Джо дышит спокойно

Ночью Эми тянет к Джо руки с улыбкой на лице; весь следующий день она горит, сгорает в лихорадке, чтобы умереть еще через три. Умереть не тихо и спокойно, а скуля от того, что легкие не могут развернуться; от того, что и болит, и ломит, и выкручивает все тело. Нос припухает, и когда Эми лежит уже в иной постели, – своей последней, любовно окруженной цветами, будто она, устав после учебы, задремала в оранжерее Лоуренсов, – кажется, что ее мечта осуществилась. Профиль – просто ангельский. Это все – морок злого колдуна. Кривое зеркало, извращающее реальность. Мать не может так горько и самозабвенно плакать при дочерях; Мег не должна просить у тетушки денег, унизительно становясь на колени; Бет не может, не должна так громко хлопать крышкой фортепиано и грызть ногти, блекло и бесцветно уставившись в камин. Джо как в тумане: смотрит вокруг себя, но не видит. Только чувствует, что горло першит и насморк есть – яркий сон, детальный и последовательный. Странно. Осознание наваливается не после того, как ее, немую и непонимающую, обнимают и целуют все подряд; нет, они лишь утешают того, кто еще эти самые утешения не может оценить. Не после того, как она видит, что вся ее семья ведет себя не так, как обычно. Мир проясняется, когда мелкие девочки возраста Эми кладут ей в ладонь лимонные цукаты в маленькой коробочке. Джо сбегает в ближайший угол и ревет. Воет, как псина. Она бы сказала «позорно сбегает», но Джо не в том состоянии, чтобы в ее картине мира существовало понятие «позор». Джо холодно и страшно; она зябко комкает рукава черного платья, вдруг с опустошающей ясностью осознав суть этого цвета, и плачет, свернувшись в комок, носом уткнувшись в складки ткани. Кринолин, верно, глупо торчит, но Джо и не знает пока о слове «глупо»; есть только боль, и лед, и всепоглощающий ужас, и всеобъемлющая вина, и лимонные чтоб их цукаты, рассыпавшиеся по полу, и неожиданно – теплые четыре руки и два голоса. Мег даже сейчас находит время оказаться рядом; Лори спасает от одиночества и мерзкого чувства инаковости. Такова его природа. Джо свои руки не отличает от чужих. *** Когда Джо отходит от первого (но не последнего) нервного срыва, она понимает, что мысли, всегда бывшие ее друзьями и проводниками в бесконечные фантазии, обернулись против нее. Стыд берет свое; беспокойный ум ищет виноватых. И доискался, черт его подери. Когда Джо вдруг понимает, что в голове своей умудрилась только что перекинуть вину на Лори – не вытащил из проруби вовремя, да и тот роковой поход в театр был его инициативой – Джо делает очередную вещь, которую нельзя делать хорошей маленькой женщине: бьет стену до крови. Гнев готов вырваться пожаром и сжечь все акварели, холсты, краски, недовязанные носки – выжечь Эми из жизни, выжечь боль и задохнуться в дыму. Ей хочется разодрать себя изнутри, и этому порыву Джо подчиняется – не до конца, но кисти мелко дрожат, орошая фартук кровью. Скорее всего, она вряд ли даже похожа на человека – бледная до мертвечины, окостеневшая, зареванная и жалкая. Меньше всего хочется, чтобы кто-то увидел это жалкое существо, которое Джо, скорее всего, высмеивала бы за истеричность и хилость, обитай оно в бумажном междустрочьи. Находит ее, куклой сидящей на чердаке, Мег. Бинтует ей руки, ни о чем не спрашивая. Мать охрипла от слез и спросить не может в принципе. Бет предпочитает выражать эмоцию в музыке, и сейчас, не в силах к ней вернуться, остается безмолвной. Окна в доме Лоуренсов плотно зашторены; изредка край багровой занавески приподнимается, но тут же безжизненно опадает. Ангел бездны пронзил сердце каждого. Пилигримы сбились с пути. *** – Я вас понимаю. Я тоже ведь теряла и родных, и детей… Но вы слишком яро