Волшебство рождественской ночи

Разливаясь в прохладном звонком воздухе, пространство оглашала веселая праздничная песня. На фоне жизнерадостной мелодии, начавшейся в бойком мажоре и обещавшей им же и завершиться, оттеняя бархатистый голос молодого певца, иногда раздавался раскатистый, немного басистый смех, который в продолжение последних двух недель многократно звучал с телеэкранов и успел от первого и до последнего вздоха отпечататься в сознании подрастающего поколения, еще не искушенного плодами современной жизни и страстно жаждавшего чуда, а вслед за ним — симфония перелива мелких колокольчиков, усыпавших раму и упряжь зачарованных саней доброго зимнего волшебника. К слову сказать, то ли к ней примешивались какие-то шумы, добавленные при работе с автотюном, то ли видавшие виды колонки, расставленные по периметру ярко освещенной и нарядно украшенной улицы, из-за эффекта увеличения пространства за счет стекол витрин и преломления разноцветных лучей казавшейся бесконечной, не поддерживали музыку столь высокого разрешения, порядком отстав от технического прогресса индустрии, — в любом случае нежные нотки композиции порой сливались в единый белый шум, накладываясь на громкие разговоры, смех и прочие звуки, наводнявшие раскинувшуюся словно бы до горизонта рождественскую ярмарку. Чего здесь только не было: посетители сполна могли пройтись по спектру своих потребностей и, удовлетворив зрелищностью и блеском внешнего лоска стремление души к прекрасному, также добиться гармонии с физической оболочкой, успевшей чуть промерзнуть на то успокаивавшемся, то снова поднимавшемся восточном ветру, достаточно насмотреться на привлекательные полочки палаток, где были выставлены всевозможные сладости, выпечка, копчености и иная снедь, и надышаться не менее соблазнительными ароматами. В том и заключалось очарование праздничных базаров — прогуливаясь от одного павильончика к другому, делая фотографии, приобретая милые безделушки, катаясь на аттракционах и в общем и целом с удовольствием проводя время, люди не были вынуждены прерываться на поиски ближайшего кафе или точки быстрого питания, так как все находилось в шаговой доступности. Потому сюда и приезжали на целый день, а то и на несколько — насладиться атмосферой грядущего торжества, невольно разделить ее со всеми встречными и в этом обоюдном трепетном ожидании стать немножечко светлее и чище. Более того, Рождество не только встряхивало коренное городское население, но и увеличивало туристический оборот. В частности, в сердце исконно германского Вольфсбурга, охваченного пестрым и голосистым разгулявшимся ликованием, теперь иногда удавалось услышать речь на английском языке или же привычном немецком, но приправленном специфическими выговорами, начиная берлинским и баварским и заканчивая встречающимися в отдаленных уголках Австрии и Швейцарии, известной своим ретороманским диалектом. Однако, невзирая на представленное разнообразие культурных аспектов, трудностей практически ни у кого не возникало — празднество сближало, делало людей более терпимыми и приветливыми, а еще пробуждало внутри ту силу единства, лучшим примером которой являлись болельщики на стадионе, где вела игру национальная сборная. Все сливалось в единый ком сопереживания, всполохов восторга и разочарования, какофония звуков оглушала и инстинктивно приводила в движение, способствуя созданию той неосязаемой связи между незнакомцами, когда все они дружно, опьяненные долгожданным счастьем, вскакивали с трибун, криками приветствуя нового героя матча, принесшего очко своей команде. И среди этой эйфории можно было затеряться… — Смотри, я нашла Санту, — из-за прилавка со стеклянными шарами, в каждом из которых при встряхивании взлетал изящный белоснежный вихрь бумажных снежинок, вынырнула девушка, перебиравшая предметы из выставленного на всеобщее обозрение ассортимента, для удобства сидя на корточках. В ее руках красовалась большая прозрачная сфера на подставке, внутри которой, держа мешок, откуда маняще выглядывали коробки с подарками, стоял мужчина в красном полушубке, отороченном меховым воротником, и штанах, а также в лихо нахлобученной на затылок шапке. — А у меня