Эй, Изуна!

Мадара таскал брата всегда за собой, а Изуна хвостиком за ним таскаться был рад. Он был рядом у Хокаге, рядом у Хаширамы, Тобирама начинал сомневаться, что Учихи могут существовать по отдельности и врозь. Изуна был маленький, ощутимо, кутался в просторные балахоны, скрывался в тёмно-синих тканях трусливым зверьком, но сидел всегда вальяжно, закинув одну ногу на другую, а живые глаза все рыскали, бегали, словно что-то выискивали. Он был молчалив, и Тобирама был согласен его вечного присутствия не замечать, только видел всегда, краешком глаза, что на него младший Учиха косится злобным прищуром. Тобирама был внимательным и не мог это игнорировать. Тобирама был честным и честно признавал, что у Изуны есть причины его недолюбливать, ровно как и у старшего, но все думал, что им бы лучше сойтись на том, что не дрогни его рука, Изуна бы в земле гнил. А он сидит, живой, дышит и может дальше надоедать брату, и за это Учиха мог бы быть даже благодарен. Изуна на брата смотрел, чуть рот не забывая прикрывать, того гляди муху поймает, а Тобирама тоже покашивался на своего внимательно. Хаширама Мадары сильнее, Хаширама добрее и человек из него в разы лучше, потому, быть может, это именно ему стоит на брата смотреть разевая рот, с немым восторгом в глазах глядеть и за его широкой спиной прятаться, не перечить и слушаться. Тобирама тряс головой раз-другой, жмурился, прочищая глаза, и снова смотрел на Хашираму, разглядывая получше: его брат обалдуй, каких поискать, на месте Хокаге сидит, а сам пальцев изо рта не вынимает, на него не с восхищением — с любовью стоит смотреть, приструнять время от времени, чтобы хоть при послах ногти грызть переставал, скучающе зевая. А взгляд Изуны точно был не совсем здоровым. Мадара брата оставлял только на попечение Хаширамы, и из кабинета выходил, смерив его почти материнским взглядом. Тот должен был скучать: подходящего занятия ему не находилось. Мадара просил его не дёргать и не напрягать, говорил, что тот не восстановился еще полностью, но Тобирама думал, что вслух Мадара не мог признать, что брат малость глуповат. Ничего стоящего ему бы поручить не смогли. Хаширама корпел над работой, Тобирама тоже, лениво оглядываясь время от времени, а Изуна нашёл себе занятие сам, достойнейшее из всех возможных. Он слонялся из угла в угол несмышлёным котёнком, трогал все, до чего мог дотянуться, менял местами книги, распускал свитки, ногтями подковыривал столик и полки и все косился на занятого Хашираму. Он натурально шкодил и безобразничал, привлекал внимание и проверял границы дозволенного: исподтишка поглядывал на Хашираму, сделав очередную пакость, и глаза его были почти виноватыми. Тобирама видел в его взгляде насмешку и звенящую хитрость, лисью. Изуна разбил вазу, расставил книги в точности наоборот, погнув добрую половину листов, а свитки на полку, совсем другую, запихнул охапкой, пропихивая подальше, посильнее, чтобы не попадали снова. Хаширама каждый раз снисходительно улыбался и махал рукой: нянька из него хороший, а воспитатель — никакой. Изуна извинялся горячо, виновато надувал губы и к Хашираме обращался крайне уважительно, а потом снова продолжал двигать вещи. Тобирама ждал молча, что тот разгромит кабинет вскоре окончательно, радовался, что ему скоро выделят свой, где Учихами пахнуть не будет, и думал, что справедливо было бы Мадару заставить прибрать за нерадивым братцем. Тобирама терпел, хоть и глаза закатывал. Он старался не злиться под стать Хашираме, ведь терпения у него было немало: с двумя мелкими и одним старшим приходилось несладко. А Изуна точно в цель себе поставил вывести его, взъелся, мог по ногам пройтись, как по протоптанной тропке, и никогда не извинялся, плечом норовил задеть, проходя мимо, и каждый раз тяжко вздыхал, хватаясь за бок, словно это Тобирама виноват, словно он специально на него налетел, подтолкнул и локтем ткнул острым. Изуна тянулся за свитком, который был ему совершенно точно не нужен, наверх, чуть подпрыгивал, и тот из рук ожидаемо выпал, громко стукнувшись о пол, раскрылся и описал полукруг вокруг его ног. Тобирама мог бы поспорить, что он выронил его специально, потому что Изуна сначала огляделся внимательно вокруг, ища очередную жертву и за бок ухватился запоздало, не забыл тяжело вздохнуть. Взгляд проскользил поверх Хаширамы и остановился прямо у Тобирамы на лбу, точно там мишень была. — Подними, — сказал он, не отводя пронзительного взгляда. Тобирама усмехнулся показательно, опуская голову, и вернулся к работе. Хаширама делился с ним великой радостью Мадары: Изуне намного лучше! Тобирама был уверен, что он драму устраивает за зря, и обиженный взгляд его догадку лишь подтверждал. А Учихе много чести будет, Тобирама ему не сиделка и не добрый товарищ. Он бы смиловался, быть может, если бы Учиха его не терроризировал, или, хотя бы, добавил скупое и неискреннее, но вежливое и нужное пожалуйста. Со стороны послышалась возня, а Тобирама уловил краем глаза мельтешение: брат поднялся, оправляя на ходу объёмную одежду, а у него чуть не задёргался глаз. Он спешно вскочил, махнув брату рукой. Свиток скручивал быстро, подавал молча, Изуна скалился, а Тобирама прикусывал от раздражения губу — он своего добился. А Тобирама был уверен, что не пристало Хокаге кланяться перед Учихами, Хашираме не пристало прислуживать Изуне. Тобирама злился уже рефлекторно, стоило Изуне замаячить на горизонте. Изуна скучал, когда выходил Хаширама, ему не хватало зрителей, а Тобирама никак не походил на благодарную публику. Но он