скорбите, мисс Марч. Джо крепко сжимает зубы, давя в себе обжигающую злобу. Ханна – самая настоящая идиотка; одно дело, когда кто-то долго умирает от болезни и ты успеваешь свыкнуться с мыслью, что вина за это ни на ком не лежит. Совсем другое – своими руками породить весь мучительный ужас предсмертной лихорадки, сжирающей человека так быстро, что все осознают его уход только на похоронах, а то и позже. Ладони уже зажили, и Джо снова ставит на них ссадины – расслоившиеся ногти в этом неплохие помощники. Никто, кроме Мег, на это не обращает внимания: сорванец же. *** – Я во всем виноват, я так во всем виноват... – Это неправда, Тедди. – Я даже вас бросил. Боже мой... Джо качает головой. Она старалась убрать руки подальше от его глаз, но не смогла. И разговор, который должен был случиться уже так давно, начался куда эмоциональнее, чем стоило. Взгляд Лори раз за разом возвращается к ее многострадальным костяшкам. И с каждым разом ему будто больнее и больнее. – Мистер Лоуренс просто хотел, чтобы ты быстрее отошел от горя. Никто никого не бросал. В тихих бессонных ночах Джо пережевывала и переваривала эту мысль столько раз, что аргумент выскальзывает гладко и быстро, почти как у той Джо, которой она была еще недавно – писатель даже без бумаги. Но дальше к горлу подступает противная горечь, и она сбивается, она прикрывает веки, чтобы слеза не выскользнула дальше ресниц: – Я помню каждый из тех рассказов. Нечетко, но помню. У меня было много черновиков, а их я еще и перечитывала столько раз, что любой вариант каждой строчки вспомню с закрытыми глазами. Их можно было восстановить… Небыстро, и все же можно. Но я была так на нее обижена, так глупо, так бесчеловечно на нее обиженна… Я даже не смотрела, где она едет. Я знала, что это может стоить ей жизни, понимаешь? Я не... – Джо прерывисто вдыхает, выдыхает; ее голос на грани, делает тональные сальто. – Это я убила Эми. Я... – Молчи! Джо дергается и пораженно отшатывается. В этом голосе почти что нет Лори – ее Лори. И сейчас особо нет времени думать о том, что Джо умудрилась присвоить друга себе. Лори повысил на нее голос. Лори. – Ты... Джо, – он выдохнул. – Если в этом виновата ты, то тогда мы оба убийцы. Если ты убийца, то ты не имеешь права говорить мне, что я здесь не при чем. Ей очень некстати овладевает щемящая нежность. Джо пытается возродить в себе то пламя ярости последних дней, распирающее грудную клетку изнутри, но от него и уголька не осталось. Джо немного хочет влепить самой себе затрещину, когда в голос ее проникает эта самая мягкость на грани с лаской: – Не говори ерунды, друг мой. – Нет, послушай, Джо. Ты, может, и не смотрела за ней, но я не успел ее вовремя достать из-под льда. Не успел найти палку вовремя. Решил себя пожалеть и не нырнул следом. – Ты не всесильный. «Я могла бы потерять и тебя следом», – хочет сорваться с губ, но повисает в воздухе – измученном скорбью и виной. – Ты тоже, Джо. Всем естеством хочется возразить, доказать пустоту этих слов; но Джо его просто обнимает, когда молчание впитывает слишком многое. Лори не выглядит как опора, но когда пальцы впиваются в его плечи, то кажется, будто он – твой хребет. *** Когда приходит день рождения Джо, – у мамы уже снова в уголках глаз морщинки от улыбки, на лицах Мег и Бет здоровый румянец – она не может не думать о том, что с мертвыми сестрами разница в возрасте растет с каждым годом, а с живыми – неизменна. Джо уже шестнадцать; Эми все еще тринадцать лет. Когда-нибудь Джо станет в два, в три, в четыре раза старше; когда-нибудь сдавленный возглас Эми, мокрые кудряшки, впитывающие кровь их с Лори рук, ее синие губы – все это смоет время, поубавит в яркости до бледного акварельного рисунка котенка, последнего