Когда всё закончилось

Ворот от свитшота душит, впивается, зараза такая, прямо в кожу, дышать нормально не даёт. Слава пальцами под него залезает оттягивает, чуть-чуть воздуха внутрь пуская, лишь бы полегче стало. Жарко — сдохнуть можно. Хотя подыхать в кои-то веки совсем не охота. Славочка себя живым чувствует, просто охереть каким живым. Пульс ощущает во всём теле, как тот бьётся, сам себя перегоняя, в шее, в руках в кончиках пальцев. Сам он потный, хоть выжимай. Ткань неприятной синтетикой липнет к телу, колется швами. И они это людям продавать собираются? Кто ж в таком согласится ходить? Пыточный аппарат какой-то. Пальцами касается шеи у плеча, надавливает на кожу, короткими ногтями впивается и так замирает на секунду, глазами вращая очумело. — Слав, Слава, алё, — Замай тут как тут, рядышком. Улыбается только озабоченно-недоверчиво. — Слава, блядь! Ты что, ещё одну въебал? Слава ему в глаза заглядывает и кивает утвердительно. На задней стенке горла порошок ещё комками горечи отдаёт. Слава сглатывает, ощущая, как кадык кожу натягивает, а слюна уносит горький привкус, прочь. — Пидорасина тупая, — шипит Замай, оглядываясь по сторонам. — И хули с тобой делать? Слава улыбается. С ним сейчас можно всё, что угодно делать, Хан Замай. Он, право, на всё согласен. Тянет руку к этому чудаку недовольному, но останавливает себя на полпути, потому что знает: если коснётся — не отпустит. Ладонь в кулак сжимает и разжимает, как ребёнок, что говорить ещё не научился, только требовать. Требовать, чтобы дали, повинуясь хватательному рефлексу. Замай, кажется, опять шипит, как старенький телевизор с ненастроенной антенной. Но Слава не слушает, только смотрит. У того рукав куртки задрался, обнажив кожу чуть повыше выпирающей косточки у запястья, и стали видны тёмные волосы на коже. Славе жуть как хочется сейчас провести по ним кончиками пальцев, слегка касаясь, пройтись от той самой косточки выше, к локтю, а оттуда вдоль плеча почти до самой ключицы и там крепко сжать, почувствовав каждую мышцу. Ладонь Славина беспомощно сжимает воздух, а пальцами он фантомно ощущает чужое тело. И прикусывает нижнюю губу. — Слава, блядь, — Замай больше не шипит. Теперь он тянет гласные, размазывая их по разделяющему их пространству. Дошло-таки. Капли пота скатывается вдоль спины, по позвоночнику до самых джинс. Невыносимо жарко. Славу утаскивают, тащат прямо за этот дурацкий, невозможно неудобный свитшот, а потом собирают мешком с костями, мясом и потрохами, чтобы запихать в машину. В машине скучно. Невыносимо. И ехать так долго. К тому же всё ещё жарко. У этого ублюдка зачем-то работает печка. Или Славе только кажется? От скуки он начинает водить пальцами вдоль джинсового шва, который разрезает Замаевское бедро. Туда. Обратно. Вверх-вниз. Руку его никто не скидывает. Замай только головой качает, а когда водитель косится на них в зеркало заднего вида, брови приподнимает. Мол, чего уставился? Славе от этого так смешно становится. Хочется прямо здесь бедного Андрея Андреевича засосать. На потеху публике, так сказать. Даже кончик языка высовывает, проводит им по губам, к удивлению обнаруживая, что они сухие как бумага. Надо, наверное, попить. Только пить совсем не хочется. Он проводит ещё раз и ещё. Кажется, он губой может прочувствовать каждый вкусовой сосочек на языке. А тот такой влажный, склизкий, но прикольный. Замай косится на него озабоченно. Но в ответ ему только ухмыляются. Я ж тебе предлагал, дурила, надо было со мной въебать. Сейчас бы совсем по-другому себя вёл. Из такси Славочка почти выпрыгивает, ощущая в обеих ногах по пружине. Он — ёбаный мистер Гаджет, который сейчас как оттолкнётся от земли и сразу же окажется на нужном этаже. Ему, в общем-то, поебать, куда его привезли, лишь бы как можно