Весна 1794-го

Ему мерзко. Мерзко до отвратительной чесотки. Как будто сотни маленьких червячков заползли под кожу и старательно что-то выискивают там, непрерывно сокращая и расправляя обратно свои крошечные мышцы. Он закрыл все окна в доме, задернул шторы, только бы не видеть, не слышать звука проезжающих прямо мимо его дома повозок. Знал бы, что все так обернётся, носу бы не сунул из родного городка. А теперь... а теперь он лихорадочно носится по комнате, садится, ерзает, обкусывает свои и без того неаккуратно подстриженные ногти (отец пытался его отучить, пугал грибами, растущими из ногтей изнутри, но когда он кого-либо слушал вообще?), вскакивает и почти волчком вертится, вдыхая так, что аж в постоянно болящей голове мутится. Он почти запрещает хозяевам квартиры выходить сегодня из дома, и те, видя его состояние (была бы его воля — умер бы прямо тут, не отходя от стола), потакают. Даже Брант, этот здоровенный и озорной пёс, такой обычно игривый, лежит сейчас у входа в хозяйскую спальню и наблюдает, положив тяжелую голову на передние лапы. Он не должен был делать этого. Хочется стереть все как какую-то налипшую ненароком грязь с лица, умыться, содрать с себя все то, что напоминает об этом, да только никак. Он, именно он, как глава этого чертового комитета подписал каждому из них смертный приговор. Они знали, на что шли, да и сам он знал. Тогда, мать вашу, почему теперь настолько плохо? Почему именно сейчас ему хочется бежать куда подальше, только бы собой не быть, только бы не видеть этого всего, не чувствовать подкатывающую к горлу тошноту из-за осознания того, что он наделал? Болезненный взгляд отрывисто перемещается с одного предмета на другой (Дюпле давно говорит ему поменять врача, да что-то повода не было особо). Вот часы на полке, когда-то давно, когда он ещё был практикующим адвокатом, подаренные кем-то из спасённых им людей; вот небольшой, размером с ладонь портрет Руссо, который отдал вроде бы кто-то из университетских знакомых; а вот и ящик в столе, в который последний год не хочется заглядывать. Он яростно трёт руками лицо, будто это поможет ему избавиться от злого огня, который уже начал поедать его изнутри, и снова смотрит на деревянную панель. Ему бы кинуть его содержимое в этот внутренний огонь, спалить до основания все это, забыть, забыть, забыть поскорее, да только за толстыми ставнями и плотными шторами он едва слышит низкий голос, который заявляет пророчески, что скоро, совсем уже скоро (всего три месяца, пустяк) он последует за ними. Хочется подбежать к окну, открыть его, крикнуть, что все эти было самой большой ошибкой его жизни (рядом с кричащим едет человек, за которого он бы отдал всю свою жизнь до единого момента даже сейчас, но увы), да только он даже не двигается в сторону крика, ощущая, как в носу защипало и после потекло по подбородку. Капли распускаются на белоснежной рубашке маленькими розочками (кустовые, его любимые), но ему плевать на это. Хочется снять с себя кожу, обескровить, очистить полностью и вывернуться наружу, только бы спасти то немногое, что осталось и вымолить прощение за эту непозволительную глупость. Он рыдает, стоя окаменело в самом центре комнаты, а в голове вертятся строки из документа, который он, кажется, вызубрил уже от и до: Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не нарушает общественный порядок, установленный законом*. А он притеснил. Он убил своими собственными руками человека, которого пальцем раньше тронуть боялся, за то, что тот думал не так. Он задыхается. Легкие схватывает спазмом так, будто его насильно держат под водой и выплыть никак не дают, его придавливает к полу и он валится на доски, шепча мольбы о прощении не то к Богу, в которого он уже не верил, не то к Высшему существу, которое так и не помогло ему, то ли к нему, человеку, чьи глаза через несколько минут закроются навсегда.

***

А через несколько месяцев на тот же самый эшафот взойдёт и он сам, понимая, что так все и должно было кончиться: то, что он сделал, не могло длиться вечно. Палач сдирает с него насквозь мокрую повязку, вместе с которой отклеиваются и фрагменты кожи, и он кричит, кричит так, что некоторые люди на площади уши затыкают, только бы не слышать этого вопля. Его зачем-то привязывают ремнями, хотя он даже не предпринимает никаких попыток воспротивиться, покорно вытягивая шею навстречу смерти. В последние мгновения он обводит взглядом собравшихся на площади людей и замечает родное лицо. Ему улыбаются, а он из последних сил улыбается в ответ. Над головой свистит нож, а в его голове вертится только одно: Я прощен.