в жизни Эми. Когда-нибудь Джо станет совсем стара и немощна, и тогда в ее меркнущем разуме Эми окажется не погибшей сестрой, а дочерью или внучкой, а может, и какой-то чужой девочкой, утянутой ледяным потоком воды и нервного напряжения в школе. Эта мысль мучает разум и точит сердце; Джо не может уже держать на празднестве улыбку и, найдя свободную минутку, выплескивает мысль на краешек салфетки. Это первое, что она написала за долгие, долгие месяцы. В тот вечер Джо прорывает так, что времени на сон и еду нет до полудня следующего дня. Работа в самозабвенном забытьи не приносит удовольствие, как раньше, но Джо нравится ни о чем не думать. *** – Ты хотя бы спишь по ночам? Джо не понимает, почему рядом звучит голос Лори и почему он такой хрипловатый. Что болеющий Лори может делать в ее комнате? Не была бы Джо сонной, она бы покраснела от гнусных предположений, порожденных не менее гнусным читательским опытом. Когда она, не в силах открыть глаза, задает вопрос вслух, Лори отвечает сконфуженно и оттого формально: – Я между прочим джентльмен, мисс Марч. Это вы заснули в проходной. Джо открывает сухие как пустыня глаза и смотрит по сторонам. Бет сидит у огня, протянув ноги к теплу, и вяжет; слышно, как на кухне кто-то готовит, гремя посудой. Пахнет дрожжами, горящим деревом и знакомым одеколоном Лори. Он стоит близко, но недостаточно, чтобы почувствовать запах; верно, ей уже хватает одного вида этих чернильных кудрей, чтобы тонкая нотка цитруса воскресла в носу. Джо раздражает, что сейчас, в писательском режиме, такие фразы сами собой приводят к мысли об интересной романтической линии, где оба чуть ли не одним организмом существуют, но быть вместе не могут из-за… гордости, например. Потому что не время и не место. Должно быть. Лори приседает у дивана – изящно, как и всегда, – и с таким трогательным участием сжимает ее ладонь в двух своих, что Джо теряет язвительный комментарий на полпути. – Я должен попросить у тебя прощения. Джо закатывает глаза и вздыхает с эхом раздражения в голосе. – Это не то, о чем ты подумала, – негромко добавляет Лори, глядя куда-то в сторону. – Когда я пришел к вам, вся гостиная была завалена твоими черновиками. Мы с Бет стали их складывать, и кое-что из них я прочитал, – он нервно хмыкнул. – Не думал, что ты сменила жанр с приключения на реалистичную драму. – Я не злюсь, – бормочет Джо. В душе ее, взаправду, злости нет: там вообще пусто. – Я даже не помню, что там писала. Не тревожься. Лори тут же смотрит прямо ей в лицо – пронзая, пронизывая с совершенно странным выражением, с которого Джо не может считать конкретную эмоцию. – Не тревожься, да? Джо, милая, я не могу не тревожиться. Бет – Джо замечает это боковым зрением – вдруг поднимается и уходит, кивнув кому-то – видно, Лори. Он тут же склоняется ниже, так низко, что это уже почти неловко. – Мне скоро придется уехать, и я боюсь того, что может с тобой произойти, пока меня… хоть кого-то из нас не будет рядом. – Ты… уезжаешь? – На месяц, – отвечает Лори, и Джо выдыхает. Ей было больно и без этого, а новый удар молотом по сердцу лучше не делает, но могло быть хуже. Гораздо хуже. – Дедушка хочет меня приобщить к кое-каким делам. Я не могу отказаться. – Месяц – это не навсегда, – бормочет Джо. Пальцы Лори проходятся по коркам ее ранок на ладонях. Настолько нежно, что Джо бы напряглась, если бы так сильно во всем этом кошаче-мурлычущем не нуждалась. – Но тебе плохо. Вам всем плохо. Но ты отходишь хуже всех. Джо нервно усмехается. – Это было... прямо. – Потому что это правда, Джо. Джо натягивает покрывало – верно, Бет подсуетилиась – наверх, до лица, и строит раздраженную мину. Наверное, получилось слабо, потому что Лори убирает с ее лба прядь, а