Джэтлаг

      Он, как обычно, расхохотался и убежал, ведь ещё столько дел, встреч и пустой болтовни впереди. Тодд Крю всегда спешил, но успевал. И никогда не оглядывался назад.       Веяло от него эдаким зноем западного побережья, чувством свободы и бесшабашности. Это что-то, что заставило в один момент променять Беркли и жизнь в студенческом городке на разноцветные флаеры и бесплатное пиво по четвергам. У Тодда — серебряные серёжки в ушах, а в копне выгоревших на солнце волос прячутся южные ветра и шелестят волны океана.       Кто он после этого? Хиппи (только не говорите ему!), бродяга или современный рок-н-ролльщик?       Тодд, запомнившийся лишь парочкой слов за всю свою бестолковую жизнь, оставил свои невеликие следы в памяти друзей и только.       Тодд любил разрисовывать стены и высиживать в клубах до поздней ночи. Брать чужие тачки и за ночь уноситься далеко-далеко. Или гонять на велике по Санта-Монике. Только это всё ерунда: его никогда не портила порочность Лос-Анджелеса, каникулы всё равно не вечные, и когда-нибудь Тодд обязательно поскучнел бы. Может, это всё равно закончилось подработкой в закусочной «У Кантэра» или ремонтом машин на Западном побережье и игрой в самой зачуханной группе Западного Голливуда.       Вообще, он мечтал дожить до старости. Ну, не до такой старости, когда даже не можешь вспомнить, как тебя зовут… А вот быть бы батей или дедом с руками, изрисованными татуировками, и ржавой тачкой, в которой всегда играло какое-нибудь забытое всеми старьё. Рассказывать бы шутки и истории, чтобы никто не верил, втихомолку собираться со своими друганами в гараже, как будто им всё ещё по семнадцать, где они записывали самый классный альбом ушедшего десятилетия… Когда ты уже слишком взрослый, чтобы перелезать к друзьям через окно по ночам или убегать из дома с какой-нибудь девчонкой, которой ты наобещал всяких глупостей, но всё ещё слишком ребёнок, чтобы бояться терять и прощаться… Ну а закончилось бы это смертью от разрыва сердца на каком-нибудь панк-концерте!       Всё это закончилось через пару месяцев в дрянной ванне дрянной гостиницы в Нью-Йорке. — Эй, чувак… Он весь синий…       Находясь за пределами тела, Тодд наблюдал за всем тем хаосом, который остался позади. Он видел, как Слэш дёргал его за руки и как сильно тряслись его собственные.       Скажут, что лучшее, чего Тодду хотелось бы — это чтобы остальные жили долго и счастливо. Не боялись бы смотреть в будущее и не переставали бы мечтать. Но какое будущее может быть без него самого, думает Тодд.       Поэтому он походкой, глазами, улыбкой – растворился в толпе. Он оседает летней пылью на дорогах, ветрами бегает, рисует на запотевших стеклах и иногда – гладит неспокойно спящих по голове.       Иногда Тодд возвращается в место, под которым чуть глубже лежит он сам. Он застывает в той же позе, думает-думает и становится весь холодный. Тёмное пятнышко его могилы покрывается инеем, когда он неожиданно для себя оплакивает испорченную юность, как один из хороших вариантов своего будущего, которого у него теперь никогда не будет. Тодд временами так злится из-за этого, что обрушивает на побережье штормы. Небольшие — так, маленькие штормики. После этого ранним облачным утром на песке можно набрать осколков ракушек. Быть может, и рассвет он призывает именно такой, какой сейчас нужно. Словом, Тодд почти смирился…       Тодд Крю смотрел, как по западному побережью проходит шторм. К утру океан исступлённо вздохнул и заворочался, будто усыпанный крошевом битого стекла. Горячее утро лилось в пылающий полдень. Если пройтись по песку, то можно набрать осколков ракушек. Тодд кивнул солнцу и убежал, ведь ещё столько дел, встреч и пустой болтовни впереди. При жизни Тодд Крю всегда спешил, но успевал. И никогда не оглядывался назад.