продолжал упрямо корчиться, вздыхать и ахать, и увязался за Тобирамой, стоило ему подняться. Тобираме он надоел, а Изуна попытался протиснуться в дверь вперёд него, уцепился за руку и болезненно застонал. Тобирама цокнул раздраженно, утянув его за плечо назад: — Перестань, — прошипел он, сжав руку, — на меня такое не действует. Жалость хочешь вызвать? Думаешь, я перед тобой извиниться решу? — Мне твои извинения не нужны, — он резко вывернулся, отталкивая Тобираму к стене, — хотя было бы кстати. Ты похерил мне все здоровье, которое оставалось. Мой брат чуть с ума не сошёл, а я с жизнью попрощаться успел. — Много чести будет, — Тобирама толкнулся, но Учиха держал удивительно крепко. — Из меня теперь шиноби хуже, чем из тебя человек, а человек из тебя никакой. Я от вашего дома до нашего дойти могу с трудом. Задыхаюсь. — Так к нашему дому тебя никто не зовёт. Отойди, — Тобирама ударил, несильно, но точно — знал куда, — и не смей рожу корчить, тошнит уже. Переигрываешь. Изуна отшатнулся, смотрел злобно, но лицо у него ожидаемо не дрогнуло. Он опустился обратно, уставившись в окно, а Тобирама встрепенулся, открывая дверь. — Да что ты знаешь, — тихо сказал Учиха, — болит, а знать это не всем обязательно. Мадара с братом носился не хуже курицы с яйцом. Хаширама широко улыбался, когда Изуна от Мадары отмахивался смущённо, а Тобирама все хотел спросить, способен ли Изуна без брата хотя бы помыться. Мадара без раздражения, с лёгкостью поднимался, чтобы подать брату бумагу и огрызок грифеля, снова садился и работал, но всегда был готов метнуться за любой мелочевкой. Изуна царапал листочек дотошно и внимательно, а Мадара в перерывах, перекинувшись парой шуток с Хаширамой, заходил ему за спину, улыбался довольно и волосы брату ворошил. Изуна лыбился ему в ответ, Мадара подзывал Хашираму и тот тоже улыбался и хвалил. Тобираму туда никто не звал, а он не шибко-то и хотел. Хаширама косился на него, а Тобирама одним взглядом старался показать, что пусть только попробует что-то подобное сделать, так Тобирама ему руку по локоть отгрызёт. Он ему не младший братик, и Хаширама все понимал без слов. Тобирама надеялся, что брат не обидится. Мадара Изуну ценил, и Тобирама понимал почему. Если бы с того света вернулся хотя бы один брат, они оба с Хаширамой кинулись наперебой холить и лелеять, баловать и пылинки сдувать без зазрения совести. Мадара с Хаширамой уходили, Изуна провожал их улыбкой, которая стерлась вмиг, только стоило двери закрыться. Тобирама лениво откинулся назад. Ему нужен был отдых и он бы с радостью пообедал с Хаширамой, но проситься не решился, да и мешать не хотел. Ему Мадара не очень нравился, но нравилось, что Хаширама доволен. Хаширама бывало спрашивал его мнения о друге, а Тобирама привирал, что Мадара, наверное, очень хороший, хотя откуда ему знать, он-то с ним здоровается через раз. Тобирама поднял голову и почти заикнулся о еде, как в взгляд уткнулся в два горящих шарингана. Он мигом зажмурился, испугавшись на секунду и почувствовал знакомую дрожь, но тут же вскочил, к Изуне подлетел мигом, ухватив за шею. Его взгляд не погас, а листы разлетелись. Он испугался, посмотрел оторопело, а Тобирама вычеканил: — Ещё раз увижу — глаза твои поганые выколю. Изуна тряхнул головой, дернулся, вырываясь, и рассыпанные листы быстро собрал в кучу. — Пошёл ты! — крикнул он и выбежал наружу. Тобирама злился и думал, что Изуна получил по заслугам и можно было бы добавить еще. Всю охоту к еде отбило. Изуна считал, что остался калекой. Эту жизнь он ценил, потому что с прошлой успел попрощаться. Шиноби из него выходил скверный, на мир озлобленный. Он задыхался с рождения в крови и жестокости, жизнь он видел только такой. Боль, ужас, смерть, насилие и Мадара — с этим он вырос, готовый умереть, лишь бы избавиться от запаха крови, готовый жить, чтобы не ранить Мадару. Ни он, ни Мадара не были любимыми детьми, а Мадара вовсе сомневался, что хоть один из них был хотя бы желанным. Но брату этого никогда не говорил, только с детства повторял, что и мама, и папа, и братья очень-очень их любят. Став постарше, Мадара говорил, что ему Изуна больше остальных нужен, что он его никогда не бросит и всегда будет рядом. Мадара устал его обманывать, а Изуна устал делать вид, что верит. Родители не были плохими, давали все, что требовалось и даже больше, снисходительно прощали детские глупости, но любовь и заботу Мадаре пришлось заслуживать. Изуне за ним угнаться — никогда, сколько сил не прилагай. Он сильнее доброй половины клана, но долг шиноби ему претил, внимания не добиться, а Мадара хвалил, Мадара заботился, Мадара его признавал. Изуна быстро понял, что в общем-то никому кроме Мадары он не нужен, а значит и ему не нужен больше никто. Мадара учил его читать и писать, хоть сам научился недавно, а с Изуной заниматься не выдерживал никто: он капризничал и многого не понимал. Изуне в разы больше нравилось рисовать не непонятные черточки без смысла, а вполне понятные образы. Он с детства пальцами марал бумагу, потом научился пером, аккуратнее. Его рисунки у взрослых не находили отклика, только раздражение и слова о том, что так он долго не проживёт, а потому пусть бросит дурью маяться. Мадаре нравилось, что Изуна нашёл себя в чем-то, он его, небрежно протянутые листочки, хранил у себя ровной стопочкой и любил пересматривать. Изуна остался калекой и шиноби ему не быть, а потому художником — быть. Мадара ему эту мысль аккуратно подсунул сам, когда тот, оклемавшись слегка, поднимался сам еле-еле. Он говорил ласково и