Джо от подобной вольности не знает, как дышать. – Я не знаю, смогу ли отпроситься у деда. Может, отложим поездку хоть на месяц. Я могу попробовать... – Возьми меня с собой, Тедди. Это выскальзывает быстрее, чем Джо способна осознать. Ей невыносимо плохо, она опасна для себя и окружающих; исчезнуть на месяц кажется неплохим решением. У Лори в глазах тлеет надежда и глубокая, глухая печаль. Он гладит ее шершавые ладони, и вновь засыпающей Джо – наконец-то не беспокойным, а мягким, спокойным сном – кажется, будто они излечиваются быстрее. *** В путешествие Джо так и не едет. Естественно. Это был лишь момент слабости, и они с Лори оба это прекрасно понимают. Джо облачается в сияющие доспехи и несет все те хлопоты, которые раньше были частью обязанностей Эми, на себе. Это сложно и бессмысленно, но лихорадка позади. Она обещает писать Лори каждый день, почти искренне кривя губы в усмешке; Лори спокойно и серьезно говорит о том, что за ним должок. Джо уже способна откровенно раздражаться и терять терпение. Правда, толку-то: Лори еще не уехал, а она уже не находит себе места, пока он вернется. *** «Для меня брак был неприятен даже не тем, что у меня могут забрать свободу, а тем, что у меня забирают сестер, – выводит Джо в письме. Мнет уголок листа, поджимает губы и хмурится, но почему-то не откладывает в черновики. Продолжает: – Теперь я понимаю, что брак – не худший вариант. Далеко не худший. Лучше, когда дом Марчей простаивает пустым, но Марчи могут туда вернуться». Джо спит плохо; чуть лучше – напрашиваясь в кровать к Бет. Лучше всего – когда она, лежа рядом с мирно дышащей сестрой, воскрешает в голове свежее письмо Лори. Кажется, будто сил удержать всех вместе сразу больше. Лори едва ли описывает Париж, но говорит много, эмоционально – о деде. Что постепенно учится перечить, не портя отношений. Изливает душу: в письмах его экспрессии больше, чем в иных сентиментальных романах. А еще он, кажется, нашел свою цель, но пока молчит, какую. Джо, радостно это читая, нередко и вслух, еще не знает, что месяц у Лори растянется на полгода, а в дом Марч вернется скорбь вместе с Бет, охваченной жаром скарлатины. И Джо не знает, как много страниц испишет, пытаясь это все осознать. *** Встречаются они уже другими. Взрослее. Джо умеет выдыхать и думать впереди слов; хватает ее, впрочем, ненадолго, но она старается – ради мамы. Лори наслушался самых разных людей и больше не считает свой взгляд на мир главным; еще он терпит и слушает. Но когда они остаются одни, все становится почти как прежде. Джо тихо говорит о синих губах сестры, которые касаются ее щеки во сне; о том, как Бет, вопреки всем попыткам Мег ее растормошить, закрылась в себе еще больше. Ее сочувствие до добра не доведет – а Джо не готова терять еще одну сестру, только не сейчас, когда Мег затягивает пучина отношений. Джо спокойнее: уже чаще рвет бумагу, а не бьет стены, но все еще злится, злится, злится, а еще больше – боится. Лори то мягко ей возражает, не давая себя саму ненавидеть, то сводит диалог к смеху и глупостям. Джо ему благодарна: чувства всегда ей удавались с трудом, хотя уже несколько месяцев как одна чувственная новелла ее авторства увидела свет. Это чистые деньги, так необходимые и семье, и Джо – как напоминание: все не просто так. То, что ты делаешь, не бессмысленно. Когда-то Джо хотела доказать всему миру, что может со всем справиться сама. И думала, что успешное писательство – идеальное доказательство того, что ее наивные мечты – не такие уж и наивные. Сейчас Джо хочет, чтобы с ней хоть кто-то шел в шаг: мама, Мег или Бет. Но за ней всегда поспевает только Лори. Они много времени проводят вместе, хотя, наверное, много – громкое слово. Джо пишет, пока не