Святой

Его губы нежно касались распятия. Так матери целуют в лоб своих детей, когда путь в небо им намертво отрезает крышка гроба. Так он изо дня в день преклонял пред собой тысячи людей, вздымая руки к цветным витражам, и гулко отзывалась на его действия склонившая головы толпа, боясь потревожить покой своего спасителя. Он улыбался мягко и невероятно чисто, подзывая к себе людей лёгким кивком или давая знак едва виднеющимся из широких рукавов рясы хрупким запястьем. Изо дня в день, снимая отточенным жестом тонкие белоснежные перчатки, словно срывая последние печати, он нежно касался оголённых проводов боли своими совершенно не по-мужски тонкими пальцами, произнося молитвы и вздымая голову к цветной пелене стекла. И люди считали его святым, и парафиновые слёзы катились по тонкому основанию свечи, подобно тем, что бесконечно струились по щекам исцелённых. - Я – твой Бог, - повторял он раз за разом в темноте ночи, когда его волю не сдерживали бесконечные молитвы, стены церквушки и прихожане. – Я – твой Бог, - неустанно твердил искривлёнными в усмешке губами, заглядывая в глаза своего верного слуги, и видя в пустоте расширенных до предела зрачков только собственное отражение. Больше там смотреть было не на что. – Я – твой Бог, - срывалось с его уст с лёгкий хрипотцой, когда он наматывал на кулак длинные тёмные волосы, в грубой и несовершенной форме имея своего слугу в беззубый рот. Его кукла была немного поломанной. Даже не так – просто не в собранном состоянии. Нельзя моей кукле другие запчасти, иногда думал он, царапая холодеющую грудь своего слуги, но было бы интересно посмотреть, очень интересно, как бы она выглядела, собери я её из сегодняшнего попрошайки, думал он, проводя пальцами по вывороченному животу, запуская ладони в тёплое и влажное нутро. Ты несовершенен, мой слуга, иногда грустил он, когда кукла беззвучно открывала и закрывала рот, хрипя и ощупывая собственное горло. Я сделаю тебя лучше, бормотал он про себя, ведь я – Бог. - Я очищу тебя, - шептал он в карминовые губы, и слуга отвечал ему неясным хрипом, лишённый голосовых связок. – Грязный, грешный, порочный… Я сделаю тебя лучше, но ты никогда не расплатишься за свои грехи. Тебе нечего терять. Иногда он забывал, что может только исцелять. Иногда он чувствовал себя всемогущим. И пусть вода его прикосновением не становилась вином, но это не мешало ему глотать горький яд без устали, смеясь и улыбаясь всё так же чисто. Глядя в алеющее отражение он думал, что именно таким должен быть Бог, и спешил уверовать в этом первого встречного, хватая грубо за плечо и прижимая к первой стене, срываясь с шёпота на визг, и глядя мутным взглядом в темноту лика. Никто не верил в его силу больше, чем он сам, и пусть глупые прихожане раз за разом падали на холодный каменный пол, выражая бесконечную преданность, никто не мог оценить его по достоинству. Их хвалебные песни скатывались талой водой к куполу, вязким туманом темноты оседая в сознании. Когда в тебя верит столько людей, просто невозможно не считать себя Богом. Раз за разом он возвращался к нему, в любом состоянии, и каждый раз старался сделать своё творение лучше. Не бойся, приговаривал он сладким голосом, когда под подошвой его ботинок был слышен хруст ломающихся пальцев, так будет только лучше. Ведь я же Бог. Он не верил больше в своего Бога, который свёл их с этим мальчишкой. Он клеймил своего слугу раскалённым распятием, клеймил его неосторожными прикосновениями, менял так, как захочется, лепил из него всё, что вздумается, и что только не побывало в теле несчастного слуги, и как не вскидывались его дрожащие и слабые руки крыльями подбитой птицы, он не мог изменить ровным счётом ничего. Кукла была лишь подтверждением его божественной власти – немая, беззубая, с заплывшими глазами и вывернутыми плечами. И кукла послушно ублажала его, касаясь влажным языком плоти Бога, принимая всё, что мог только выдумать его Бог. Не потому что вера снесла ему крышу так же, как снесло тщеславие последние рамки его Богу. Потому что у него не было другого выбора. Иногда он забывал, что может только исцелять. Вбивая в столешницу своего слугу грубыми движениями или отрезая ему язык, дробя на живую кости или зарываясь пальцами в ворох внутренностей, пытаясь раздвинуть рёбра в надежде увидеть хоть что-то светлое. Иногда он удивлялся глупости своего слуги – когда тот попытался перерезать яремную вену осколком собственной кости, торчащей из предплечья, и пришлось долго его утешать, что нет, он и без руки красивый, и что он станет самым первым, и потому самым важным творением нового Бога, ну и что, пусть такой порочный, твой Бог однажды дарует тебе прощение, если будешь преданно ему служить... Иногда он удивлялся наивности прихожан, готовых целовать ему руки и орошающих дорогую ткань рясы прозрачными слезами, искренне благодарящих за исцеление Бога, а не его самого. Он не удивлялся только самому себе. Собой он мог только восхищаться. Даже когда забыл, что не умеет воскрешать.