Остаточные явления

Собираюсь второпях, буквально в одном кроссовке выбегаю в подъезд и, прислонившись к стене, натягиваю на ногу второй. Куртка сваливается с плеча, пальцы щиплет от сока мандаринов. Пиздец какой-то, а не мандарины. Выхватил чищенный у младшего брата и тут же узнал, что такое мгновенная карма. И рот свело, и расковырянные во время первой сессии заусенцы тут же вспыхнули от этой кислотной едкости. Вроде сполоснул наскоро, но не помогло. Ну и фиг с ними, пройдёт. То, что меня Вадик у подъезда ждёт, мёрзнет, меня куда больше ебёт, чем какие-то там пальцы. Не барышня же, чтобы переживать за маникюр. Разобравшись со шнурками, поправляю съехавшую куртку и, не застёгивая, накидываю на голову капюшон. Шапки нет, телефон, под и ключи в кармане. Пара резинок и влажная салфетка в бумажной упаковке с логотипом открывшейся рядом с моим уником шаурмячной — в другом. Упакован и готов праздновать по самое не балуйся. Новый год же ж. Первый после окончания школы, но всё равно как раньше: сначала дома до часу, в половину второго собираемся у Коляна, родители которого отмечать предпочитают то в Турции, а то и в Египте. А он не таскается с предками, как хороший, не мешающий взрослый сын. Он остаётся дома, и на неделю их хата становится прибежищем для всех желающих. Ему бы в гостиничный бизнес, а не на юрфак, вот серьёзно. Заправлял бы площадями уже в серьёзную. Спускаюсь со своего второго этажа в мгновение ока и, быстро нажав на просвечивающуюся синим кнопку домофона, вываливаюсь на улицу. Ощущение праздника распирает меня. Кажется, что уж сегодня-то точно нагрянет если не Дед Мороз, то его внучка, Снегурочка. Кажется, что у меня есть силы на то, чтобы гудеть не до утра, а минимум трое суток без перерыва. Вадик, подскакивающий ко мне, едва я сбегаю с крыльца, должно быть, ощущает то же. Улыбается во весь рот, дышит на меня смесью шампанского и салатов и виснет на шее в борцовском захвате. — С Новым годом уже, что ли?! Выкрикивает нарочно громко, и я в ответ хлопаю его по спине с не меньшим энтузиазмом. — Точно не со старым! И смеёмся оба, понимая, что эта дебильная фраза преследует нас обоих чуть ли не с конца средней школы. С того момента, как родители разрешили нам выбраться на улицу после обязательного ритуала поедания оливье в кругу семьи. В девятом классе вроде были, когда отправились шариться в первый раз. Он также забежал за мной, я также вылетел в расстёгнутой куртке… Эх, детство. И хотя четыре года всего прошло, кажется, что минула вечность. Только детская площадка рядом с подъездом всё та же, разве что горки повыше поставили, из пластика, а не из обжигающего жопу летом металла, да оградки у чахлых клумб под окнами покрасили. А так всё то же. Подъезд изнутри зелёный, дом жёлтый, а небо чёрное, и снег кругом. Всё то же… Отлепляю от себя Вадика, толкаю его кулаком под рёбра, давлюсь смехом, когда получаю в ответ, и мы, пихаясь и скользя, бежим к соседним домам. Тут совсем недалеко. На раскатанную малышнёй горку, вдоль всех подъездов тринадцатого дома и до первого следующего. Три минуты на всё, если умудришься не навернуться на скользком спуске. Мы уже слишком взрослые и пока трезвые, для того чтобы умудриться. Да и на улице по-январски холодно, для того чтобы дурачиться и кататься на заднице. Это, наверное, и есть мудрость. Когда задницу жалко больше новых джинсов, за которые уже никто не будет ругать. Торопимся, оба прячем руки в карманы, и почти уже у нужного подъезда под окнами живущего на