осторожно, что не стоит ему больше видеть эти войны и передряги, есть мир, есть время — делай, что любишь. Изуна Мадаре улыбнулся благодарно, а сам пожалел, что когда-то решил: быть шиноби — его призвание. Ему это внушили с детства, а рисование — ненужная забава. Изуна чувствовал себя брошенным и беспомощным, но улыбался и рисовал. Все больше казалось, что жизнь не кончена, даже если лёгкое пробито, даже если дышать стало тяжелее. При нем были руки и желание жить, не потому что сказали, а потому что хочется, есть ради чего. Тобирама к брату заходил нечасто, ему не хотелось мельтешить и надоедать, пусть бы и рады были его там всегда. Ходил лишь когда было скучно, когда его звали, либо когда внутри что-то подсказывало: с прошлой встречи прошло времени многовато. Тобирама вошел без стука, сжимая в руке сверток со сладостями. Хаширама, кажется, зарекался больше не пить. С неделю назад он заявился разбитый, полдня просидел, пялясь бездумно в стену, и нос воротил от еды. Его лицо в тон мантии говорило, что вечер был веселым, а утро интересным, он просил выдумать технику, чтобы та избавляла в миг от похмелья, а Тобирама только поставил перед ним кувшин с водой, стараясь не шуметь лишний раз, и посоветовал идти домой. Хаширама отказался, а Мадара пришел к обеду, раздраженный и уставший. В нем Тобирама точно распознал собутыльника брата, и порадовался, что Изуна не вошел следом: шума будет меньше. Тобирама верил слабо, что брат откажется, если в руках у него вдруг окажется прохладное стекло вместо приторного лакомства, но подстрекать никак не хотел. Раз сказал — что ж, Тобирама и от чая не откажется. Только прошел внутрь, как в нос ударил душный запах, отдающий спиртом. Он усмехнулся: Хаширама-Хаширама, время только обед. Брат выбежал навстречу, как почувствовал, махал ему руками и радостно улыбался. Он приобнял за плечи, подталкивая внутрь, а Тобирама ему улыбнулся чуть смущенно, высматривая его компанию. Он не видел маячившие черные волосы и учиховские балахоны, но что-то подсказывало — здесь пахнет Мадарой. Ему стало вмиг неуютно, тут он не к месту, но Хаширама его усаживал рядом и уже наливал. Отказываться стало неудобно, он глотнул, и тут же обернулся на неаккуратно прикрытую дверь. — Сделай с ней что-нибудь, — сказал Мадара и Тобираме скромно кивнул, — хлопает. — Сквозняк, — ответил Хаширама. — Сладости? — Мадара сел рядом, а Хаширама на кулек посмотрел стыдливо прикусывая губу, — можешь Изуне отдать. Он любит. Тобирама сам опустил взгляд, вспоминая, что пришел вовсе не выпивать. Хаширама, кажется, на конфеты видов не имел. Тобираме захотелось сплавить их Мадаре, лишь бы не подниматься, но тот съел кусок рыбы, и Тобираме предложение показалось лишним. Он со вздохом поднялся, оглядывая комнату. Изуна точно сидел на верандочке, и он вышел, стараясь дверью не хлопать. Та все равно скользнула неосторожно и закрылась шумно. С ней и правда надо было что-то сделать. Изуна сидел, скрестив ноги, и, как Тобирама любил выражаться, марал бумагу. На него он покосился лениво, тряхнув головой, поправил челку, и снова уткнулся в листы безразлично. — Держи. Тобирама кинул ему сверток, тот поймал ловко, и внутрь заглядывал с интересом, который скрывать выходило плохо. А Тобирама видел, как тот старается не улыбаться. Изуна дотошно порылся в нем, точно измял содержимое и отложил к себе поближе, заявив, не поднимая головы: — Я не ем сладкое. — Мадара сказал, что любишь, — Тобираме резко захотелось с ним поспорить и пристыдить за несуразное вранье. — Мало ли, что он сказал, — безразлично выдохнул он, взмахнув карандашом. Тобирама искренне усмехнулся. Изуна глупый ребенок, которому не хватает внимания, он манипулирует братом и очень бесится, когда на других его капризы не работают. Тобирама присел на корточки, вглядываясь в каракули. По правде он преувеличивал, называя рисунки Учихи мазней, они были милыми и разборчивыми, а под рукой с выводился знакомый силуэт с непривычно веселым лицом. Мадара выходил забавным и радостным, кажется, именно так он реагировал на глупые шутки Хаширамы: лицом улыбающимся искренне, но не готовым еще валиться со смеху, со снисходительным налетом. — Знаешь, — Тобирама вырвал у него лист, разглядывая его поближе, — когда-нибудь, в ближайшее время, Мадара женится. У него будет семья, дети будут, а времени на тебя не останется. Ты будешь ему не нужен. Тобирама посмеялся и чувствовал себя довольным: Изуна опешил, вскочил за ним следом, напрыгнул, стараясь отнять рисунок обратно. — А ты как думал? — Тобирама задрал руку повыше, — что он всю жизнь будет с тобой возиться? — Отдай! — Изуна подпрыгнул, за лист схватил и вырвал, чуть было не оторвав половину, — я не разрешал тебе смотреть! И это не твое дело! — Если хочешь и дальше спать у него под боком, — Тобирама усмехнулся, — советую найти кого-нибудь, кто ранит тебя так, чтобы у Мадары совесть не позволила тебя оставить. Если ты его времени вообще не ценишь. Взгляд Изуны бегал туда-сюда, а губы дрожали раздраженно. Тобирама выходкой был доволен донельзя, малохольный Учиха оказался разгромлен, растерян, а его давно нужно было бы поставить на место и показать, что не он один может людям портить жизнь. Изуна присел, перебирая листы и выхватил один. Глаза у него были бешеные, он вздохнул глубоко и повысил голос: — Мадара не женится! И я сплю не с ним! А вот ты… — он облизнул губы, взлетевшую интонацию попытался унять и продолжил тише, серьезнее, — Хаширама когда-нибудь, совсем скоро женится, и у него будет любимая жена и любимые