скорее оказаться поближе к Замаевскому телу, ощутить пальцами, как у того мышцы под кожей напрягаются, как он под ней живёт, шевелится, будто механизм какой, машина. Замай плотный и волосатый. Слава это хорошим помнит, руками, телом, пальцами. — Потный как свинья, — ворчит его чудо киргизское, когда Слава губами тянется к шее, к тёплой впадинке под мочкой уха, чтобы попробовать на вкус и затянуться запахом. — Уйди, слюнявый. И ничего он не слюнявый. В горле всё ещё сухо. И язык от этой сухости тоже какой-то не такой, будто бы чужой. Славу сажают на диван, стягивают поганый свитшот, который умудрился из-за пота полинять на кожу. И Слава теперь розовато-блестящий. Стягивают-то, стягивают, а себя трогать не дают, но Слава тянется, пытается ухватится, пощупать или, хотя бы, задеть. Ему это нужно. Остро необходимо даже. — Слава, блядь. Отстань, — обращаются как с собакой. Славе почти обидно, но больше весело, потому он высовывает язык и хрипит мопсом. — Ща как по щам пропишу… Замай поднимает раскрытую ладонь, подтверждая угрозу, а Слава — лицо на него и улыбается хитровыебанно, румяные щёки растягивая. — Блядина ты такая… — трясёт рукой Замай, улыбаясь в ответ. — Тебе ж понравится, паскуда. Слава только кивает в ответ. — Я вот одного понять — хули ты под наркотой такой ебать загадочно-молчаливый? Так-то тебя поди заткни… По щам так и не прописывает, сжимает этой же ладонью скользкое лицо и целует в мятые губы звонко. — Сиди смирно, я сейчас. Славу оставляют одного. Он оглядывается по сторонам. Тут же становится скучно и до охуевания тупо. Хочется провалиться в собственные мысли, но они слишком быстрые, скачут табуном, ни за одну ухватиться не получается. Он сегодня герой дня, а, может, даже и не дня. Историческая хуйня, да? Слава вспоминает еврейский ебальник и ухмыляется себе под нос. Ему хорошо, почти счастливо, только чего-то отчаянно не хватает, чувствуется внутри некая незавершённость. Будто бы он что-то не закончил. Или, может, он всё и закончил, но ему чего-то недодали. Например, члена. И он вертит башкой, чувствуя каждый позвонок в шее, перебирает пальцами в ожидании. Жарко, как же жарко, Господи. И Замая рядом нет. Никого нет. Слишком тихо. Всё не то. И от этой вселенской несправедливости хочется завыть. Но вместо этого Слава расстёгивает себе штаны с каким-то не то удивлением, не то восторгом обнаруживая собственный стояк. — Ебаный свет, Слав, чем тебя Фаллен таким накачал-то? У вновь появившегося Замая в руках белое, ослепляющее своей чистотой, полотенце и бутылка воды. — Хуй его… Но у меня есть ещё, — Слава достаёт слюдовый мешочек из кармана и демонстрирует украденный трофей. Замай только хохочет в ответ, трофей забирает и бросает на стол. А сам усаживается Славе на колени. Ощутив на себе приятную тёплую тяжесть, Славочка тут же сжимает бёдра, но шершавая ткань джинс его не устраивает, хочется коснуться настоящего, живого. — Руки, блядь. Но, Славочке, очевидно, поебать. Он наконец-таки добирается до чужих рук, касается тех самых косточек, ведёт пальцами выше, чувствуя тёмную поросль, от который будто разрядиками тока в подушечки пальцев ебошит. Перебирает, еле касаясь, поднимается ещё выше. Но этого недостаточно. Хочется одновременно гладить и сжимать. Под короткими рукавами футболки тепло и почти мягко, а мышцы напрягаются, стоит Замаю лишь пошевелиться, и это приводит Славочку в ёбаный восторг. — Что ж ты делаешь-то, блядина такая? Полотенце оказывается мокрым, а оттого холодным и каким-то неживым, но почти приятным наощупь, особенно, когда им Замай руководит. — Я вроде ещё не умер, хан… Ты чего это творить удумал? — В душ все равно не загонишь, а так хоть… Ты вообще, вон, на смурфика похож. — Они голубыми были… Замай глазами посмеивается, продолжая обтирать