кое-что получше, — усмехнулся в ответ мужчина, к которому она обращалась, протягивая на раскрытой ладони шар поменьше, чей центр занимала худощавая фигура, покрытая грязно-зеленого цвета шерстью. Что ж, вестернизация Европы находилась в своей активной фазе, так что традиционным фигуркам Рудольфа, ангелов, Щелкунчика и Госпожи Метелицы пришлось потесниться и выделить полноправное место для Гринча — похитителя Рождества. Впрочем, судя по всему, торжество было действительно им украдено, а сам виновник происшествия отправился в бессрочное турне по теплым странам, иначе объяснить наличие на хитро ухмыляющейся мордашке солнцезащитных очков, какие носили полицейские в американских фильмах, и шляпы, было затруднительно. Девушка между тем, всмотревшись в киношного персонажа и даже взяв сувенир в чуть покрасневшие от прохлады пальцы, неожиданно расхохоталась. — Он напоминает мне Деро из какого-нибудь клипа «What About Bill?», — поделилась она наблюдением, давясь заразительными нотками веселости вперемешку с ароматным воздухом, когда спутник вопросительно воззрился на нее, а потом и сам хмыкнул, правда, с оттенком досады — от непонимания сути шутки. — Давай купим и покажем ему, когда он в следующий раз придет к нам? — на мгновение возобновив зрительный контакт и приняв более-менее сосредоточенные выражения лиц, они почти синхронно вновь покосились на шар и прыснули со смеху. — Ты сумасшедшая, — улыбнулся Крэп, демонстративно отбирая у девушки сферу и возвращая ее на прилавок, однако, чтобы подавить новый прилив несерьезности — все же определенное сходство с человеком, которого он знал едва ли не с самого детства, практически тридцать пять лет, имелось, — сделал над собой усилие и, не найдя другого выхода, просто кивком указал на продолжение торговых рядов. — Пойдем дальше. Агнес кивнула и, мазнув прощальным взглядом по идеально гладким макушкам шаров, бодро двинулась вперед, инстинктивно подстраиваясь под его широкий шаг. Сверху неспешно и немного сиротливо опускались снежинки, задержавшиеся на небе после полуденного снегопада, и на ее темной шапке успел образоваться светлый налет, словно сахарная пудра на покрытом шоколадом торте. Небрежно стряхнув его ладонью и поправив головной убор, девушка полуобернулась к лавочке с елочными игрушками ручной работы, мимо которой они прошли, и искорки гирлянды мимолетно отразились в ее зрачках и обрамлявших их карих радужках, пока она не смежила веки, моргнув и тем самым прогнав наваждение. В следующий миг она обернулась к мужчине, поймала его взор, скользивший по ее профилю, и, чуть смутившись от пристального внимания, улыбнулась, теперь уже кокетливо прикрыла глаза. От приятного морозца ее щеки покрылись легким румянцем, и, сияя какой-то неуловимой в простые, серые дни красотой, она казалась яркой даже в своей безразмерной, пепельного цвета куртке. Крэп мысленно отметил, что она нечасто представала перед ним такой, а оттого сейчас и нравилась ему лишь сильнее. Вообще, это было их третье Рождество и пока единственное — совместное. Когда наступило первое, они находились на раннем этапе отношений, еще узнавая друг друга из переписок, звонков и встреч в тех признанных идеальными для свиданий местах вроде кино или парков, которые на самом деле для более близких знакомств подходили в последнюю очередь, и потому только обменялись краткими и довольно неловкими поздравлениями. В период же второго — мужчину позвали отмечать в кругу семьи, а Агнес на вполне ожидаемое предложение присоединиться ответила вежливым отказом. Всеми силами оттягивая момент представления его кругу родственников, она довольно долго юлила, скрывая тот факт, что в Вольфсбурге, куда переехала сравнительно недавно, была одна, как перст, за исключением пары замужних и успевших обзавестись детьми друзей, ибо, по ее мнению, если бы Крэп узнал, она оказалась бы неминуемо вовлечена в хаос рождественских хлопот, к которому не тяготела, но в итоге неожиданно встретила понимание с его стороны — интроверты во все времена с участием относились к желаниям себе подобных, по крайней мере, по той причине, что сами разделяли их чувства. Точно так же им практически не доставило проблем и