на правой руке непонятная татуировка, которую Цзянь разглядеть всё никак не может. Не то, чтобы пиздец ту ему не показывал — просто Цзянь знает, что если на этот пиздец он будет коситься больше трёх минут, то сразу же после этого нужно будет пилить в ванную, желательно прикрывая пах подушкой. Хуже и не придумаешь, да? А вот ещё как придумаешь — жизнь умеет изъебываться, особенно над Цзянем. Потому что пиздец теперь с Цзянем живёт. И имя ему — Хуа Би. Но имя его Цзянь узнал многим позже. После того, как Би выломал дверь склада, где Цзяня держали на мразном изгвазданном матрасе, от которого мочевиной несло ещё хуже, чем от мужика, который Цзяня на этот склад и притащил. Похитили его короче. За какие заслуги — непонятно, никто ничего объяснять не стал. Мужик оказался неразговорчивым и хмурым. И Цзянь уже прощался с жизнью, понимая, что мать сегодня за городом, выкуп за Цзяня требовать не у кого, а этот смердящий матрас станет последним на чём Цзянь спал. Но у жизни были другие планы. Жизнь натурально издевается, потому что Цзяня всё-таки спасли, вынудили сигануть в болотистый канал с водой, а потом, когда он кое-как очухался — поставили перед фактом: теперь у тебя будет телохранитель. Если бы, блядь, Цзянь знал, что его ждёт, ещё в тот момент, когда Би притащился его спасать — вежливо бы отказался и попросил привести к нему кого-нибудь другого. Другого, бляха, спасателя. С обычной внешностью, на которую Цзянь не будет залипать. С хмурой рожей, на которую только морщиться, а не пускать слюни. Чтобы никаких нахер родинок на стыке ребер, прямо там, куда ладонь уложить можно и почувствовать, как сердце о неё толчками бьётся. Без татуировок, до которых не то кончиками пальцев дотронуться хочется, не то языком. И который не будет после душа выпираться в одном полотенце, рассекая так по дому, отсвечивая влажной смугловатой кожей, под которой рельеф мышц нереально выглядит. Тогда вот Цзянь и понял, что да — у него телохранитель. А ещё стояк на телохранителя. И беды с башкой, судя по всему, потому что в тот момент очень хотелось попроситься обратно на пыльный, сырой склад, на грязный матрас, где не будет вот этого всего. Душа ж там и в помине не было, а значит и голым там выходить неоткуда — логично же, да? И телохранителя там не будет, потому что ты вроде как в плену. Цзяню хотя бы известно что в этом плену делать — сидеть себе тихонько, продумывать план побега и выть белугой. Что тут делать Цзянь не знает, хотя взвыть он тоже не отказался бы. Не выдавали ему в универе этих спецпособий для чайников: что делать, если у вас в жизни пиздец и вы в него, кажется, влюбляетесь. Поэтому Цзянь старается не высовываться из комнаты, поменьше трепаться и не смотреть на Би. Не смотреть, не запоминать, не впитывать. А смотреть там есть на что, ей-богу — у него ж волосы, ёбаный свет, да Цзянь даже такого цвета не знает. Зато уверен, что стоит к ним прикоснуться, как те обожгут кожу снежным холодом. Запоминать там есть что — у него затяжки смольных долгие, глубокие такие, что дым водопадом из губ. Впитывать там есть что — чего только его глубокий низкий голос стоит. Господи, если ты есть, то пожалуйста, пусть Цзяня похитят ещё раз, а по башке ёбнут в этот раз посильнее, чтобы амнезией накрыло. Потому что сейчас кроет его только Би. Би нихуя по сути не делает — сидит себе напротив Цзяня, пялится в экран телефона, быстро что-то печатая. Хмурится до того, что между бровей пролегает хмурая складка, поджимает губы. И не замечает, что желтоватый