первом Коляна, у которого давно весело, как Вадик тормозит и, вместо того чтобы забежать за мной на крыльцо, оглядывается. Я уже замерз и мне как-то по фигу, что он там увидел, нагонит, как насмотрится, но он не хочет таращиться один и окликает меня. — Слышь, Андрюх, а это часом не Довлатов? Хмурю лоб, не понимая, о ком он вообще, но оборачиваюсь и недовольно запахиваю куртку. Возвращаюсь назад, так и не нажав кнопку домофона, и смотрю туда, куда указывают. И реально, около дома напротив кто-то есть. Сидит на лавочке и даже не шевелится. Щурюсь, понимая, что так ничего и не разглядеть, и вдруг вспоминаю его. Вспоминаю, и глаза расширяются против воли. Кажется, что даже тот несчастный шампунь, который я успел опрокинуть в себя, сразу выветрился. Я вспомнил, что за Довлатов. Учился с нами в школе до девятого как раз. После перевёлся в другую школу и пропал с радаров. Не то чтобы кто-то за ним там следил, но все четыре года ни слуху, ни духу, а тут вот он, сидит под своим старым подъездом и ждёт чего-то. Может, к кому-то приехал? Или мать его квартиру тогда не продала, как мы думали? Переглядываемся, и Вадик кривится, как от зуда. Оба сейчас думаем об одном, вот просто без вариантов. Оба решаем: подойти или нет. Подойти или сделать вид, что мы его не увидели, и сбежать бухать. Потому что история, из-за которой он перевёлся, крайне ебаная. Стыдная до того, что хочется отвернуться сейчас, и пиздец, какая смешная для нас, бывших тогда ещё совсем пиздюками. Травили его чуть ли не всем классом, а всё из-за того, что пришёл в середине года и заикался, когда волновался. Особенно забавным мне казалось передразнивать его и бить по затылку, когда отвечал с места и начинал нервничать. Прятали вещи, рвали домашку и даже утащили пуховик посреди зимы, и он заболел тогда на две недели. Не показывался в школе, а после его мать тихо забрала документы, и они вроде как съехали. Третью школу пацан поменял. Ощущаю, как к лицу приливает жар. Сглатываю и, пожевав нижнюю губу, решаю, что всё-таки стоит подойти. Ну хотя бы для того, чтобы спросить, что случилось, и дать понять, что мы выросли и больше не долбоёбы. И спросить, как у него сейчас. Может, на новом месте оказалось лучше, и он в этом году поступил, как и мы?.. Пересекаю почти такую же, как возле моего дома, игровую площадку, огибаю кусты и в нерешительности останавливаюсь немного в отдалении от Довлатова. И имя его вспомнить не могу. Как ни стараюсь, всё никак не всплывает в памяти. Вот что дятлом дразнили, отлично помню… Вадик решается первым и подходит к нему вплотную, я нехотя тянусь следом. — Эй, ты чего тут? — Так же, как и я, не знает, с чего начать разговор, и потому неловко щерится и потирает непокрытую голову ладонью. Вадик невысокий, ему даже наклоняться особо не приходится, чтобы заглянуть в чужое лицо. — Все путём? Нерешительно подхожу тоже, и Довлатов поворачивается ко мне. Реагирует сразу же, и взгляд из пустого становится острым. Пронизывающим настолько, что мне тут же становится не по себе. Будто пригвоздил прямо к закованному в лёд асфальту и не разрешает сойти с места. Одними тёмными глазами не разрешает. Растрёпанный, длинноволосый и очень бледный. С начавшими синеть пальцами, которые он держит расслабленными на коленях. И в каком-то слишком уж официальном костюме, в одном пиджаке, без куртки. — Дверь не могу открыть. Будто жалуется вполголоса и, надо же, не заикается. Только бормочет как-то уж совсем тихо. И тут же опускает голову. Сжимается, будто