желание съехаться. Да, оба ощутили определенное давление смыкающегося вокруг в непривычно узкий кокон личного пространства, но это оказалось делом пары недель, тем более что они приложили максимум усилий, дабы все прошло гладко: Агнес с характерной для одиноких девушек ее возраста практичностью пробежалась по списку домашних обязанностей и обходилась лишь мысленными снисходительными вздохами, натыкаясь на устоявшиеся правила мужчины о том, что такой-то предмет в его доме всегда лежал здесь и со своего места не переедет, даже если со дна морского поднимется легендарная Атлантида, а та или иная продуктовая марка по определенным качествам превосходит остальные, а Крэп, в свою очередь, старался все же не наступать на горло ее первоначальной инициативности, поступаясь умением становиться крайним упрямцем в случае уверенности в своей правоте, хотя скоро и выяснилось, что это отчасти необязательно. В женском арсенале имелось немало способов склонить чашу весов в нужную сторону, пускай и не все они являлись такими уж честными и невинными. Собственно, потому женщины в меньшей степени и ввязывались в споры: либо их устраивало принятое собеседником решение, либо они непосредственно в ходе навязывания чужой точки зрения продумывали план прямо противоположных действий и их маскировки. Впрочем, на развивающиеся отношения это влияло преимущественно положительным образом и в какой-то степени оживляло их, потому что не уставшие от бесконечных дискуссий и препирательств люди могли заняться чем-нибудь более интересным. Так Агнес, постепенно принимая аспекты творческой индивидуальности своего партнера, заняла пост критика и постоянного слушателя, будучи ценной как раз потому, что не владела профессиональной терминологией и воспринимала рождавшиеся под пальцами Крэпа мелодии и их отрывки как среднестатистический конечный потребитель, который направлял формировавшуюся идею кощунственно невежественными с точки зрения музыкантов, но в целом верными комментариями в духе «начало звучит скомкано» или «в конце между нотами можно сделать паузы чуть длиннее, так будет звучать более вкрадчиво», а мужчина был ей благодарен за терпение и способность спокойно, хотя и не всегда без тени иронии повторить сказанное, если он витал в своих мыслях и не слышал, или аккуратно поправить допущенную им ошибку, и сам прощал ее мелкие поступки или привычки, вызывавшие у него легкое раздражение. В целом, в союзе с ней он испытывал неподдельный комфорт, который, пожалуй, оттого и был ценен, что строился на основе компромиссов и обоюдных уступок на благо общего дела, а еще после долгих жизненных исканий ощутил то состояние души, когда люди делали своим вторым половинкам нечто приятное, старались согреть их своим теплом не потому, что так было принято единственно авторитетным общественным мнением, а потому, что этого действительно хотелось. Девушка умела в требуемый момент бережно и нежно погладить его эго, попросить помощи с обыденным делом, искренне посочувствовать тяжелому бремени музыканта мирового уровня, приласкать или вовремя сделаться робкой и женственной — соблазнительно робкой и женственной. В отличие от коллег по индустрии музыки противоположного пола, с которыми его не раз связывали отношения романтического характера, она не стремилась к независимости или установлению рамок матриархата, не врывалась в его уклад жизни с твердым намерением перекроить тот на свой лад, и именно данным свойством своей натуры удовлетворяла его потребность быть сильнее кого-то, быть защитником и опорой. Но вместе с тем за мягкостью и женским лукавством он видел в ней личность, и она не просто проявлялась в сформировавшихся вкусах и желаниях. Когда его здоровье пошатнулось на почве курения и общего переутомления после очередного тура, пряничная рукоятка ощерилась кусачей плетью кнута. Агнес, лицезревшая его отчаянную подавленность, вместо того, чтобы дать несколько бестолковых, целительно-пустых советов, залечивающих душевные раны, привела его в чувство парой хлестких фраз. Тогда они довольно сильно поссорились — едва ли не впервые с начала совместного проживания, однако данное событие и семена сомнения, обильно рассыпанные