горчичный соус с поджаристого тоста ему на пальцы стекает. Медленно так — вязким и гутсым, разбавленным чуть соком бекона. А у Цзяня, сука, рот слюной наполняется и это нихрена не из-за запаха свежих овощей и мяса. Даже на еду так паскудно слюни не пускают. Не смотрят на еду с таким ёбаным желанием. Тут голод совсем другой нутро на части рвёт. И Би, видимо, этот оглодавший, почти лихорадящий взгляд Цзяня на себе чувствует — поднимает глаза, смотря поверх экрана. И делает то, на что Цзянь предпочел бы вообще не смотреть. Отвернуться, зажмуриться и не дышать даже, пока это не прекратится. Но тут у Цзяня без шансов — он тупо виснет на том, от чего внутри жаркими спиралями скручивает. Это ж мелочь вроде. Все так делают. Все же, правда? Когда салфеток под рукой нет, потому что Цзянь забыл их на стол уложить. Когда соус по рукам и стереть его решительно нечем — все же его языком слизывают. Широко так тот распластав по подушечке большого пальца, и не прекращая в глаза хищно смотреть. Ме-е-едленно. Вкусно наверняка. Цзянь вообще-то горчицу ненавидит, но когда её та́к слизывают — даже она вкусной покажется. И Би, точно издеваясь, тянет уголок губ вверх в полуулыбке, спрашивает: — Нравится? Цзянь выдыхает резко, шумно, потому что до этого, кажется, дышать вообще забывал. Потому что — да давно уже вообще-то нравится. Потому что ебучим румянцем скулы уже заливает, а Цзянь нихуя с этим поделать не может. И с тем, что нравится — тоже. Он пытался, честно. Пытался минусы найти, убедить себя, что в таких, как Би не влюбляются. Таких только десятой дорогой обходят и гасятся от них, пугливо пряча глаза, а не пожирая их взглядами. С такими дел вообще не имеют, только если не косячат настолько сильно, что они в дома вламываются и всю душу вытрясают, спрашивая где бабло, которое ты по глупости задолжал. К такими с опаской, а не со зверским желанием. У Цзяня по ходу какие-то провода в башке оплавились. И только сильнее плавятся, раз он даже не подумав, выпаливает: — Да. — замирает, чувствуя, как жар со скул на шею ползёт. Ой дура-а-ак. Язык за зубами ведь держать никогда не умел. Всегда говорил, что думает. А сейчас он думает, что Би ему, блядь, нравится. Вот он и… Так. В руки надо взять. Либо его ладонь, где ещё немного горчицы на кончике указательного пальца осталось и слизать её прямо как он, по-звериному, медленно, чтобы вкус его кожи на языке теплым пятном ещё надолго остался. Либо себя. Цзянь выбирает второе — из двух зол, как говорится. Трясёт головой мелко, зажмуриваясь. — То есть нет. Не нравится. Слышит короткий смешок и выдыхает ещё раз, когда Би говорит: — Ну уж извини, я не на повара учился. Сссука. Вот он о чём. О еде. О вот этой херне, которую Цзянь только один раз надкусил, да так на Би и завис. Всего лишь о еде, мать твою, Цзянь И. У Цзяня вообще есть дебильная привычка не так всё понимать. А недавно ещё одна, не менее дебильная, появилась. Он это не специально, честно. Просто так получилось однажды. Однажды Цзянь ещё не до конца проснувшись, поплёлся в ванную. Почти с закрытыми глазами, потому что открываться те совсем не хотели. Умылся, плеща в сонную рожу холодной водой, стянул полотенце со стиралки не глядя и промокну́л им капли. И застыл. Потому что нихрена это было не полотенце. Это была футболка Би. Не факт, что чистая, потому что пахло от неё его плотным одеколоном и немного табачным дымом. Проснулся Цзянь сразу же — отодрал футболку от разомлевшей морды и швырнул психованно её в барабан стиральной машины. Себя