дети, а ты не будешь ему нужен окончательно. Если когда-нибудь нужен был вообще. На! — он впечатал в грудь лист, — возьми на память. Благодарность оставь при себе. Тобирама улыбаться перестал, но не обиделся. Изуна резко плюхнулся назад и разговаривать больше явно не хотел. Тобирама посмотрел на лист с неровным краем, а в ответ на него уставился веселый брат. Он свернул бумажку, сунул в карман и, пропустив еще одну рюмку, ушел, извиняясь, к себе. Хашираме, напоследок, посоветовал не увлекаться слишком, а Мадара ему даже улыбнулся, похлопав друга по плечу. Тобирама не думал, что Учиха сможет его осадить, если тот ударится в разгул. Мадара все оглядывался на прикрытую дверь и пытался угадывать за ней силуэт брата. Хаширама ему подливал, сам косился следом и, отпивая, осторожно спрашивал: — Как Изуна с Тобирамой? Он его не побаивается? — С Тобирамой, мне кажется, он хочет подружиться, — Мадара пожал плечами, — он ему вроде нравится. — А тебе? Мадара цокнул, скорчив лицо, и неопределённо махнул рукой. Хаширама счёл это за скупое согласие. Ему было достаточно, к тому же они оба были друг к другу достаточно терпеливы. Он рассчитывал на меньшее, потому что после выходки Мадары перед заключением мира, Тобирама желал ему, его клану и всей его семье всего плохого, не унимался целую неделю, и обещал Мадару с его прихвостнем выставить лично за дверь, если они к Хашираме подойдут ближе, чем на пару шагов. Мадара не извинялся, но Хаширама видел еще тогда, по глазам, что он не был настроен серьезно, видел в них живой испуг, потому не опасался его. А Тобирама быстро успокоился. Хашираме нравился Изуна, он к нему был терпелив даже в те моменты, когда Мадара посматривал с укоризной на брата. Он был забавным, дурачился часто, и Хаширама видел в нем что-то близкое себе. Он был уверен, что Изуна может быть серьезным, только не нужно ему оно. Он только раз его окрикнул, когда тот доставал Тобираму чересчур и слишком. Тобирама молчал, но Хаширама знал его преотлично и видел, как у того плотно сжались челюсти, как тот пытается сосредоточиться на работе, но выходит трудно. Изуна над ним нависал надоедливой мухой и не хотел отставать. — Изуна! — парень обернулся резко, — не мешайся ему. Сядь уже. Тот вскинул брови, оглянулся на Мадару, в поисках поддержки, но он на Хашираму глянул удивленно. И промолчал. Изуна, прикусив губу, забрал свои вещи и показательно вышел, напоследок проговорив: — Извините. — Спасибо, — буркнул Тобирама, не то брату, не то Изуне вслед. Тобирама отдельному кабинету был рад. Ютиться в не очень просторной комнатенке было гораздо лучше, чем постоянная возня и гогот, окружавший в прошлой. Тобирама любил тишину и спокойствие, потому Хаширама первым делом выставил его с аккуратным ящичком в руках и показал дорогу к своем собственному, готовому, кабинету. Тобирама был рад до слез и благодарен, выдавил спасибо и почти обнял его. Хаширама похлопал его по плечу, улыбнулся, и подумал, что надо было сделать это раньше. Он оставил брата в тишине, а сам вернулся в любимый балаган. Тобираме внутри не очень нравилось и он предположил, что комнату готовили совсем не для него. Но претензии он оставил при себе, упал в свое кресло, и подумал, что Хашираму надо отблагодарить еще раз и в этот раз по-увереннее. Тобирама спокойствию радовался недолго. Сначала, с непривычки, говорил с собой, а потом вовсе заскучал и, кажется, больше всего по едким замечаниям Мадары то о том, то о другом, и смеху Хаширамы, который раздавался в ответ. Изуна долго скучать не заставил, заявился без стука и без разрешения, не здоровался, только бросил небрежное: «Я тут посижу». Тобирама ему не ответил, решив его пересидеть, пересилить и проигнорировать. Изуне быстро наскучивало, когда на него не обращали внимания. Он вел себя как избалованный ребенок, несмотря на то что сам — здоровый лоб. Изуна молчал, придирчиво оглядывал кабинет, ища, к чему бы прицепиться, закидывал ногу одну на другую, потом менял их местами и протяжно вздыхал. Изуна хотел внимания, а Тобирама только пялился в листок, пытаясь вывести одно предложение уже пару минут к ряду. — Все работаешь, — протянул Изуна, уставившись на него, — один за всех, пока остальные бездельничают. Как обычно. Такой трудолюбивый или у тебя просто нет личной жизни? Тобирама не ответил, поставил наконец-то точку, и взялся за другой лист. Изуна привирал, потому что и Мадара, и Хаширама над работой корпели, хоть и позволяли себе мимолетные перепалки. Бездельем маялся только Изуна, но с того требовать было нечего. Тобирама бы ему не доверил даже бумаги отнести: у него руки вечно чем-то испачканы и пятна от его пальцев остались темные, грифельные или чернильные. — Может тебе помочь? — серьезно спросил он. Головой помотать не захотелось. Изуна только цокнул, откинувшись на диванчике. Пальцы его барабанили по обивке, настукивали не то мелодию, не то старались разыграться на нервах. Тобираму он, к удивлению, не раздражал. Звук был мерный и тихий, а Изуна сидел слишком серьезный, не норовил влезть куда-то, испортить какую-нибудь вещь, и Тобирама на секунду поверил, что тот и правда может помочь. — Мне не нравится твой брат, — сказал он ни с того, ни с сего, — ведет себя так, будто лучше остальных. Словно Мадаре никто кроме него не нужен. А Мадаре и без него хорошо живется, знаешь ли. Тобирама прыснул. Ему не хотелось влезать в чужие отношения. Он видел, что Хаширама Мадарой дорожит, а Мадаре он нужен сильно-сильно, очень-очень. У него трудно выходило это скрывать, хотя скорее скрывать