девушкой по почве его неуверенности в завтрашнем дне и вскоре давшие ростки, возымели должный эффект. Крэп собрался с мыслями, переборол себя, нашел хорошую клинику и заодно силы и смелость, чтобы поехать туда и принять диагноз, который, к счастью, не обернулся приговором. И с тех пор он знал — если с ним что-то случится, мужества у Агнес хватит для них обоих. Теперь же, когда все это и прочие житейские мелочи, как печальные, так и счастливые, остались позади и они шли по торжественно принарядившимся кварталам, все казалось мелким и незначительным в сравнении с чарующим ощущением легкости и теплоты в груди. Ноги сами вели их туда, где праздничная иллюминация заканчивалась вместе с чередой прилавков и магазинчиков, но до наступления Рождества оставалось еще несколько часов, и потому они могли позволить себе просто прогуляться по прекрасному, полузанесенному снегом и оттого облагороженному Вольфсбургу, наслаждаясь приподнятым настроением, аурой близкой сказки и обществом друг друга. Когда они миновали поворот, их взорам предстала небольшая церквушка со скромным палисадом, в объятиях зимы белевшим голыми веточками низкорослых, аккуратно подстриженных кустарников. Неприметная, она словно чувствовала себя некомфортно, будучи практически зажатой между тремя высокими домами, располагавшимися по ее периметру и отделенными от нее лишь посеребренными инеем лентами автодорог, и представлялась их сгорбленной, поседевшей от долгих лет жизни и тех испытаний, что они таили, матерью, подставившей налетавшему порой пронизывающему ветру свой морщинистый каменный фасад. В целом, так оно, пожалуй, и было — она помнила и годы их постройки, и, по счастью, далекие смутные времена, от которых до нынешних дней докатилась только слабая волна памяти. Многое видели тусклые глаза ангелов на витражах, пропускавших на улицу неяркий свет из недр строения и будто бы источавших животворное сияние. Многое звучало под сводами короткой галереи, увенчанной двумя пологими скатами черепичной крыши, которая вплотную прилегала к квадратной башне часовенки. Темный циферблат в массивной позолоченной раме был наполовину занесен белыми хлопьями, и потому каждый раз, когда литые стрелки вздрагивали перед тем, как прийти в движение, с них осыпалось пушистое и невесомое, золотистое в свете близлежащих фонарей облачко снежной пыльцы. Изнутри доносились приглушенные звуки музыки. Высокие двери из темного дерева были слегка приоткрыты, и на порог и череду узких ступеней ложилась золотистая дорожка. На миг она потускнела — заслонив ее, навстречу ночной прохладе выскользнула чья-то закутанная фигура, а затем вновь очертилась на расчищенных плитах. И таким теплым, манящим выглядел этот лучик — точно неугасимая путеводная нить Ариадны в лабиринте мирских опасностей и тягот. — Зайдем? — неожиданно тихо после прежнего прилива радостного оживления спросила Агнес, не оборачиваясь и не отрывая взор от искристых бликов, игравших на синих в тени сугробах у подножия лестницы. Мужчина кивнул, правда, несколько удивленно — никогда раньше она не проявляла особенной набожности и в разговорах предпочитала не касаться религиозных тем, отзываясь о вере как об исключительно субъективном таинстве, чьи устои в современном мире удерживались лишь на оплотах фанатиков и уважении к традициям старины, — но возражать все же не стал, и, уловив краем глаза его движение, девушка первой шагнула к пролегавшим на асфальте полосам пешеходного перехода. Кроме водителей проезжавших мимо машин и их самих, вокруг почти никого не было, и по сравнению с оставшейся позади шумной и пестрой ярмаркой, повсеместно разбрызгивавшей искры света и торжества и зажигавшей в сердцах людей тягу к увеселению и зрелищности праздника, маленькая площадь под непомерно огромным для нее куполом ночного неба, который от взгляда более не заслоняли цепочки разноцветных, отгоняющих мрак гирлянд, казалась запустелой, полузабытой, точно подмостки, утопающие в темноте после завершения красочного представления. И все-таки присутствовало в этой спокойной, размеренной пустоте, не тревожимой сбивающим с толку, назойливым городским гулом, некое непостижимое, но завораживающее