готовясь к тому, что придётся защищаться от насмешек. Мне становится совсем херово. От себя самого противно становится, и увы, не получается сделать вид, что я не помню, как его гнобил. И куртку его тогда предложил спрятать тоже я. Чувство раскаяния и жалости смешиваются и давят настолько, что мешают мне дышать. Перекрывают горло морозным воздухом, и я, недолго думая, собираюсь если не всё, то хотя бы что-то исправить. Извиниться по-человечески. Только не на улице, не на такой холодине. — Ключи, что ли, потерял? Вадим допытывается, и Довлатов проверяет карманы. Едва запихивает в них свои уже едва гнущиеся пальцы и коротко кивает. — Понятно. — Снова переглядываемся, и я пытаюсь выражением лица передать весь спектр своих эмоций. — Ну чё, Андрюх, берём его с собой? Киваю, и мы буквально отдираем его от лавки в четыре руки. Сам Довлатов будто под какими-то веществами и очень тупит. Впрочем, не исключено, что просто сильно замёрз и потихоньку засыпает. Нам рассказывали о таком, ещё на ОБЖ. Только куртка-то его где? Неужто догадался выскочить на улицу, и дверь захлопнулась? Да, очень похоже на то. Он же сказал, что не может открыть. Дурачок, блин. Так и остался куском нелепости, разве что теперь меня это нисколько не раздражает. И подножку под и без того едва шагающие ноги подставить не хочется. Держим его за плечи оба и так переводим через площадку. Вадик убегает вперёд, чтобы набрать Коляну, а я поднимаюсь медленнее и веду эту опустившую лицо ледышку. Завожу его в подъезд, а после и в гостеприимно распахнувшие двери квартиру, где на пороге нас никто не встречает. Зато сразу слышно, что движ уже в разгаре, и народу в этот раз привалило нехило. Вадик тут же сваливает искать свою девчонку, а я, как беспарный и виноватый куда больше Вадикова, остаюсь нянчиться с этой сосулькой. Раздеваюсь сам и наблюдаю за тем, как он медленно снимает туфли даже, а не ботинки. И то, только после того, как я его окликнул и сказал, что нужно делать. Странный он, пиздец. Запираю дверь вместо так и не вылезшего с кухни хозяина вечеринки и, вместо того чтобы идти в комнату, выдыхаю и тащусь в ванную, прихватив с собой Довлатова. Веду его под локоть и радуюсь, что коридор маленький и ванная тут же, за соседней дверью. Включаю свет, ударив по стене, и завожу его вперёд, а после и сажаю на узкий бортик. Из комнаты слышится какой-то невнятный кавер на «Jingle Bells» и недружные поздравления. Выдыхаю и закрываю дверь на шпингалет. Сначала с этим разберусь, потом уже присоединюсь к остальным. Нужно выяснить, что у него стряслось, для очистки совести, а уже потом пить и веселиться. Может, домой его ещё проводить в качестве компенсации. — Ну? — Понятия не имею, как к нему подъехать, и пробую самым примитивным путём. — Ты как вообще здесь? Пожимает плечами и, дёрнувшись, вдруг меняется. Оживает как-то, оттаивая даже лицом, и, уставившись на меня в упор, морщится. Будто неприятно ему тут, со мной. Будто зайдя с улицы и отогревшись, узнаёт. Стаскивает пиджак, закатывает рукава рубашки на манжетах, на которой не то, что запонок, даже пуговиц нет, и, повернувшись к крану, какое-то время думает, открывать воду или нет. Всё-таки выкручивает оба и умывается, не забыв и волосы, которые, как оказалось, чуть ли не до лопаток спускаются, пригладить. Я могу только моргать невпопад, наблюдая за всем этим. Вот уж оттаял так оттаял. Поглядев по сторонам, без зазрения совести снимает с крышки шампуня резинку для волос, должно быть, принадлежащую