***

Калифорния, октябрь 1987

      Ещё до того, как вся эта история началась, — Тодд тогда исчез на парочку дней — к Сэми первее всех закралось подозрение, что люди не могут пропадать и не отвечать на звонки просто так, а отыщется он только… ну, мёртвым… Но он поскорее отогнал от себя эту мысль — портить настроение ни себе, ни ребятам из группы не хотелось. Он никогда не спешил, но почему-то везде успевал.       Сэм — бледнейшая, едва заметная улыбка и нелепые размахивания руками. Совершенно пресный, как озёра в его родной Финляндии. Скрытный, замкнутый одиночка и даже паршивая овца — точно устрица в своей раковине, ухмыльнулся Тодд.       Тодд так мало успел оставить в этом мире, что Сэми на его месте заполняет собой трещины и пробелы. Ведёт себя так, будто хоть чем-то лучше Тодда. Полный совсем другим домом и воспоминаниями, набивается в друзья и разгадывает его послания и нелепые обрывки похабщины, синяками размазанные по городу. Этот выскочка подбирает неправильные куски принятий и утверждений. И всё, что он здесь пытается исцелить-исправить, в конечном итоге разваливается. Наконец, Сэми не видит в «Джэтбое» группу-ребёнка, группу-семью, группу по интересам. Он видит возможность… Потратить своё время, играя в клубах и на вечеринках, оправдать безделье поисками себя и более интересной компании, с которой он ушёл бы так же легко, как и с этими господами из Сан-Франциско. Сэм любит приврать, у него зубы кривые, и вообще, в восемьдесят третьем в Лондоне он три раза подряд играл одно и то же вступление.       По правде говоря, Сэми Яффа приводит Тодда в бешенство.       Это заставляет Тодда желать обрушиться на него ураганом, оттяпать голову и переломать все кости. У Сэми, блять, нихуя общего с ним! Ну, дерьмо в духе «они были связаны невидимыми нитками на веки вечные» не принимается.       Тодду до чертей хотелось бы махнуться. — Как твой… э-э-э, ангел-телохранитель, я советую тебе съебаться нахуй отсюда, — заявил Тодд вместо приветствия, когда они только-только встретились. Сэм едва взглянул на инструменты Тодда — может, молчаливое напоминание о нём, которое никогда больше не зазвучит, а может, груда металла и дерева — расходный материал.       При жизни Тодд Крю был непутёвым, «милым, добрым и любящим». В рукавах потёртых рубашек у него были спрятаны шутки и нужные фразы, которые он будто доставал и держал-держал в руках у друзей, чтобы запомнили наверняка. У Тодда весь город знакомых-прирученных, и для каждого находилось верное словечко или история. И если он помер, то в самую пору отправляться на небеса, если они существуют, конечно.       И вот сейчас этот милый Тодд со злобой шепчет Сэми гадости и чуть ли не всерьёз обвиняет его во всём, в чём только можно. Глазеет на него свои глазищами-пуговицами полночи, или начинает нести откровенную ерунду: что Сэми тоже когда-нибудь станет совсем никому не нужен, и, случись что, о нём никто не будет беспокоиться. Вот уж враньё!       Тодд забирается ему в карманы и прячет сигареты. Расстраивает инструменты и бьёт лампочки. Смакует подробности своей смерти: как он ни с того ни с сего забился в судорогах, а потом бессильно повалился на пол. Как его тащили ванную, бессмысленно окунали в воду, шлёпали по щекам, а он не мог сделать ровным счётом ничего. Как сердце Тодда наконец-то остановилось, и чёртовы врачи жалели о потраченном времени. Сэму приходится всё это выслушивать, в некоторых моментах становится особенно жутко.       Он шлёпает делать себе кофе, пока Тодд пакостит по полной. Рисует на запотевшем стекле в ванной свой портрет: лохматая копна волос и улыбка до ушей. Только вот в отражении Сэми видит не Тодда-призрака-панка с желанием позлить его, а сплошную лохматую двухметровую тоску. — Я бы тоже с тобой махнулся, — как-то говорит Сэм, просто, чтобы неуклюже утешить его. — Ну, знаешь, не привык подолгу торчать на одном месте. Тодд не понимает этого ощущения околомёртвости. Он не такой балбес, чтобы исчезнуть, как призрак, будто его и не было вовсе. Ему надо оставить после себя разрушения! Вот и весь его прощальный подарок. — Ты чё, сам с собой разговариваешь? — как-то интересуется Билл. Он единственный, кто говорит о Тодде так, будто он просто свалил в другой город, например. Ага, Нэтландия распахивает свои двери. — Джэтлаг, знаешь. Перемешка часовых поясов, — пресно отвечает Сэм. — Я не выспался. — Мы правда очень хотим записать этот альбом. Ну, знаешь… Типа, не подумай, что всё ради этого, но мы все ждём. Тодд очень ждал. — Ага. Дерьмово, когда друзья умирают.       