затошнит от собственных высоких мыслей и отрыва от реальности, и только потом идет гулять, обычно уже на закате. Прогулки эти долгие; сейчас они окутаны зрелым пьянящим запахом опавшей листвы. Лори вдруг смеется, когда они находят забытое Богом фиговое дерево и срывают с него спелые плоды, едят, глядя в светлое небо. Инжир вязнет в зубах, его мелкие семена хрустят; почему-то Джо думает о том, что этот плод – как дом для семьи, из которой могут взрасти чудные люди, а могут и пусто остаться в земле. – Знаешь, нас даже подходяще зовут: Джо и Лори. Сразу видно, кто здесь настоящий мужчина. Почему-то после этого Джо подбирает что-то подгнившее у ног и кидает в его сторону; все стремительно переходит в ребяческую драку. Смех до темноты в глазах; Джо-то, конечно, понимает, что это был комплимент, но теперь называет его постоянно именно что Тедди. «Лори» звучит несильно лучше Доры. Лори сам не ведает, сколько в нем стержня. *** К своему удивлению, Джо вычитывает в какой-то совершенно средней книге, что выйти замуж за друга – правильнее, чем за возлюбленного, ведь дружбу сохранить легче. Она не завязана на такой проходящей эмоции, как страсть. Почему-то вместо того, чтобы злиться и закатывать глаза, Джо находит лист липы и оставляет там закладку, стараясь не морщиться от звенящей вульгарщины: листок-то сердцевидный. Дом без мамы стал пустым. Чтобы не думать о хвори отца, Джо много читает, еще больше – пишет, и старается не уничтожать полдома в попытке убраться. Мег иногда смеется, иногда – ругается, но с каждым днем у Джо дела идут все лучше и лучше. Настолько, что вскоре Джо вдруг осознает, что они с Мег в равной степени несут на себе заботу о доме. Кончики волос щекочут шею: их теперь нельзя даже заплести в косу. Джо шутит, что они с Лори скоро станут совсем неотличимы издалека. Особенно, когда Джо, в каком-то смысле, теперь стала главой семьи. В домашних хлопотах легко забыться. В домашних хлопотах легко не замечать, что боковое зрение постоянно выхватывает то платья с рюшами, то светлые локоны. *** Когда в мир постепенно возвращаются краски, у Бет начинает болеть голова. Дышит она странно, и Джо, охваченная паникой, чуть ли не клещами вытягивает из сестры все про «ребеночка миссис Хаммель». В тот момент в голову даже и не приходит мысль ее отругать: мама, еще будучи дома, ей строго наказала не соваться в няни; в свою очередь Бет, чтобы никого не расстраивать, научилась молчать. Пока они с Мег делают все, что пришло в голову сделать в подобной ситуации, Джо дышит спокойно и старается думать. Только потом, когда в дом врывается Лори, на Джо снова накатывает. С Мег они говорят тихо; старшая трет виски и говорит ей: «Джо, не время раскисать». Джо послушно берет себя в руки. Лори она, задыхаясь, вешается на шею, и тот целует ее два раза, прежде чем жизнь начинает походить… на жизнь. Мама не знает, что Бет больна. Папа не знает, что Эми мертва. – Что же мы будем делать? – шепчет Джо Мег на ухо. – Молчать, – отвечает Мег. – У них и так слишком много потрясений. – Что же мы будет делать? – выдавливает Джо куда-то в шею Лори. – Решим на месте, – бормочет Лори ей в волосы. Сейчас, когда их так мало, Джо чувствует кожей его теплое дыхание. *** Эта авантюра – безответственная и страшная. Джо боится, что, когда она вернется, Бет будет уже мертва. Но Лори задолжал ей путешествие. А мир – приключения, даже если на них лежит печать безысходности. Джо едет в поезде до Вашингтона частью в старой одежде Лори, частью – в отцовской. – Осталось только тебя нарядить в платье, Тедди, – щурится Джо, и ответом ей служит смешок, серебристым облачком повисший в воздухе. – Из тебя мальчик куда симпатичнее меня, – Лори поправляет ей шарф. Они, верно, выглядят