подружке Коляна, и стягивает волосы в неаккуратный пучок. Смотрит на себя в зеркало, морщится, будто щуплый пацан — это не то, что он ожидал увидеть, и, шлёпнув меня по груди, чтобы посторонился, уходит из ванной. Смаргиваю, туплю пару секунд и тянусь следом. Убеждаю себя, что всё нормально и нужно просто не заморачиваться. Нужно просто веселиться, и всё. А Довлатов… Довлатов сам разберётся. Потому что теперь совсем не похоже, что ему нужна помощь. Потому что теперь, наблюдая за тем, как он весело здоровается со всеми присутствующими и берёт стакан из рук такого же, как и я, прибалдевшего Вадика, я вообще не уверен, что мы не обознались. Оба. Но так же не бывает, верно? Это точно он. Точно наш бывший зашуганный одноклассник, который раньше при волнении не мог связать и двух слов, а сейчас болтает, как ни в чём не бывало. Качаю головой, встряхиваюсь и решаю, что мне надо накатить, чтобы всё стало проще. С алкашкой в крови всегда веселее. Наливаю себе из бутылки, найденной на кухне, и реально всё сразу становится ярче, и общаться тянет куда больше. Хочется знакомиться и заигрывать с только что подошедшими десятиклассницами и смотреть «Один дома» вместе со всеми, разлегшимися прямо на полу перед теликом. Правда, смотреть — это слишком сильно сказано, скорее трепаться под фильм и точить сухарики и чипсы. Как-то всё мирно в этот раз, без безумств и воплей. Даже музыку притушили, чтобы не мешала. Постепенно расслабляюсь и перестаю оглядывать всех собравшихся. Не слежу. Разве что так, раз в пару минут, пробегаюсь взглядом по лицам. Колян с его подружкой, Вадик неподалёку в кресле, залипающий в телефон… Девчонки, собравшиеся кучкой на диване, и Этот рядом с ними с горящими в темноте зрачками. Встречаемся глазами, и я застываю. Его зрачки горят, как у кошки, которую сфоткали со вспышкой. Едва не вскакиваю, в последний момент оставшись на ковре, и озираюсь по сторонам, с накатившим страхом понимая, что никто, никто, кроме меня, этого не видит. Не видит его тонких улыбочек, страшных глаз и не знает, насколько у него холодные руки. Сглатываю и молча отворачиваюсь назад к экрану. Одновременно ругаю себя за то, что пускаю в голову всякий бред, и за то, что мы притащили его сюда. Его или не его?.. Просмотр фильма комкается, всем становится скучно, и Колян снова включает колонки, и темноту во всей квартире разгоняют только две мигающие гирлянды. Мне будто не по себе. Мне не по себе улыбаться, цедить вторую и последнюю на сегодня бутылку пива и следить. Следить за Довлатовым, который легко и непринуждённо знакомится с одной из девчонок. Она рассказывает ему что-то, а он тонко улыбается, кивает и медленно, но уверенно теснит её в коридор. И никто! Никто не замечает этого! Никто не замечает, как он в нетерпении сжимает и разжимает пальцы и то и дело прикусывает свою губу. Будто голодный. Начинаю психовать и, когда они полностью скроются из вида, оставляю бутылку и нагоняю их. Мешаю ему приблизиться к ней и, скомканно извинившись, хватаю за плечо и буксирую в заваленную куртками тех, кому не хватило вешалок в коридоре, комнату Коляна. Она крохотная у него, да ещё и заставленная хламом. Она у него крохотная, тёмная из-за опущенных жалюзи и сейчас смахивает на кладовку. У меня сердце стучит под коленками, когда решительно закрываю дверь и вцепляюсь в чужие плечи уже двумя ладонями. За спиной в коридоре раздаётся запоздалый, полный недовольства окрик. Хорошо, что гордая оказалась и ушла. Не стала ломиться следом. А