Ну это и без него известно! Лучше иногда промолчать! Сэму, если честно, плевать на этот альбом, злит-то его другое. Будто пара слов о том, кто и чего там долго ждал, могут быстрее помочь справиться с вот этим болезненным, саднящем и горьком внутри. И забыть о всяком ужасном. Например, о том, что раззловы кишки наверняка так и не отодрали от днища той тачки. Или что шмотки Тодда Крю всё ещё валяются у его приятелей, потому что всем вокруг это приносит такую боль, что проще не думать и не дотрагиваться до них. Если это называется «справляться», то пусть оно катится в пизду.       Собственно, может, этот весёлый и вечно обдолбанный Тодд Крю с ветром в голове действительно был незаменимым? По крайней мере, у Сэми пока что хватает ума, чтобы не надраться и рассказать кому-нибудь и всё в таком духе. И вообще, это его секрет (как и многое другое).       Сэми, конечно, тот ещё зануда, но Тодд порой ловит себя на мысли: а не ждёт ли его та же участь? Подойдёт ли вообще Сэму обличье Тодда? Маска… роль, могила — всё это взаимосвязано.       Тодд уличает момент и тихонько так проскакивает в зеркала и тени. Его силуэт можно различить в темноте, а хохот сродни ненастроенному аккорду, если пальцем заденешь четыре струны. Тодд высиживает у ребят на репетициях, слушает-слушает. И видит его только один-единственный человек. Ну, не вопить же: «Ребят, а тут ваш прошлый бас-гитарист сидит, видели, ага?»       Это уже нихуя не отрезвляет.       Сэм думает, что ему просто-напросто надо перестать глушить кофе и наконец-то отоспаться, пока в один момент он не замечает, что отражение в зеркале как-то не очень-то и похоже на него самого.       И именно в этот момент Тодд наконец-то доводит его до грани.       Тодд мерещится ему везде. В отражении, в тенях, а собственный голос кажется незнакомым эхом.       Люди не могут пропадать и не отвечать на звонки просто так, а отыщется Тодд только мёртвым, думает Сэми…        Тодд заглушает собственные мысли, уговаривает или угрожает, залезает в сны, где все вокруг умирают. Завывает из мутного тумана. Стучит из глубины зеркала.       И в один момент в зеркале вместо собственного лица Сэми видит промелькнувшую копну светлых пережжённых волос. Тодд уже умудрился стоять позади, руки измазаны в золе. Ну всё. Совсем крыша поехала.       Тодд ржёт как припадочный. Мол, смотри, как умею. Со смехом тушит призрачную сигарету об ладонь, держит-держит, чтобы напугать наверняка. Тодд немного похож на леопарда из-за трупных пятен, даже не разобрать, где начинаются татухи; и одна часть лица у него вечно в кривой обдолбанной ухмылке — вот картина-то! От него веет чем-то резким, незнакомым и пугающим. Короче говоря, воняет от него. Он отвратительно ковыряет землю, забившуюся под ногти и стряхивает пепел с прожжённых пальцев.       Сэм чувствует, как его собственные ладони горят.       Ему противно смотреть на свои руки.       Ну… тут уж не получится не напиться или что-то вроде того, правда? Даже когда он наконец-то с позором держит бутылку, кто-то вспоминает, что этот чёртов виски был из тех, что обожал Тодд.       Сэми тогда чуть не помер на месте — потому что если чуть приглядеться, то в отражении стеклянных дверей бара на него беззлобно пялился Тодд Крю собственной персоной. Он чуть приподнял бутылку, мол, за твоё здоровье, и от души отхлебнул.        Ему нужно исправлять своё бедственное положение. Становилось только страшнее. Ну, а вдруг Тодд в следующий выкинет такое, что у него случится разрыв сердца, и он помрёт?       Впрочем, Тодд, видимо, только и пытается этого добиться, потому что Сэм видит перед собой замечательную надпись, накорябанную незнакомым почерком: ПРЫГАЙ В СРАЛЬНИК ГОЛОВОЙ, ТЫ УБИТ, А Я ЖИВОЙ ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ ОХВАТИТЬ ПАМЯТЬ РУКАМИ       Она и задаёт тон следющим событиям.       