двумя братьями-сорванцами, один из которых еще остался жердью, а другой уже отхватил красиво очерченную линию плеч. Когда проходит волнение и опьянение свободой – они уже в Вашингтоне, в небольшом отеле, в номере на двоих – Джо мучится виной и страхом. Она не должна была оставлять семью; она не должна была оставлять семью; она не должна… Лори целует ее третий раз, и только сейчас Джо вдруг осознает, что были предыдущие два. Те, правда, несли в себе родственность, семейность; скорее не в губы, а в уголок рта, не больше чем чмок, чтобы прогнать ужас. А сейчас Лори целует ее даже как-то по-настоящему – вдумчиво, успокаивающе и нежно. Вместо того, чтобы возмущаться, Джо сначала неловко отвечает, потом краснеет, потом отталкивает и только затем наконец-то придумывает возмущаться. Лори нервно и припадочно смеется, а Джо злобно хлопает дверью в ванную комнату и запирается там. Она пыхтит на пыльное зеркало и едва ли успевает остыть, когда слышит стук и драматичные просьбы о прощении. Настолько драматичные, что Джо заслушивается. – На тебя невозможно злиться, Тедди, – уставше и раздраженно заявляет она, когда выходит без предупреждения. Их внезапно отделяет пара-тройка дюймов. Джо ненавидит изумление и радость в его глазах, когда она невольно тянется к нему – так, будто хочет поцеловать. Ненавидит, потому что понимает: по всей видимости, хотела. Но вместо этого дает ему затрещину и старается не думать о том, что у Лори губы мягкие, теплые и нежные – такие обычно описывают у трепетных девиц в бульварном чтиве. И еще меньше Джо нравится то, что после подобных мыслей она ходит на ватных ногах. Она доказывает и себе, и Лори, что ей это совсем не важно, с аппетитом обедая и с легкостью толкая вперед тяжеленную дверь. Нет, Джо не влюбленная дура, ослабленная высоким чувством, ни в коем случае. И в обморок упадет разве что от недосыпа! Да. Но в ту ночь вместо тревожных снов о мертвецах она видит, как они с Лори не то играют в пьесе (Джо – Ромео, а Лори – Джульетту), не то бездельничают в лесу – как всегда во сне, причина и следствие почти неуловимы. Исход один: лицо Лори так близко, что Джо чувствует его дыхание на своих губах. Темные глаза, длинные ресницы; мягкие кудри между пальцами. Тепло. Приходится признать, выплескивая ледяную воду на пылающие щеки: не худший вариант. *** Когда их от отца отделяют только тонкие завесы белой ткани и каких-то метров двадцать, Джо пасует. Ей хочется сбежать: сбежать от утраты одной сестры и возможной утраты другой, от разговора, способного разбить сердце всем и отцу, ее старому, доброму, несчастному отцу, сломать и его самого, и его здоровье больше, чем изнуряющая болезнь. Ей хочется сбежать от Брука, чей голос она слышит, потому что из-за него возможна еще одна утрата, и от этого хочется бежать и бежать, бежать и бежать, но сейчас уже – без цели. Ее пальцам, на холоде почти онемевшим, неожиданно становится тепло и немного колюче. – Где твои перчатки? – негромко спрашивает Лори, переплетая их пальцы. Джо уж было хочет отпихнуть и его, и его заботу, и его отвлекающую, ненужную нежность; но тут они пересекаются взглядами – и Джо смягчается сильнее, чем хотелось бы. Как же часто это бывает с Лори, особенно в последнее время... Она прощупывает карманы свободной рукой, а потом досадливо хлопает себя по лбу. – Остались в гостинице. Глупая башка! – Глупее некуда, – кивает Лори, и Джо, фыркнув, пихает его локтем в бок. Он охает и язвит о том, какая она неправильная для христианской юной леди, и Джо пихается еще раз. Когда они заходят внутрь лазарета, у них с Лори на двоих – две перчатки: у Джо – на правой руке, у Лори – на левой. А голые ладони греют друг друга. Джо дышит спокойно. Раны не болят.