этого он не очень хотел. Тобирама не хотел говорить о Мадаре плохо: возможно, Хаширама — лучшее, что было в его жизни. Младшего Учиху он счел тем еще лицемером. Он Хашираме бывало улыбался мило, дома у него бывал часто и никогда не спорил. Хаширама был, пожалуй, лучше остальных взаправду и такого отношения не заслуживал. — Это тебе Мадара сказал? — спросил Тобирама. — Сам додумал, — живо ответил Учиха, — ладно бы он подружкой его был! А Хаширама ему не девчонка даже. И он ему даже не нравится. И это он мне сам сказал. Тобирама усмехнулся, покачав головой. — Не лезь не в свое дело, — посоветовал он снисходительно. — Почему ж это не мое дело? Он мой брат. Тобирама не ответил, а разговор оставил неприятное ощущение. Судачить за спиной, спинами, он не любил, но на провокацию Изуны повелся. Тот пусть думает, что хочет, а Тобирама думал, что оба они, его и Изуны брат, заслуживали счастья, и не стоит попрекать их. Изуна ковырял обивку минут с десять прежде чем рывком подняться, потянуться и уверенно шагнуть к столу. Он вырвал у Тобирамы перо и смотрел с вызовом. Тобирама прикусил губу, вздохнул раздраженно и протянул ему пару чистых листов. Изуна довольно улыбнулся, но благодарить не стал и уселся обратно. Тобирама достал новое перо, недовольно глянул на брызги, оставленные прошлым. Изуна резко водил по листу и, судя по звуку, был не так далек от того, чтобы тонкую бумагу продырявить. Лицо у него было увлеченное, и он больше не говорил. Мерное ширканье по бумаге металлического наконечника Тобираму не трогало, он только переживал, как бы то не треснуло. Тобирама переписывал испачканный лист — грязный оставлять не хотелось, к тому же писать ему нравилось, особенно переписывать — голова отдыхала. Когда он ставил последнюю черточку, его стол тряхнуло с силой, чернильница накренилась и упала, разливая содержимое черным, тягучим пятном. Бумага пропитывалась быстро, а Тобирама поднял лицо. Его распирало бешенство, граничащее с безумием. Изуна неловко, даже мило улыбнулся и ляпнул: — Извини. Тобирама слов не находил, и надеялся только, что Изуна сейчас же улизнет из его кабинета и на глаза ему ближайшее время не попадется. Учиха макнул палец в черную лужицу, глянул на него озадаченно, и потянулся к чужому лицу. Тобирама от его наглости опешил, не верил, что он это сделает, но влажный палец мазнул по щеке, и следом раздался приглушенный смех. Он, кажется, собирался что-то сказать, но Тобирама ухватил его запястье, потянул на себя, заставляя облокотиться на стол. Изуна неловко выдохнул, а Тобирама в мгновение вывернул ему руку одним четким движением. Изуна взвизгнул, отскакивая назад и схватился за запястье. Тобирама видел, что глаза у него блеснули. — Ублюдок! — он поднял злобный взгляд, — я убью тебя! Убью! — Только слезы подотри сперва. Изуна шмыгнул носом, пнул с силой ножку стола, тряхнув его еще раз, и вывалился за дверь, даже не прикрыв. Тобирама тяжело вздохнул, поднялся и дверь захлопнул. На обратном пути высмотрел на диване пару листов, поднял не более чем для того, чтобы не разводил бардак. Изуна рисовал его очень похоже, занятым и сосредоточенным, а снизу приписал число, кривым, еле разборчивым почерком, и имя. Тобирама выкидывать рисунки постыдился. Тобирама вины не чувствовал, только раздражение, злость за испорченный стол и документы. Он оттирал лицо брезгливо и думал, что такой наглости не видел еще прежде. Все знали: трогать его не стоит, а если уж очень хочется — спросить прежде обязательно. Тобирама к Хокаге бы не зашёл, если бы не услышал истеричный голос Учихи, старшего, а потому заглянул в приоткрытую дверь. Мадара над братом нависал, а тот пристыжало пялился в пол, сжимая запястье. — Как ты мог вывихнуть руку? — волнения в его голосе было не больше, чем негодования, — что значит упал? Как можно так упасть? Я говорил тебе быть осторожнее! Сколько можно повторять? А ты вечно как дитё малое! Что с тобой теперь делать? Никогда не слушаешь! Можно хоть немного благодарности? Хоть немного? Куда вот ты снова полез! Изуна в ответ только мотал головой и выглядел так словно вот-вот разрыдается. Он сжимался от каждого вскрика и, кажется, перечить Мадаре не мог. Тот трепал его за плечо, пытаясь добиться хоть какой-то реакции, но он отмахивался, отворачивался и молчал. Хаширама вокруг крутился, места не находил, но все же тронул Мадару за плечо, чуть оттягивая, и как всегда ласково проговорил: — Успокойся, Мадара, перестань. Давай я посмотрю. Мадара со вздохом отошёл. Хаширама присел поближе, осторожно поднял просторный рукав и, прищурившись, глянул на припухшую руку. Его пальцы осторожно обводили кожу, а Изуна отвернулся. Тобирама понял все по взгляду брата: тот цокнул, помотав головой. У Тобирамы рука точная, наученная, а такую травму Хаширама уже видел. Когда-то давно Тобирама одним четким движением выломал руку отцу, без слов и предупреждений. Он не реагировал ни на угрозы, ни на оскорбления, а когда отец поднялся, рывком к нему приблизившись, выдавил замогильным, сухим голосом, глядя в бешеные глаза, что ещё раз отец посмеет поднять на него руку, на брата или на кого-либо еще, останется без обеих. Тобирама смотрел назидательно, точно возомнил себя воспитателем, а отец отвечал взглядом поникшим, но спорить не стал. Хаширама увёл его осторожно, как тот не отталкивал и не огрызался. Тобирама его не попрекал и не оттаскивал, перед отцом не извинялся, уверенный в своей правоте, только Хашираме сказал, перечислил сухо, чем отцу можно помочь. Хотя лучше было бы, чтобы рука его