очарование, значимая истина, что извечно скрывалась на обратной стороне помпезной и порой бессодержательной действительности. Вдали от фонарей воздух был густым и словно бы матовым. В отсутствие ветра он гулко разносил наполнявшие его звуки и создавал иллюзию обманчивой близости, будто бы все вокруг находилось на расстоянии вытянутой руки. Кроме того, приятно пахло хвоей и тягучей, сладковатой, душистой смолой — это уже на подходе к церкви возвышалась в кадке живая ель, по чьим ветвям струилась поблескивающая мишура вперемешку со снежными хлопьями, из-под которых она поблескивала желтоватым, синим и красным, словно россыпь золота и драгоценных камней. Поравнявшись с деревом, Агнес чуть склонилась и, проведя подушечками пальцев по бесформенной белой шапке на голове у одной из закрепленных среди коротких зеленых иголок игрушек, превратила ее в молельно сложившего руки ангела с безмятежным выражением бледного личика и искусно расписанными крыльями за спиной. Уголки ее губ плавно скользнули вверх, будто это маленькое украшение являлось невесть каким чудом, и, когда она подняла на Крэпа глаза, он почти что ощутил тепло, источаемое этой ласковой, вкрадчивой улыбкой. Да, иногда он решительным образом не понимал, что необычное или привлекательное она отыскивала в подобных мелочах, однако ей от этого становилось хорошо, и он старался поддержать ее — ответной улыбкой, словом, прикосновением, — раз уж постигнуть не мог. И, пускай в полной мере не разделяя ее стремления войти туда, навстречу мелодичному пению, лившемуся из установленных по периметру храма колонок, он поднялся вслед за ней по ступеням, на которых ветер выдувал поблескивавшую наледь, и почувствовал на щеках дуновения прогретого воздуха, аромата плавящихся свечей, лампадного масла и сладковатого духа старости и уюта, присущего всем почтенным зданиям. В частности это, как и с внешней стороны, изнутри тоже не могло поразить богатством обстановки. Два ряда узких лакированных скамеек тянулись до высокой полукруглой ниши, где помещался алтарь, окруженный изящными канделябрами с медовыми стебельками свечей, на концах которых вздрагивало и изгибалось в своем причудливом танце пламя, а в побеленные стены, практически лишенные украшений, за исключением венков из разлапистых еловых веток, врезались отверстия витражей. Со сводов и арок вниз по колоннам стекали завитки и узоры резьбы, плиты пола имитировали паркетную выкладку и у лестницы, ведшей на помост, где располагался престол, хранили следы ног побывавших здесь просителей, запечатлевшиеся в виде темных разводов талого снега. Вблизи от края возвышения стояла небольшая композиция — просторные ясли под соломенной крышей и внутри них несколько расписных восковых статуэток, изображавших Деву Марию, волхвов и младенца Иисуса в плетеной корзине, а также коленопреклоненных животных вокруг них. Неизвестный художник наделил последних чудесно сознательными, одухотворенными выражениями, красовавшимися на их мордах, и не менее детально и тонко выделил каждую черту в ликах людей: у младенца Христа были большие, смиренно печальные глаза, словно он уже предчувствовал праведные страдания и тяготы грядущей жизни, на пороге которой находился, и гибель во искупление чужих грехов, а склонившаяся над ним Богоматерь в наброшенной на голову темной косынке воплощала собственным образом внимательность и какую-то скорбящую нежность, будто и она ощущала приближение чего-то недоброго и хотела оградить от него сына. В свою очередь, один из волхвов, стоявший к ним ближе всех и опиравшийся на посох, простирал вперед руку и тем самым точно старался осветить тернистый путь новорожденного или, преклоняясь перед предначертанным ему Судьбой, давал обет быть верным истинно праведным убеждениям и никогда не сворачивать с пути честности и доброты. В целом, вертеп производил завораживающее впечатление, словно все останавливавшиеся перед ним люди невольно становились свидетелями великого таинства, о котором впредь не имели права забыть. Агнес задержалась перед ним на минуту и, вздрогнув, когда в поле ее зрения появился послушник, осторожно собиравший восковые слезы свеч в ближайшем канделябре, отошла