швырнул в душ, ну потому что не выпираться же оттуда, прикрывая полотенцем болезненный стояк — стыд-то какой, блядь. Однажды Би сказал, что ночью он не приедет — такое всего пару раз за почти три месяца случалось. К хорошему человек привыкает быстро. К пиздецу тоже, поэтому Цзянь всё уснуть никак не мог. Привык ведь, что мерное дыхание Би из другой комнаты слышит, прося того не закрывать дверь. Тот на эту просьбу нахмурился, посмотрел на Цзяня, как на психа и головой коротко кивнул, точно ожидал, что Цзянь от него за семью замками по ночам запираться будет. Вместо этого, оставшись в одиночку, Цзянь зачем-то подошёл к шкафу с одеждой, сдвинул дверцу влево и вытащил оттуда футболку. Не ту, которой затягивался в ванной, потому что она на сушилке влажной висела. Другую уже, которая почти так же пахла — одеколон Би даже порошком не вымывается. Дорогущий наверное. Дорогущий и въёбывающий. Потому что после Цзянь себя уже на кровати обнаружил, когда тыкался в неё рожей и его имя выстанывал. Однажды у Цзяня развилась привычка только с его одеждой и спать. В тайне от Би. Благо у того нет манеры вваливаться в его комнату. Би там только один раз был, когда план квартиры запоминал и осматривал окно, через которое всё равно никто не посмеет перелезть — восьмой этаж, как никак. Зато Цзянь уже пару раз прикидывал, как сам из него башкой вниз сиганёт, если Би обнаружит, что Цзянь у него вещи пиздит. По-другому это назвать невозможно. Раньше в Китае ворам руки отрубали. Би Цзяню, скорее всего отрубит член. Что отрубать Би — Цзянь ещё не знает. Потому что если Цзянь таскает только его футболки, в тихую их потом на место возвращая, то Би крадёт кое-что посерьёзнее. Внимание на себя всё скрадывает и Цзянь уже нихуя, кроме него не видит. Мир вокруг? Не-а, уже не интересно, чё там Цзянь не видел-то. Снег за окном, на который Цзянь всегда, как ребенок реагирует? Господи, как же на него похуй. Да рухни сейчас на землю огромный метеорит — Цзянь и бровью не поведёт. Он глаза открывает, смотрит на Би почти загнанно, потому что знает какой сегодня день. Воскресенье. Выходной. А значит — Цзянь сегодня скорее всего один останется. У него с одиночеством ещё с детства отношения тесные. Оно с Цзянем всегда, даже когда Цзянь в толпе. Даже когда Цзянь с Чжэнси. Особенно, когда Цзянь с Чжэнси, потому что тот только и делает, что отпихивает Цзяня раздражённо. Ему не нравится, что Цзянь цепляется. А Цзянь не может не цепляться. Потому что если ты всегда один — тебе нужен кто-то. Хоть кто-нибудь, ну пожалуйста. Хоть один раз себя нужным почувствовать. Важным. А Цзянь только и чувствует себя, что покинутым. Давным давно всеми покинутым и забытым. Цзянь почти привык. Цзянь спрашивает Би потухшим голосом: — Сегодня выходной, ты опять на ночь куда-то свалишь? И почти уверен в ответе. Ответ конечно же: да. С Цзянем по-другому просто не бывает. Все сваливают. Мама на работу, да по делам сваливала, оставляя Цзяня на тётушку, друзья сваливали из жизни — ну так бывает, да. Чжэнси свалил к своей судьбе, любящей видео игры. А Цзянь свалит на хуй, потому что сегодня у Би выходной. Сегодня Би быть с ним не обязательно и тратить свободное время тот вот так в тупую тот не обязан. У него из обязанностей только тело его охранять и с ума сводить. — А надо? — Би голову на бок склоняет, смотрит с прищуром внимательно, точно высмотреть что-то в Цзяне пытается. А чё в нем высматривать? Цзянь же открытая книга. У Цзяня внутри много пустоты, чудовищной жажды тепла и