зажила не столь удачно, напоминание было бы поярче и тогда точно он бы не посмел больше решать споры силой. В кабинет войти Тобирама не решился, только слышал, как Хаширама обещал наложить повязку, дать обезболивающее и говорил нежно-нежно, словно с ребёнком, что через пару недель все заживет, лучше прежнего, конечно, не будет, но вполне сносно получится. У Изуны не гнулись пальцы и губы дрожали, но он выдавил благодарное: — Спасибо вам. Хаширама ему улыбнулся, губы его приоткрылись, и Тобирама мог поспорить, что он очередной раз хотел напомнить, что не нужно с ним так формально, но смолчал. Он поднялся, потрепал Изуне волосы, и Тобираму передернуло. Он быстро ушел к себе, отряхиваясь. Хаширама, конечно, все понял, и Тобираме не показалось. Он поглядывал искоса и все не мог начать диалог, в нем играло не то любопытство, не то хотелось вдруг нравоучительно Тобираме все высказать. Но Тобирама только поникшие сказал: — Не смотри на меня так. — Не смотрю, — согласился Хаширама, отворачиваясь. Тобирама искренне удивлялся, как из такой мелочи Учихи развели несуразно огромный скандал. Изуна за братом таскался молча, не то злился, не то был расстроен, больше не просил подать-принести, в окно пялился часами, потирая наложенную повязку. Он очень старался не плакать, потому что не по-мужски это никак, но дома от обиды, не столько от боли захлюпал, от обиды на брата и Тобираму, на жизнь и на себя. У него в руке карандаш не держался, пальцы сквозь боль еле-еле сжимались, и грифельный огрызок полетел в дверь, а из глаз полились горькие слезы. Мадара крутился вокруг, сыпал глупыми вопросами: — Эй, Изуна, ты что? Плачешь? — Не плачу, — также глупо отвечал он, растирая лицо рукавом. Изуна ненавидел быть слабым, ненавидел, когда Мадара волнуется, потому отталкивал, повторял, что с ним все нормально, а потом кричал, что без него, без Мадары, вполне способен сам жить и с проблемами справляться. Мадара соглашался, кивал, извинялся, что голос повысил, оправдывался, что испугался, всего лишь перепугался. Изуна дверь за ним захлопнул, крикнув, что все в порядке. Мадара думал, что тот вскоре отойдёт, а Изуна слёзно повторял, что ему незачем жить, если он еще и без руки останется. Изуна сидел поникший, притихший, а Тобирама все заглядывал к брату, чтобы удостовериться: с Учихой все нормально, он жалуется больше обычного, а Мадара бдит за ним сильнее привычного. Изуна каждый раз голоса не подавал, даже не скалился, и за Мадарой таскаться перестал. Тобирама вошёл с улыбкой, но брата не увидел. Изуна, не поднимая взгляда от каракуль, которые в этот раз действительно походили на каракули, сказал: — Ушли обедать. Тобирама развернулся, осмотрев кабинет. Изуна сидел в самом углу, не выглядел сосредоточенно или весело, выглядел он по большому счету никак. — Эй, Изуна, — негромко позвал он, — как твоя рука? Он поднял тяжелый взгляд, недовольный, губы дрогнули в раздражёнными оскале. Тобираме стало неуютно, аж отшатнуться захотелось, но Изуна беззлобно произнёс: — Нормально, — отшвырнул листы и следом карандаш, — лучше всех. Тобирама грустно взглянул на скудные рисунки, разлетевшиеся по полу. Он шагнул ближе, склонился неспешно и поднял бумагу. Мазня человека напоминала отдаленно. Он протянул их Изуне, негромко произнеся: — Она заживет… — Через пару недель, да? — он мотнул головой небрежно и от протянутой стопки отмахнулся, — Хаширама так и сказал. А что если не заживет? Что мне делать? Лучше б левую ломал, если так хотелось. Он, насупившись, отвернулся. Тобирама разглядывал в его глазах застоявшиеся слезы, хоть Изуна был скорее зол. Он оглянулся, уйти не решился, только положил стопку на стол Хокаге, понадеявшись, что с ней разберутся потом, сами. — Прости, — вдруг сказал он, не оборачиваясь. — Чего? — отозвался сзади Изуна возмущенным голосом. — Ты попортил мне всю работу. Я вспылил и не подумал, что ты рисуешь. И что это так для тебя важно. — Ты родился, чтобы жизнь мне портить. Знаешь, что будет, если брат узнает, почему у меня рука сломана? — Нет, — Тобирама сглотнул. — И я не знаю! И знать не хочу, а тебя, Тобирама, я ненавижу. — Твое право, — шепнул он, выходя. Изуна с Мадарой больше не приходил. Мадара качал головой и хмыкал, говорил, что он дома сидит и усердно пытается научиться рисовать левой. Тобирама не понимал, отшучивается он или говорит серьезно, но виновато отводил взгляд и надеялся, что Изуна хотя бы не плачет. Ему было стыдно, потому что Мадара об Изуне почти не говорил, только Хашираме как-то шепнул, что Изуна, быть может, найдёт, чем еще заняться, если от рисования его воротит. Изуна не выходил из комнаты, Мадаре улыбался натужено, повторял, что все в порядке и к себе пускал через раз. Мадара в дверь постукивал легко, звал ужинать, звал с собой, упрашивал, говорил, что Хаширама, даже Хаширама, хочет его видеть. Изуна верил слабо, да и по большому счёту на Сенджу ему было плевать. Он окрикивал, что не хочет, что занят, что с ним нянчиться не нужно, и пусть Мадара по своим делам идёт. Мадара рукой по двери скользил, готовый ее открыть, стоял секунду-другую, кивал и уходил по своим делам. У Тобирамы глаз мозолило отсутствие маленького, шумного и очень приметного Учихи. Поинтересоваться самому не выходило, язык не ворочался. Хаширама безразлично сам заводил разговор, издалека начинал, то неожиданно вбрасывал, сообщал, что Изуне лучше. Тобирама даже не улыбался, раздражался больше — брат, казалось, хочет его пристыдить, хоть никогда в Хашираме он такого не замечал. Да и Хаширама предпочитал