я удерживаю его на месте на расстоянии вытянутых рук. Жду, что будет выбиваться, но он только глядит странно заинтересованно и с блуждающей по губам улыбкой. Слишком широко растянутым губам. — Ты… — Я даже не знаю, как это сказать. Я не знаю, как сделать так, чтобы звучало не очень дебильно, и потому понижаю голос. Извиняющиеся интонации просачиваются в него сами, против моей воли. — Ты не Довлатов, да? Давлю это из себя и втягиваю голову в плечи. Жду, что ударит меня по рукам, оскорбится, но нет. Только склоняет голову набок и щурится так, что мне ещё больше не по себе. Пальцы на его рубашке удерживаю только усилием воли. — А имя помнишь? Спрашивает вдруг негромко, и я теряюсь. Я теряюсь и переспрашиваю одними губами, не понимая, как это расценивать вообще. — Имя. — Приподнимает брови так, будто это что-то конкретизирует, и, поморщившись, совершенно серьёзно уточняет: — То, которое перед фамилией пишут? Замолкает, и я честно, изо всех сил, стараюсь вспомнить. Я напрягаю память, но никак не могу выскрести из нее нужную мне информацию. Сколько раз его вызывали к доске, ни разу не называли по имени. Не в моей памяти точно. Даже журнальные списки вспоминаются мне мутным пятном. — Нет. Я не помню, — признаюсь, поняв всю тщетность своих попыток, и надеюсь, что не покраснею от неловкости. Жду упрёков, но он вдруг начинает хихикать, а после и вовсе прикрывает рот рукой, чтобы не расхохотаться в голос. — Что? Что ты смеешься? Не понимаю, что такого забавного он в этом нашёл, и против воли напрягаюсь всё сильнее и сильнее. Спину вот-вот сведёт. — Я тоже не помню. — Доверительно признаётся, вдруг став каким-то слишком уж взрослым и, прежде чем я, окончательно сбитый с толку, спрошу, что это значит, поясняет, зачем-то накрывая мои локти своими ладонями. — Не помню, какое было имя у этого тела. Моргаем оба. Я, потому что не знаю, как избавиться от шока, он — передразнивая меня. Передразнивая и всё крепче и крепче стискивая мои руки. Стискивая до тех пор, пока я не попытаюсь отдёрнуть их. Не отпускает, а напротив, тянет сначала на себя, а после, легко поменявшись со мной местами, теснит меня в глубь комнаты. Кровать бьёт под коленки, но даже тогда он не останавливается. Укладывает меня на чужие пуховики и, не позволяя отползти, забирается сверху, упираясь коленями недалеко от моих боков. А я будто парализованный. Я не знаю, как спастись, и не могу даже закричать. Я только смотрю на его лицо, и никак не оторвать взгляда от магических, нереально горящих глаз. Трезвею махом и даже щипаю себя украдкой, чтобы убедиться, что не сплю. Убедился и крайне не рад этому. А он глядит сверху и, качнувшись вперёд, валится всем телом вниз. В самый последний момент выставляет руки и упирается ими по обе стороны от моей головы. Слышу, как, сжимая ладони, карябает ногтями гладкую куртку. И теперь я не сомневаюсь: его рот реально слишком большой, а кожа бледная. Кожа, которой я зачем-то касаюсь, потянувшись вверх дрожащими пальцами. Провожу ими по его гладкой скуле и не могу поверить в то, что она такая холодная. Комнатной температуры. И странно, что страх потихоньку утихает. Странно, что несмотря на то, что он сильнее и явно не тот, кого я когда-то знал, я всё ещё в заторможенном оцепенении. И не кричу. — Ты вампир? Спрашиваю уже без опасений быть осмеянным, и он, сосредоточенный на моём прикосновении, хмурится и, приподняв губы, касается чуть выступающего клыка языком. — Сейчас проверим. Успеваю моргнуть только и не успеваю