лютая потребность в защите. Цзянь ко всем вывернутым наружу нутром: я честный, я искренний, смотрите. Ну как? Не нравится? Нет? Вот и мне тоже. — Ага, вот скажу я щас, чтобы ты остался, ты так и сделаешь. — хмыкает невесело, ковыряя вилкой идеально нарезанные овощи в тарелке. Гоняет крошечную помидорину по белому глянцу и чувствует, как схватывает глотку, а в глазах почему-то жечь начинает. И внутри тоже жжется. Остро так, кислотно, точно протыкает насквозь. Где-то за рёбрами — где сердце сжимается в болезненном спазме и морщится Цзянь так же болезненно: мечтать не вредно. Вот Цзянь попросит Би остаться, и Би останется — круто было бы, чё. Только вот в реальности попроси такое Цзянь, как Би скажет что-нибудь вроде того, что от Цзяня требуется отдых. Отдых от него всем требуется. Чжэнси вон от него на свидании отдыхает. И Би отдохнёт тоже с кем-нибудь, кто не будет пиздеть, с кем можно заняться чем-то попрятнее разговоров — Би взрослый мужик. Таким слова особо не нужны, чтобы склеить кого-нибудь. Ему одного взгляда достаточно будет. От осознания этого лицевой нерв тонко дёргает и Цзянь не удержавшись, даже усмехается психованно. Кто там сказал, что мечтать не вредно? Ещё как вредно — вон уже пальцы в треморе от этих ебучих мечтаний. И со слухом что-то не так, раз Цзянь вместо отшучивания, слышит тотально серьёзное: — А ты скажи, Цзянь. Словами, через рот — ты ж умеешь. Поднимает на Би глаза, смаргивает неверяще, переспрашивает, чувствуя, как в глотке катастрофически пересыхает: — Чё? — Ты ж ещё даже не пробовал. Попроси и я останусь. — Би зачем-то себе на губы пальцем указывает. Ведёт ногтем по нижней, наверняка не придавая этому жесту особого смысла. И ведёт от этого уже самого Цзяня. Слов он один хуй не уловил. Только жест увидел и разобрал что-то там про просьбу. В башке мозг по стенкам размазывает, плавит его к чертям, да так, что тот по извилинам талым воском стекает. Мозг думать отказывается, у него причинно-следственные нарушены. У него причинно-следственные неправильной цепочкой выстраиваются. Губы — просьба. Просьба — губы. Слов в этой цепочке нет. Расстояния, судя по всему, тоже быть не должно. И Цзянь проёбывает момент, когда на ногах оказывается. На ватных, еле держащих. Как с Би рядом совсем оказывается. Как хватается за стол одеревеневшими пальцами, чтобы не наебнуться. И наёбывается он только в глаза с острыми осколками льда, разбросанными по радужке. Отмечает краем сознания, что зрачок у Би расширяется, разливается резко и быстро, точно его тонкой иглой проткнули, подпирает радужку, делая её ещё более яркой. Словно ледяную глыбу синим изнутри подсветили. Красиво. Настолько, что дышать становится невозможно. Так уж люди устроены, что перед чем-то абсолютно совершенным, они только и могут, что смотреть, захлёбываясь воздухом. Цзянь тоже человек. Цзянь не железный. У Цзяня из причинно-следственных только губы-просьба. И нет там нахер никаких слов. Зато тепло есть. Глушащее все звуки настолько, что визгливый лай мелкой собачонки из соседней квартиры уже совсем не слышно. Только тепло от сорванного выдоха в свои губы, перед тем, как Цзяня почти вырубает от того, что в глазах резко темнеет. У него губы реально вкусные. Мягкие — сминаются, когда Цзянь своими в них с отчаянием вжимается: давай же, ну. Я и целоваться толком не умею. Впусти. Дай попробовать. Распробовать. Пожалуйста, блядь. Касается на пробу языком, ведёт им по сжатой линии губ, понимая, что зря он так. Зря, блядь, так сразу. Надо было