его полотенцем и позволяя себя мять, за что Слава ему в эту самую секунду безмерно благодарен. Махровое полотенце щекочет и холодит, из-за чего Славу слегка потряхивает. Он руками следует за каждым движением чужих рук и загипнотизировано наблюдает, как ему вытирают грудь, плечи и живот. — Пей, — полотенце откидывают прочь и подсовывают горлышко бутылки под нос. — Пей и не выкобенивайся. Слава нос воротит, но его вновь крепкой рукой за лицо ловят и чуть ли не пальцами рот открывают. Славка их пробует укусить, но за это получает слегонца по щеке четырьмя пальцами. Почти и не больно даже, а потому как будто не по-настоящему. — Пей, говорю. Ещё в обморок ебнешься… Герой, блядь. Славе, конечно, есть что на это сказать, но слова проглатываются вместе с водой и исчезают по пути к желудку. — Вот и молодец. Тут становится немного обидно. Слава вспоминает, что его так-то сейчас все поздравлять должны, на руках подбрасывать и кланяться в ножки. А этот ведёт себя так, будто бы ничего особенного сегодня и не случилось. — Пидорас вы, Хан Замай, весь кайф обломали… — жалуется он, бутылку приканчивая. — Не надо было с вами ехать, сейчас бы хоть с хорошими людьми упоролся… — Ой-ли. Замай лишь головой качает, лицо в ладони горячие берёт и к самому уху наклоняется, чтобы прошептать: — Хорошие люди тебя, поди, в жопу-то ебать не стали бы… — Тебе почём знать? — игнорирует Слава тягучее возбуждение, растекающееся по нему от того места, где шёпот коснулся кожи, и в отместку кусает за ухо. — Ах ты ж, — шипит Замай и на этот раз прописывает сильнее. Щёку от удара колит искристо, и Слава разражается смехом. — Какая же ты гнида… Целуют его влажно и как-то ультимативно так, что Слава почти смехом давится. Лицо чужое колется бородой. Они сталкиваются зубами в каком-то нелепом порыве. Как подростки, блядь. Руки сами ползут под футболку, гладят поясницу, живот, пальцами задевая пупок, чтобы дотронуться до ремня. — Ну, раз так, то выебите, хули. Произносит куда-то в лицо и добавляет: — Пожалуйста. Только потому что знает, что хрен он после этого тихого «пожалуйста» устоит. Он бы и так выебал, но теперь даже ворчать не будет. И верно. Замай с него тут же слезает, футболку с себя стягивает со штанами. — С портками сам справишься? — спрашивает, выуживая из кармана смазку. — Или совсем беспомощный? Слава — мальчик вполне самостоятельный, но от замечания удержаться не может: — Что? Думал меня ещё в клубе выебать? В толчке? Как пошло… И укладывается на спину. — Может. Но ты же с Фалленом там по дорогам расхаживал. Тебе не до того было… Поворачивайся. Слава упрямо мотает головой. — Что? Хочешь глаза в глаза? Романтик хуев. Замай наваливается сверху, одной рукой у Славы между ног отказываясь, а второй волосы со лба убирая. Слава для ответа рот открывает, но его тут же пальцами затыкают. Замай на опыте, знает, что даже под наркотой окончательно заткнуть можно только пальцами или хуем. Пальцы на вкус солёные, отдающие табачным послевкусием. Слава больше кусает, чем облизывает, чувствуя, как их проталкивают глубже. Пальцами второй руки его растягивают, двигаются медленно, заставляя что-то мычать нечленораздельное, неразумное. Слава на них насаживается, глаза прикрывает, чувствуя поцелуи на шее, груди, ключицах. Но тут же распахивает обратно, потому что действительно хочется смотреть, потому что на батле во время раундов еврейской коротышки самым сложным оказалось вовсе не помереть от скуки, а не коситься вправо. Лучше бы за спиной стоял. Вырастить глаза на затылке Слава бы точно не смог, а вот заработать косоглазие вполне себе. От мысли про глаза на затылке Славке становится иррационально смешно. Он сдавленно хихикает, давясь пальцами и собственным языком. — Смешно тебе? — Замай входит в него, придавливая