говорить прямо, а Тобирама сомневался, что брат в нем разочаровался. Тот скорее понимал, что этим все и кончится — вопрос времени. Изуна все же был непомерно доставуч, а Тобирама не железный. Тобирама любил бегать, особенно вечерами, когда не было жары и солнце не слепило. Ему голову проветривало хорошо, отдыхалось лучше, а после сон приходил быстрее. Его гложило вечно сидеть не месте, и привычка, выработанная с детства, давала о себе знать. Он бежал легко, а в вечерней тишине каждый удар ступни о землю отдавался глухим хлопком. Они, размеренно повторяясь, расслаблялись. Он обычно отбегал далеко, а назад шёл, наслаждаясь прохладой и тишиной, уже ночной. Звук различил сперва, обернулся, приняв боевую стойку. Он ощутил волнения чакры, моргнул и следом различил перед собой два горящих огня. Испугался прежде чем успел что-то предпринять. Первая мысль была потешной: страшила лесной из детских сказок, вторая попроще: кошка, влезшая на дерево. Третья, верная, осенила вместе с ойкающим вскриком, погасшими огоньками и четким привкусом чакры. — Изуна, мать твою!.. — с облегчением выдохнул он, — ты какого здесь делаешь? Узнавал лишь по чакре, глаза слепли и перед ними все еще маячили два красных пятна. Чакра волновалась и дребезжала водной гладью, словно кувшин растрясти, и Тобирама счел это таким же испугом. Изуна отшатнулся на шаг назад, но следом уверенно выправился, пряча руки за спину, и ответил четко: — Гуляю. По правде Изуна ушёл слишком далеко и шел слишком быстро. Хотелось быть вне чьей-то досягаемости, чтобы на нервы никто не капал, чтобы не доставали его, даже если под этим он подразумевал заботу, просьбы поесть и предложения поговорить. Он шел, временами останавливаясь, чтобы отдышаться, а после присел, думая, что с такими тяжбами ему добираться обратно никак не хочется. Тобирама посмотрел на него скептично, щурился, пытаясь разглядеть из подозрительного любопытства, что тот прячет. Изуна осторожно, кряхтя, сел, скрещивая ноги. Тобирама подумал с пару секунд и опустился подле. Изуна голову отвернул слегка. Рука наощупь нашла чужую, и под ней сначала шевельнулись холодные пальцы, следом ладонь резко взметнулась, а по траве покатилось что-то. Тобирама в предмете узнал бутылку. — Ты чего? — возмутился Изуна, наклоняясь. Тобирама рукой махнул ему, и за бутылкой потянулся сам. Влажная была, содержимое, видимо, расплескалось, но тот передал, ладонь обтирая об штаны. Изуна внимательно ее потряс и сделал глоток. — Тебе уже лучше, — Тобирама улыбнулся, — вон какой резвый. — Да… точно, — покивал Учиха. Изуна откинул голову и больше не пил. Он глубоко и шумно дышал, словно каждый вздох давался ему тяжело, словно он описал десяток кругов вокруг деревни. — Почему ты не дома? — негромко спросил Тобирама. — Там Мадара, — честно ответил он, — он расстраивается, когда мне плохо. А я не хочу его расстраивать. Но мне плохо, а он это видит. Поэтому я сижу здесь. Тобирама сжал липкую ладонь и снова попытался обтереть ее. Быстрая мысль положить Изуну спать у себя мелькнула и мгновенно угасла: Учихи имели удивительное свойство множиться в двукратном объёме, появился один — жди второго, не хуже сорняков. Тобирама сомневался, что хочет видеть Учиху с утра пораньше в своём доме, и точно был уверен, что не вынесет двоих. — Давай-ка я тебя провожу, — поднялся Тобирама и протянул руку. — На самом деле, — тихо сказал Изуна, — ты всегда был прав. Мне не нужна помощь. Да и вижу я получше тебя. Тобирама хмыкнул. Ему было жаль Мадару, который точно сидит и места себе не находит, и хорошо было бы доставить ему брата живого и здорового, пока тот не начал дурить. В прошлый раз кончилось для него же плачевно все. Тобирама руку не убрал, цокнул и ждал только положительного ответа. — Лучше я тебя провожу, — он ухватился за ладонь и тяжело поднялся, — пока не искалечился. А потом пойду домой. Тобираме соглядатай нужен не был, и он подумывал на развилке Изуну все же отправить в квартал Учих. Изуна плелся медленно, но Тобираму это не раздражало к собственному удивлению. Он сам сбавлял темп, чтобы следом бежать не приходилось. И сворачивать Изуна отказался, довел, как обещал, до самой двери. На прощание рукой махнул, и Тобирама в темноте различил улыбку. Изуна захаживал почаще, но безвылазно сидеть у Хокаге с советником отказывался. Он бездельно слонялся и в конце концов обычно уходил, а если и сидел, то спокойный, молчаливый и, кажется, больше дремал. Старые забавы бросил бесповоротно, а Хаширама уверился в своем воспитательном таланте: ему просто нужно было дать наиграться, как он и сказал. По мере сил Изуна даже помогал: принеси да подай, выкинь и убери. Полки Изуна рассматривал внимательно, трогал осторожно и в итоге даже предложил их прибрать, пыль протереть и расставить по удобству. С организацией у Изуны было плохо, у него все больше было творческим процессом, потому он часто оборачивался: «Как вам будет правильнее, Хаширама?». Изуна сидел, скрестив ноги, в куче свитков, которые скручивал ровнее, пыль с них убирал, у книг гладил корешки, ворочал их в руках, внимательно разглядывая, а Хаширама ему в ответ задумчиво мотал головой, рукой указывал неопределенно. Изуна качал головой кивком ответственного ребенка и разложил все сначала на цвету, а через неделю перекладывал по размеру. Мадара ему подсказал, что надо бы лучше по смыслу составить, каждую полку отдельно подписать, но на это Изуна покачал головой, сказал, что это бред-бред-бред и намекнул, что этим Мадара, если хочет, пусть сам занимается. Мадаре это дело