потревоженная. Подняла глаза, скользя взглядом по прочим праздничным элементам интерьера церкви, а после повстречалась с потухшим, безжизненным взором литой статуи на массивном распятье, разместившемся на противоположной стене. Крэп, в этот момент незаметно наблюдавший за ней сбоку, отчетливо увидел, как опустились уголки ее губ, тронутых улыбкой при лицезрении сцены материнской заботы и нежности, потупился взгляд и сама она будто бы съежилась в благоговении перед пронзительным благородством человеческого мучения и величием души, принявшей его на себя. А затем девушка вдруг сделала шаг вперед и, подняв на уровень груди сцепленные в замок руки, медленно, словно ее ноги подгибались, вопреки сопротивлявшейся воле, опустилась на колени, не побоявшись ни сырости, ни грязи. Они будто перестали существовать вовсе и уж точно — волновать ее. Она лишь стояла так, по-прежнему не поднимая глаз, и, не отрывая невидящего взора от красочной композиции, теперь оказавшейся на уровне ее лица, иногда беззвучно шевелила губами… Когда они покинули здание храма, ветер окончательно улегся и погода смягчилась. Шли в тишине, перебирая ногами по мерзлой плитке и бездумно скользя по ней взглядами, словно именно она или возможность оступиться на накатанных кое-где участках открытого льда в данный момент представляла собой главный предмет для размышлений. Мужчина ощущал некое моральное опустошение своей спутницы и потому не прерывал размеренного хода ее мыслей, тем более что у него самого тоже имелось над чем подумать — в память врезался образ коленопреклоненной хрупкой фигуры у алтаря, и он не понимал, почему, раз за разом возникая в его сознании, тот вызывал смутное тревожное чувство. И была ли это именно тревога, а не что-либо иное? — Так странно… — совсем неожиданно для него произнесла Агнес, первой нарушая тишину и негромко шмыгая отогревшимся вблизи церковного тепла носом, а потом, поймав вопросительный взор Крэпа, объяснила, неловко поводя плечами: — Никогда не просила. И вообще… считала, дурь это все. Странно… — она рассеянно посмотрела на него и вдруг улыбнулась полурастерянной, немного неуверенной, но до забавного счастливой улыбкой, после чего подняла ладонь и прикоснулась к шапке, словно хотела запустить в волосы растопыренную пятерню. — День такой, — усмехнулся музыкант, приближаясь к ней, и на ходу поймал ее свободную руку своей, переплетая их пальцы, будто девушка, пребывавшая в неестественно взволнованном и вместе с тем отрешенном состоянии, могла, не покидая чертогов своих мыслей, отстать и раствориться в мистических сумерках рождественской ночи. Прикосновение вынутой из кармана ладони окатило приятным теплом, но она, слегка обескураженная, в ответ лишь инстинктивно стиснула его пальцы, даже не подняла глаза. Крэп про себя усмехнулся, представив, какой момент она упускает, ведь редко, но замечал-таки за ней попытки взять его за руку где-нибудь в толпе и затем их неловкое запоздалое подавление с учетом его нежелания как-либо публично заявлять об их отношениях. — Вот и думается о многом. Она согласно кивнула, пускай вряд ли в полной мере соглашалась с его высказыванием, да и вообще до конца понимала его суть, отгородившись от мира стенками плотного кокона рефлексии, и потому между ними снова воцарилось молчание. Впрочем, тягостным или неудобным его назвать не удавалось — в свое время правильно было отмечено кем-то из не то всемирно известных, не то безымянных философов, чьи цитаты ушли в народ, что двое близких по духу людей способны с интересом и поговорить, и помолчать друг с другом, считая ценным само ощущение чужого присутствия рядом. Теперь же их сближал физический контакт и масса красочных воспоминаний за пролетевший совершенно незаметно сегодняшний день, которые, периодически ворочаясь в памяти, вызывали животворное чувство беспечного блаженства в груди и вместе с тем требовали повторного внимания к себе — переосознания и, возможно, переосмысления. К тому же разум, анализируя окружившие их в транспорте картины улыбающихся лиц и пестрых объемистых пакетов с последними подготовительными приобретениями, услужливо рисовал картины идиллические грядущего завершения Сочельника — вот