к дивану восемьюдесятью килограммами ворчливого счастья. Слава охает чуть слышно и улыбается, обхватывая тело на себе сразу и руками и ногами, прижимая сильнее, чувствуя, как собственный член вязко мазнул по животу смазкой. Вот она, его награда, член Замая в жопе. Уморительно, если подумать. Вновь хочется расхохотаться. Вот он и заполучил член. Казалось бы, что ещё для счастья-то нужно? Дыру внутри себя получилось заткнуть наркотой, победой и Замаем. Он сейчас почти полон. И продлится это ещё сколько? Час? Два? Не больше, если не закинется ещё, но рано или поздно придётся ухнуть в гормональную яму отходняка, чтобы выбраться из неё и вновь начать выдумывать что бы такого сделать лишь бы почувствовать себя… Нет, не живым, а скорее существующим? Существенным и неотъемлемым от всего сущего. Слава покрепче обхватывает Замая длинными ногами, чтобы лучше чувствовать его не только в себе, но и собой, всем телом. Руками мнёт спину, будто решив внезапно предоставить услуги мануального терапевта и подаётся навстречу. В голове взрывами карьерными разносится гул толпы: «Гнойный. Гнойный». В такт этому гулу в нем движется Замай. Слава смеётся и стонет одновременно. Протяжно так, не стесняясь, потому что знает, что Замая это смущает и раззадоривает одновременно. Подо мной таких звуков ни одна баба не издавала. — Какое же ты… — Замай хмурится. Ебать и думать одновременно у него не выходит. — Чудище нелепое. Гладит по волосам, целуя в нос. Слава перехватывает чужую руку. И влажными губами выплёвывает с восторгом: — Ты видел? Ты видел, а? Мама, смотри, я могу без рук… — Видел? — Славе вдруг становится жизненно необходимым, чтобы Замай подтвердил факт состоявшейся победы. Потому что без этого все может оказаться и не взаправду, если он не видел. Может, Славе всё померещилось, приснилось, привиделось по пьяне. — Ты видел? Ты видел, как я могу? — Видел, видел, рядом же стоял, не отвлекай. Ебать и думать для Замая сложно. Ебать, думать и говорить — задача вообще запредельная. Большой палец ложится поперёк губ просьбой помолчать, но медленно съезжает вниз, оттягивая нижнюю и приоткрывая рот. Замай смотрит в него осоловелым взглядом прежде, чем вновь поцеловать. Слава кусается. Из принципа и почти не больно. Не увечий для, а лишь бы побесить. Замай недовольно мычит в губы, затем обессилено вздыхает и утыкается своим лбом в чужой, блестя раздражённо глазами. Щёки раскраснелись, спина стала влажной от пота. Слава это чувствует, впивается сильнее в плечи, будто желая до самых суставов через мясо добраться и шепчет с издевкой: — Что? Подустали? Дед уже не тот, слабоват стал… И, не дав ответить, требовательно-капризно заявляет: — Можешь сильнее, а? А то это как-то несерьёзно, право. В этот раз Замай издаёт нечто похожее на рык древнего человека, у которого в последний момент из-под носа увели мамонта и заняли пещеру с лучшей планировкой. Или что там у них ценилось? Слава не знает. Руки его с плеч сбрасывают одним движением. Привыкнуть к члену в жопе Слава успел, а вот к тому, что трахается с кем-то физически сильнее и ловчее, до сих пор нет. Поэтому вновь задыхается почти каким-то щенячьим восторгом от того, что Замаю так легко удаётся выбраться из его хватки, выпрямиться и, оставаясь всё ещё в Славе, подтянуть ближе к себе за бедра. — Сучара ты бессовестная… — Замай вытирает тыльной стороной испарину со лба, но, заметив, что кое-кто тянется ручищами к члену, тут же даёт по рукам. — Ну-ка ша… А как тут не потянуться, глядя на это красное, бородатое, родное лицо? На такие лица грех не передёргивать. — Блядина ты недоёбанная, — Славу вновь придавливают. Он не успевает произнести: «так доеби», потому что на шею ложится широкая ладонь и давит сверху, кадык внутрь вжимая. Слава только успевает хрипнуть