Да блять! Тодд Крю был классным чуваком и верным другом, который точно попал на небеса и сейчас должен тусоваться с ангелами. А он продолжает говорить о его никчёмности и бесполезности, запугивает и угрожает.       Пыль на разломанной мебели вокруг говорит, что прошло уже дохрена времени… Год, полтора… Или неделя? Если считать в обратном порядке. Если забить на пресловутый джэтлаг, недосып и прочее дерьмо в этом духе, которое не стоит ничего. Они одни. Тодд улыбается во весь рот, точно и не умирал никогда, а смерть — это галлюцинация из помутнённого рассудка.       А ты побеждаешь, Тодд Крю. Рад тебя видеть.       …Другое дело, что кто-то заранее оказывается в дураках! Только чего это живые должны что-то… ну,… почему живой Сэм может быть виноват перед мёртвым Тоддом? Да его на той тусовке вообще не было! А то получается как с кислотой. Сначала ты видишь разноцветный потолок, а потом он начинает падать, и ты умираешь от сердечного приступа. Это то, что Тодд считал подрывом устоев. Духом свободы. Тупым законом «Живи быстро, умри молодым», против системы и прочего дерьма. Ну и зачем он пошёл по этим следам? Был бы сейчас жив, не лежал в земле. А то это уже было... Прощальный подарок Лос-Анджелесу? Типа, "я никогда не покину этот чёртов город", а потом обрушиться на него штормом? Сгнить. Снаружи или изнутри. Отравлять жизнь другим. Портить настроение ребятам и прогуливать репетиции. Говорить про всех гадости и врать с три короба. Разжёвать собственные кости. И оставить после себя невеликий пепельный след.       Он сломается или сгорит?       Это, видимо, то, что нужно было Сэми. Ну, возвращение назад. Типа, если нужно понять, что ты упустил или какая важная деталь от тебя ускользнула. Тодд — в прошлом. Сэм нагоняет ушедший поезд. А то он отстал немного.       В детстве боишься многих вещей. Что однажды ты будешь вести себя настолько плохо, что родители откажутся от тебя. Что живот не перестанет болеть, и врачам придётся резать его ножом. Что под кроватью живут монстры, и если высунешь из-под одеяла ногу, тебя укусят. Тогда мама сонно встаёт с кровати и успокаивает тебя, а если совсем уж перепугаешься, отец распахнёт все шкафы и будет шарить под кроватью — вот видишь, и никого там нет! Но это всё потом, наверное. Ник ещё маловат для того, чтобы бояться чего-то, зато его папаше как-то несолидно пугаться всяких пустяков.       Сэм смотрит на Тодда в зеркало, и не видит доброго хорошего человека. Что ещё хуже, он там вообще никого не видит. Хочется заорать и разбить голову, заткнуть рот этому Тодду, прячущемуся в теньке собственных больных на голову отрицаний и неприятий.       Сэми играет вступление на Feel the Shake и сбивается.       Всего на одну голову отстал благородный рысак? Тодд не пойдёт следом. Потому что сколько ни пытайся, будучи мёртвым, он будет лишь отравлять и пугать. И всё живое, что он пытается делать, рассыпается прямо в руках, пустым, бесполезным, выброшенным мусором. Пусть до локтей измажет руки сажей, да хоть кровью. Скачи вокруг со своими ебаными историями, а потом получи мазохистское удовольствие, рассказывая о собственной смерти…. БАХ!!!       Тогда-то все и происходит.       Смерть полна жара, грохота и невыносимой боли; раскаленная воронка разрезает надвое; что-то жжет, испепеляет и рвет на куски, и если бы крик был чувством, то это был бы именно он. А после — ничего. — А вот нечего пить на ночь, — ухмыляется Тодд. Люди не могут пропадать и не отвечать на звонки просто так, а отыщется Тодд Крю только мёртвым, думает Сэми… Сэми вцепляется пальцами в коленки, и в первый раз ощущает себя не на своём месте. Настолько, что он и чуть ли не сдаётся и впрямь готов махнуться…

***

Он почему-то знал эту комнатёнку. Люминесцентный свет, бьющий в глаза, и мутная плитка. И уж точно Сэми мог догадаться о том, что произошло в этой комнате пару недель назад. Сэми Яффа глядел на огни Нью-Йорка и наконец-то засыпал в ебаной ванной в номере гостиницы. Но всё это больше не имело значения. Тодд Крю настраивал свой дрянной бас перед выступлением в Marquee и пытался понять, что делать дальше… По крайней мере, за весь концерт он ни разу не сбился.