перехватить его. Не успеваю отстранить, когда стремительно склоняется, и упирается лбом в мою скулу, и им же поворачивает её, заставляя подставить шею. — Но… Едва открываю рот, чтобы протестовать, как кусает, и это оказывается чудовищно больно. Так больно, что кожа сразу немеет, и я начинаю кричать против воли. Я начинаю кричать, а он спешно затыкает мне рот ладонью и давит ей так сильно, что ноют передние зубы. Замираю, решив, что это лучший выход, и часто дышу носом, запрещая себе паниковать. Дышу носом, жмурюсь, чтобы было не так страшно, и хватаюсь ладонями за первое, что подвернётся под них. Хватаюсь за его бока и стискиваю их. Отстраняется тут же, выпрямившись, задумчиво отирает кровь с губ и, поглядев на неё, собирает размазанные капли языком. — Ты знаешь, похоже, что да. Кровь мне нравится. Наверное. И смотрит на меня так, будто это я должен дать ему ответ. Очень выжидающе и косясь на свои вытянутые у лица пальцы с разводами. — Так нравится или наверное? Раздражает меня своими непонятками, и я изрядно смелею. Приподнимаюсь на локтях и всем своим видом демонстрирую недовольство. Ещё бы: цапнул меня, толстовку наверняка запачкал и думает ещё теперь. — Я не знаю. — Вот теперь очень похож на того «себя», каким мы его нашли на лавке. Потерянным становится и словно отстранённым. Даже взгляд затуманивается. — Я вообще ничего не знаю, если подумать. Делится со мной и глядит чуть искоса, будто надеясь, что я ему сейчас всё и разложу. Очень клёво. Покурить бы, да под остался в куртке. Выдыхаю и медленно наполняю лёгкие по новой. — Стоп. — Вытягиваю вперед левую ладонь, и он смотрит на неё с таким удивлением, как если бы на ней в тайне от меня пророс шестой палец. — Давай обо всём по порядку, ладно? Что последнее ты помнишь? Честно, я просто хочу помочь ему. И совсем немного надеюсь, что, заболтавшись, решит меня не жрать. Ну так, по знакомству. Или из дружеской симпатии. — Как попал в это тело. — Всё ещё разглядывает свои пальцы и медленно лижет подушечку указательного, убирая с неё размазанную каплю. — Хозяину оно оказалось больше ни к чему. Разводит руками и, пока я моргаю, принимается теребить свои волосы. Дергает за пучок так активно, что тот разваливается и свешивается на бок. И это так нелепо выглядит, что против воли перестаю его бояться ещё немного. Опасаюсь, конечно, но не до смерти. — А понятнее? И любопытство тоже берёт своё. Что это не мой бывший одноклассник, я уже уловил. Но детали… — Снотворного наглотался твой Довлатов, — поясняет без каких-либо эмоций, а у меня глаза расширяются против воли. — Жизнь была к нему не слишком милостива, и он решил поискать успокоение в смерти. Вот значит, как… Добили его всё-таки. Не мы, так другие добили. А если бы не перевёлся тогда, если бы МЫ к нему по-другому… Сглатываю, насилу пропихивая вниз и противный ком, и накручивающееся на него чувство вины, и никак не могу поверить до конца. Да и как тут поверить, если вот он, сидит сверху и крутит пальцами выбившуюся тонкую прядь? — А как ты попал в его тело? Выспрашиваю с осторожностью, где-то в глубине души робко надеясь на то, что всё это развод, и он не выдержит и рассмеётся, но никаких чудес не происходит. Остаётся таким же нелепым и серьёзным одновременно. — Дождался очереди, конечно. — И голос такой важный. Как если бы он небрежно хвастался. — Думаешь, так просто взять и найти подходящего покойника? Некоторые годами ждут, чтобы ухватить удачное тельце. — Тогда ты не вампир. — И хрен знает, лучше это