сначала узнать кем там Би увлекается вообще. Би щас завис прочно, напрягся до предела — может он не по светловолосым дурным пацанам без царя в башке. Может он не по не в меру болтливым, которые звуков грома пугаются. Может он не по придуркам, у которых пожизненный тактильный голод и скорбь за широкими улыбками. Зря — а оторваться нерельно. Цзяню почти это удаётся, когда он отстраняется на секунду, чуть голову поворачивая и снова губами к губам, языком по ним, снова внутрь пытаясь: да что ж ты, мать твою, сложный-то такой? Я ж не многого прошу. Я совсем чуть-чуть. Я аккуратно. Я… И думать теперь совсем не получается. Не получается, потому что губы Би приоткрывает. Би языком в рот Цзяню клинится. Вылизывает жадно, жарко, господи, слишком жарко. Насколько, что на коже тут же испарина проступает, а Цзяня лихорадить начинает — колотит, как при критической температуре. Насколько, что мурашки от загривка до предплечий колючей проволокой выстилаются. Насколько, что лёгкие схлопываются от избытка запаха Би — заносят этот плотный опиумный выхлоп в кровь, которая неебическим давление вниз хлещет. В самый низ живота, где уже тесно и пиздец, как горячо. Где ткань свободных домашних штанов натягивается каменным стояком и тот окатывает удушливо-восхитительной болью. Тягучей, которая в каждой мышце тела отзывается. Которой Цзянь захлёбывается в приступе экстаза, выстанывая Би в рот не то просьбой, не то мольбой: ещё. Тебя мне — ещё. Мне мало, Би, очень мало. Я оголодал, я устал, я замёрз. Меня изнутри нахуй высушило. У меня сердце всё в осколках и внутренних колото-резанных. Я тебе мало что продолжить могу — всего лишь себя. Целого себя, Би. Без остатка, я ведь по-другому и не умею совсем. Мне предложить тебе больше нечего. Если и решишься брать — то только целиком. И происходящее смазывается, мир сужается до пределов собственного тела. До пределов тела Би. Вселенная перестаёт существовать. Схлопываются взрывом, когда руки Би обхватывают поперёк тела так, что кости раскрошиться вот-вот должны. Получается уловить паскудный скрип ножек стула об пол, когда Би отодвигается от стола, в одно движение утягивая Цзяня на себя. Получается вцепиться в его напряжённые плечи мертвой хваткой: ты только не отпускай. Не отталкивай. Не уходи никуда сегодня, слышишь? И вообще никогда больше не уходи. Слышишь? И Би, кажется, слышит — жмёт к себе ещё крепче, а Цзянь краем сознания понимает, что нуждается в нём он гораздо больше, чем сам мог подумать. За просто-нужных так не цепляются. Просто-нужными так не пытаются надышаться. Просто-нужным вот так «не уходи» не говорят. Просто-нужных не ждут, верной псиной смотря на дверь, когда они ночью где-то пропадают. За просто-нужных не тревожатся, когда они опаздывают. Просто-нужным не радуются искренне, когда они домой заваливаются с кучей бургеров, хотя ты и не просил. Он не просто нужен. Он нужен остро и почти физически больно. Он необходим Цзяню, как миру необходимо притяжение. И поцелуй теперь совсем по-другому ощущается. Теперь не так отчаянно, не так напряжённо, не так надрывно. Цзяню наконец позволяют. Цзяня принимают без тычков локтями под рёбра. Цзяня наполняют, отвечая: останусь. Потому что ты мне тоже, Цзянь. Тоже нужен. И этим выламывает рёбра распирающим ноющим счастьем. Этим обрывает что-то внутри: цепляться больше не нужно. Тебя держат, покинутый ребенок. Тебя не отпустят, не бойся. Тебе не нужно больше одному. Теперь вместе, да? Теперь не нужно запах у Би воровать. Теперь им только убиваться.