на выдохе. Замай его доёбывает ещё как, внимательно в расширенные зрачки вглядываясь и руку с шеи не убирая. Дышать Славе становится сложно, а через нос почти невозможно. Приходится ртом, рвано и сипло, при каждом вдохе ощущая, как воздух проникает внутрь по сдавленному горлу, как чужие ногти впивается в кожу сбоку. Он сейчас будто бы раздвоился. Есть то, что внизу, возбуждением скрученное, влажное и липкое. И вверх, оцепеневший, замерший, опьяняюще замкнутый и мутный. Плечи внезапно расслабляются, пульс перемещается вновь к кончикам пальцев рук. Ладони Слава сжимает и разжимает, словно пытаясь согреться. В голове даже как будто мысли замедляются и рассеиваются, убаюканные ритмом снизу и будто бы придавленные пуховым одеялом нехватки кислорода. Слава облизывается жадно. Медленно поднимает руки кладет поверх чужой. Замай хмурится, в лицо под собой всматриваясь, но двигаться продолжает быстро, короткими рывками, подгоняя Славу к скорой разрядке. Тот глаза медленно прикрывает, ощущая невероятную лёгкость в голове, ещё острее контрастирующую с тугим возбуждением внизу, которое разрастается с каждым толчком, разливается жаром по телу, стремясь проникнуть в опустевшую голову. Но рука, обвившая ошейником шею, не даёт этого сделать. Достигнув почти самого предела, Слава сжимает собственные ладони на чужом запястье. И его тут же отпускают, убирая руку прочь. То самое острое возбуждение накрывает, выбивая из Славы протяжный стон, с которым он кончает прямо себе на живот. Замай ещё пару раз двигается во внезапно ослабевшем теле, затем выходит из него и коротким движением руки доводит себя, тоже кончая Славе на живот. Затем плюхается сверху, обессиленный. Слава дёргается под ним, пытаясь вылезти. Но Замай скорее интуитивно, чем осмысленно понимает, что допускать этого не следует. — Эй, ты чего? Тише, — проводит вновь рукой по волосам. — Тише. Слава смотрит на него ошалело. Ему срочно нужно что-то сделать, он ещё не придумал что именно, но не делать ничего он сейчас не может. Тело толкает вперёд синтетически разогнанный мотор. Надо срочно что-то сделать, ибо внутри начинает разрастается какая-то жуткая, давящая пустота, которая прёт из той самой дыры. Для начала можно пару дорог расчертить. Пакетик, вон, на столе. И Замая угостить, хули он такой невесёлый? Радоваться же надо, ну. — Всё. Всё, — шепчет Замай на самое ухо. — Всё закончилось. «Что закончилось?», — хочется спросить Славе. Потому что речь явно не про еблю. И, если бы закончилось действительно всё, оно, авось, полегче бы было, Хан Замай. Но всё, увы, продолжается. — Тихо, тихо, угомонись ты, хватит, — шепчут ему на ухо и гладят. По лицу, голове, рукам и плечам, легонько, еле касаясь. От этого становится слегка щекотно, и Слава невольно улыбается. Но дыра не дремлет, она растёт. Замай над ним приподнимается. Слава почти пользуется этим и руки загребущие к столу тянет, но их перехватывают. — Угомонись, я сказал, а. И Слава почему-то слушается. Лежит смирно. И наблюдает за внезапно обретшим дзен киргизом. Замай берет вновь полотенце, вытирает Славе живот и ложится рядом, под боком. — И что теперь? — ехидно спрашивает Слава, нервно пальцами перебирая. — Ничего. — В смысле «ничего»? Чё делать-то будем? — Конкретно сейчас — ничего. Слава ответом недоволен. Он рот распахивает, чтобы возразить, но его к себе ручищей притягивают и обнимают крепко, по спине поглаживая. — Это откуда у нас столько нежности-то? — Заткнись. И Слава покорно затыкается. После оргазма он чудо какой покладистый. Лбом утыкается в плечо и замирает, прислушиваясь к стуку сердечка в грудной клетке своего и Замаевского. –Тихо… Его гладят, целуют и что-то шепчут, но Слава почти не слушает, а обнимает в ответ. Всё закончилось. И с этим можно ничего не делать.