или хуже. Но, как подсказывает моя избранная фильмография, он явно другая нечисть. — Это демоны захватывают чужие тела. Смотрит на меня, как на немного больного, и будто самую малость оскорблён. Собирается спорить, но вдруг хмурится и выпадает. Становится слишком уж задумчивым. Может, и сам не знает, что он? — Да плевать я хотел, как вы нас тут называете, — отмахивается в итоге от всех моих умозаключений, но увереннее от этого не кажется. Напротив, горбится и скрещивает руки поперёк груди. — Мне нужно было в чём-то жить, я выбрал этого несчастного. Всё. — Почему тогда оказался около его дома? Никак не унимаюсь и сначала выпалил, а потом запоздало втянул голову в плечи. Вдруг ему не понравится то, что я почти перестал бояться? Кто вообще знает, как себя следует вести? — Остаточные явления. — Вопреки моим опасениям отвечает охотно и с крайне умным видом. Мне вообще начинает казаться, что он очень даже не против поболтать. — Покойников часто тащит в знакомые места. Пройдёт со временем. — А… В очередной раз запинаюсь о то, что он, вообще-то, мёртвый, и, раскрыв рот, тут же захлопываю его. Вот это, конечно, подарочек на Новый год. — Ага. — Соглашается, даже не зная, что я собирался сказать, и обиженно поджимает губы. — Знаешь ли, трудно приходится не только людям. Жалуется, а я вдруг цепляюсь за это. За его последнюю фразу. Если он номинально мёртвый, то выходит, что тело должно было окоченеть? Но на глаз наверняка не поймешь, и потому решаюсь, рассудив, что если до этого мне ничего не было, то и дальше не будет. — А… А сердце бьётся? — уточняю шёпотом и тянусь к его груди ладонью. Очень хочется послушать. — Можно? Спрашиваю для верности и прикасаюсь через рубашку, только когда кивает. Кладу ладонь сначала на пуговицы его белой свободной рубашки и, ничего не уловив, осторожно расстёгиваю пару-тройку верхних, чтобы коснуться напрямую. Я ожидал увидеть грубые швы, оставшиеся от вскрытия, и уже внутренне сжался, но на нём ничего нет. Будто не резали его, а сразу обрядили в костюм. Но так же сейчас не делают? Может, он просто затянул все шрамы? Кто знает, как это у них работает. Стараюсь абстрагироваться от трупных размышлений и просто касаюсь. Уже всей ладонью по его груди вожу, но как я её ни прижимаю, как ни меняю положение кисти, так ничего и не улавливаю. Совсем ничего. Тихо в его груди. И вправду… Мёртвый. Но не прям дубовый, а будто просто с улицы зашёл. Но я и не знаю, какие они, мертвецы, на ощупь. Начинаю отводить руку, но хватается за неё и останавливает меня. — Приятно, — объясняет и улыбается совсем рассредоточенно. — Потрогай ещё. Просит, а мне его слова морозом по коже. Мне его слова отдаются чем-то тревожным внутри. Подозревающим. — Это странно… — Сжимаю схваченную им за боковину ладони руку и его пальцы невольно накрываю тоже. Отпускаю без резких рывков и зачем-то избегаю его взгляда. — Трогать другого парня. Не знаю, как объяснить ещё и сойдёт ли вообще такое объяснение. Потому что он вряд ли поймёт хоть какое-то. Да и по сути, я даже не подозреваю, какого оно пола. То, что присвоило чужую оболочку. Просто жуть. Звучит дико даже в мыслях. — Должно быть, ты нравился ему. Этому телу, — тянет немного задумчиво и, повернувшись, глядит в стену, за которой сейчас веселятся мои друзья. Веселятся и всё никак не хватятся меня. А мне этого и не нужно. Меня всего скручивает от чувства стыда. Нравился… Неужели и правда?.. После всей травли… — Именно поэтому мне хочется, чтобы ты прикасался. Улыбается