не с руки, поэтому он только похвалил, да и по итогу все выглядело очень даже мило и приятно, а Изуна быстренько уходил домой. К Тобираме он заходил редко, но не бегал от него, только чуть улыбался исподтишка, стоило ему войти и, если и здоровался, то только кивком. Заходил он обычно громко, с шумом и этого у Изуны было не отнять: дверь нараспашку почти ударялась о стену — оп! — Изуна еле успевал ее поймать, чтобы придержать. Он оглянулся живо, подошел резво и выложил бумагу на стол. — Брат просил передать. — Чего это Мадара тебя гоняет? — Я все равно ухожу, — Изуна вздохнул, оглянувшись. Озирался он с интересом, на полочки глядел оценивающе. Тобирама о его новой страсти был Хаширамой наслышан, тот пересказывал со смехом, а свой кабинет Тобирама был готов отвоевывать всеми правдами и неправдами, пусть бы и следовало давно с полок пыль убрать. Изуна подошел ближе. — Хлам у тебя тут. Почему не выбросишь? — спросил он, а пальцы скользнули по полке. Тобираме пришлось приподняться, сощуриться, чтобы понять его. Изуна за краешек держал свой же рисунок, глядел, нахмурив брови, а Тобираме стало неловко. — Нравится, — ответил он, — забирай, если нужен. Изуна кивнул, нахмурился сильнее, и пальцы его вдруг сжались. Лист превратился в скомканный мусор, которому место разве что в корзине. — Ну и дрянь, — сказал он, прежде чем выйти. Тобираме стало досадно, почти обидно, и лучше бы он ответил, что рисунок ему дорог. Он себе место уже застолбил у него, а Тобирама пожалел, что так и не решился забрать рисунок домой. Он бы хорошо лег рядом с портретом Хаширамы. Тобирама в делах художественных не разбирался от слова совсем. Ему охра от желтого отличались ровно ничем, а хаки он упрямо называл зеленым, как не пытались его убедить в обратном. Он сдался, сказав, что действительно то не зеленый, скорее цвет похож на тухлый огурец. Он не разбирался и не скрывал этого, но уверен был, что сможет угодить. Он часто был в себе чрезмерно уверен, но никогда себе это не приписывал в недостаток, скорее в достоинство. Потому и шел решительно, не стыдясь стучать в дверь дома, в который его никто не приглашал. С Мадарой он здоровался приветливо, а тот брови изгибал удивленно, отвечал неуверенно, с долей непонимания, но пропускал внутрь и указал на дверь, хоть и без особого энтузиазма. Тобирама стукнул пару раз легонько, а в ответ услышал: — Потом! Не хочу, я же сказал. — Эй, Изуна, — негромко позвал Тобирама, — это я. Дверь приоткрылась. Снизу на него уставился Изуна, чье удивленное лицо выглядело в точности таким же, как у Мадары: брови те же изогнуты, губы в той же манере приоткрыты и даже глаза прищурены так же. Он тряхнул головой и отошел в сторону. — Это тебе, — сказал Тобирама, протягивая свёрток. — Что это? — он помял его в руках и заглянуть внутрь не решался. — Краски, — он помялся, но добавил тише, — ты только рисуй, пожалуйста. — Мне твои подачки не нужны, — резко ответил он, протягивая обратно. — Это не подачка, — Тобирама засмущался, — это… знак внимания. Изуна чуть улыбнулся, опустив голову. Развернулся лениво, отложил на стол аккуратно сверток, а Тобираме стало обидно, что он его даже не открыл. В комнате было темно и душно, точно стоило открыть седзи, чтобы проветрить. У себя Изуна не стремился с тем же рвением наводить порядок, вещи на полу лежали скомканной кучей, а Тобирама не разглядел ни единого холста, только пару бутылок, пустых, тоскливо составленных у ножек стола. Заначка была не самая удачная, и Тобирама чуть скорчился. — Нарисуешь меня? — тихо спросил он. Изуна ядовито усмехнулся, в учиховской манере, не оборачивал, но, кажется, покивал, хоть и несколько надменно. Тобирама молчал, не находя и единого слова или предлога для разговора, прощался скупо, не забыв пожелать всего хорошего, и ушел. Тобирама очень надеялся, что своей жалкой просьбой вызвал хотя бы смех, и безумно хотел, чтобы его восприняли всерьез. Изуна был надоедливым, но все больше Тобираме казалось, что пусть он лучше дурачится, чем натужено ищет развлечение. Тобирама не различал цвета, не видел них динамики и не получал абсолютно никакого удовлетворения, глядя на куски искусства, но чувствовал умилительную радость, когда смотрел на рисунки Изуны. Они были красивые, это он точно мог сказать, не вдаваясь в похвалу на каждый штрих, не восхищаясь каждой линией. В дверь стучали настойчиво, с напором, словно дверь не на шутку хотели выломать. Изуна на пороге мяться не стал, не стал и церемониться, толкнул его внутрь и уверенно шагнул сам. Он схватил за грудки, пригвоздив взглядом, а Тобирама опешил, только рассмотрел россыпь цветных брызг на чужом лице. Он раскрыл рот оторопело, но не успел выдавить и слова — Изуна его перебил: — Повремени, — сказал он и резко к губам прижался. Он прицепился всего на мгновение, короткое и мимолетное. Тобирама шире раскрыл глаза и чувствовал только легкое касание сухих губ, а у Изуны дрожали ресницы на прикрытых веках. Он смотрелся совсем невинным, не вызвал ни злости, ни отвращения, только легкое непонимание. Он отдалился, выпустил одежду и сразу же сказал: — Теперь можешь бить. Тобирама губами хлопнул, и выглядел до одури глупо. Он растерялся и подумал, что следовало бы Учиху за шкирку выкинуть, вышвырнуть подальше, если не за забор оттащить, то хотя бы дверью хлопнуть у самого носа, но не хотелось. Бить — не хотелось, кричать — не хотелось, он только к губам потянулся рукой, точно проверяя, не показалось ли ему. Мелькнули вдруг шаринганы, а Изуна улыбнулся: — Я нарисую тебя именно таким.