они придут, погасят свет во всем доме, зажгут гирлянду на наряженной ели и за затянувшимся ужином просидят до самого Рождества, вполголоса обмениваясь репликами, составившими бы их всеобъемлющий и одновременно поверхностный разговор… Уже третий раз за последние несколько дней Крэп ловил себя на мысли об этом и, в шутку одергиваясь, задаваясь вопросом, в какой момент бытность совместной с кем-то жизни настолько затмила его рассудок, в душе все же надеялся, что и Агнес не меньше ждет наступления предпраздничных часов. Это была необычная, доселе чуждая ему мысль — стремление зрелого человека к стабильности и оседлости, к созданию чего-то «своего» в большом и порой жестоком мире, и она немного пугала, как и тогда, в храме — сейчас он явственно понимал, что это именно ее расплывчатая тень, спровоцированная сторонним наблюдением и стихийным желанием подойти к казавшейся одинокой и уязвимой на фоне алтаря и распятия девушке, поддержать ее, колебалась в его сознании, — но, тем не менее, ничуть не мешала ему немного нетерпеливо перебирать в кармане связку ключей на нагревшемся от тепла тела металлическом кольце и предвкушать ближайшее будущее. — Смотри, — вдруг остановилась Агнес и по инерции потянула его за собой. Ее взгляд, уже фокусировавшийся на конкретных точках в пространстве, был направлен куда-то в темноту у дома, мимо которого они проходили, туда, где на оттаявшем из-за проложенной под землей теплотрассы клочке почвы копошилось что-то маленькое и непонятное. Отпустив ладонь музыканта, девушка осторожно перешагнула низкую оградку и неторопливо приблизилась к кромке асфальта. — Это же щенок! — донеслось до Крэпа ее наполовину удивленное, наполовину восторженное восклицание. — Ты же не собираешься сказать, что мы забираем его домой? — поинтересовался он, а спустя мгновение закатил глаза с бессильным вздохом. Агнес нагнулась и, стянув с себя шапку, вытянутыми руками произвела над землей едва ли не ювелирную манипуляцию, после чего, прижав к груди получившийся сверток, обернулась и зашагала обратно. — Если ты планируешь с этого дня стать фаталисткой и верить в знаки Судьбы… — мужчина не окончил ехидное предупреждение, недоуменно замолчав, когда она поравнялась с ним. Он ожидал увидеть выражение умиления, забавной маской украсившее ее черты, но вновь столкнулся с недоуменной растерянностью. Их взгляды скрестились, и девушка негромко произнесла, поворачивая шапку так, чтобы на нее упал желтоватый свет нависшего над ними и словно бы подслушивавшего их беседу фонаря: — А ты сам погляди… В следующий момент в мире смешалось все: скептицизм, безотчетное, по-детски наивное по сравнению с предыдущими мыслями о комфорте и постоянстве желание поверить во что-то волшебное, свойственное, впрочем, каждому человеку, несвоевременные аргументы на тему того, что собак Крэп, конечно, любит, но ответственность слишком велика и так далее. Беспородный, но довольно крупный щенок, которому вряд ли исполнилось больше трех недель, был светлым — без единого темного пятна. Это удавалось понять даже с учетом кое-где налипших на его шерсть комочков сырой земли. Приподняв брови, музыкант опять посмотрел на Агнес, а та, морщась из-за охватившей ее голову неприятной прохлады, потянулась, набросила на чуть взъерошенную после соприкосновения с шапкой копну волос край обмотанного вокруг ее шеи в несколько слоев шарфа-хомута и в ореоле прежнего золотистого сияния, окутывавшего ее силуэт, неожиданно сама напомнила мужчине Богородицу — кроткую, заботливую, с большими, задумчивыми глазами. — У каждого малыша должен быть дом, — тихо, но твердо, будто окончательный и неоспоримый вердикт, произнесла она, а он вдруг почувствовал, как по спине пробежала цепкая рябь волнительного холодка. Не тогда, в церкви, а именно здесь и сейчас, точно заодно с ними до сих пор двигалось невидимое и неосязаемое нечто, решившее проявить себя именно в эту минуту. — Значит, будет, — утвердительно ответил он после недолгой паузы, а потом, словно опомнившись, добавил поспешно, ловя признательную улыбку Агнес: — И пойдем скорее. Не хватало тебе замерзнуть… Это было их первое рождественское чудо. О втором они просто пока еще не знали.