рассеянно и совсем не хищно. Улыбается как самый обычный пацан и тянет схваченную ладонь выше. К своему лицу. Прижимает её к своей щеке и, как кот, трётся. Даже жмурится от тепла. Жмурится и, забывшись, тащит мои пальцы себе в рот. — Эй! — Собирался не то укусить, не то облизать, но я очнулся и успел вовремя отдёрнуть руку. — Так… Так не надо, ладно? Прошу, а самому даже совестно немного. Таким расстроенным он выглядит. Потерявшимся в толпе ребёнком. — Почему? — Тянет по-настоящему жалобно и сверкает округлившимися глазами. До дрожащих губ совсем чуть-чуть. — Вы, люди, делаете это. Постоянно делаете. Я тоже хочу. Не понимаю, какое «это» он имеет в виду, но, быстро облизав губы, пытаюсь подобрать максимально понятные слова. — Не парень с парнем. Это не очень правильно. — Хмурится, и я спешно поправляюсь, решив, что мог как-то его обидеть. Его нынешнего или прошлого. — Вернее, иногда правильно, но сейчас я... — Трогай или укушу. Заявляет, не дав мне закончить, и, не теряя времени, низко шипит, широко растянув свой рот. И наклоняется тоже, нависнув над моей головой. Очень недобро скалится. Угрожающе настолько, что я тут же капитулирую и, откинувшись на лопатки, вскидываю вверх обе пустые ладони. — Хорошо-хорошо! — И тут же прижимаю пальцы к его животу. Спешно начинаю тереть его по торсу и вырисовывать круги на груди. — Я трогаю, видишь? Я трогаю. — Нет! Ты трогаешь не так! — Сбивает мои руки и обиженно надувается. Морщит нос и обвиняюще тычет меня в грудь. — Было лучше! И давит так сильно, будто собирается всерьёз проткнуть и мою толстовку, и грудную клетку до кучи. Даже не пытается рассчитывать силу. — Я понял, не вопи! — Шиплю от боли и от страха одновременно. Не хватало ещё, чтобы кого-нибудь принесло на его крики. Пускай лучше цапнет ещё раз, чем оправдываться перед всеми. — Услышат же! — И что? Снова не понимает, и я, собирая остатки терпения, выдыхаю через нос. Это пиздец как странно. Странно, когда раздражение меняется на страх и любопытство по десять раз за минуту. И неверием на всё это ещё сверху сыплет как кокосовой стружкой. Чтобы совсем красиво, блять. — И ничего. — Сам стараюсь быть спокойнее и, убедившись, что больше не пытается проковырять дыру до моих лёгких, объясняю. — Я не хочу, чтобы кто-то знал, что я тебя трогаю. — Почему? И снова не так, чтобы он понял. Как вообще быть с его «почему»? Которых у него по четыре на каждое слово? Хуже моего мелкого, ей-богу. — Потому что так не принято, если это, конечно, не какая-то групповуха. — Снова морщит нос, но в этот раз до того, как откроет рот, успеваю схватить его за запястья и потянуть вниз. — Всё, заткнись и иди сюда, если хочешь, чтобы что-то получилось. Охотно поддаётся и вертится, когда укладываю его на бок, снимая с себя и разворачиваясь. Теперь лежит передо мной, упираясь спиной в чью-то брошенную сумку, и, опуская голову на моё плечо, заглядывает мне в глаза и спрашивает с подобострастным интересом. — Что такое «групповуха»? Желание стукнуть себя по лбу почти невыносимо. Боюсь только так делать, возьмет ещё и влепит мне разок, решив, что так и надо. Что людям это нравится. — Не важно. Отмахиваюсь и поглаживаю его по плечу. Прохожусь ладонью до локтя и легонько сжимаю. Через одежду он нормальный. Не кажется слишком холодным. Просто рука и рука. Тонкая, твёрдая и под тканью рубашки. Довлатов и Довлатов… Вытянувшийся и отрастивший космы и немного уверенности в себе. Снова возвращается ощущение нереальности происходящего. А из комнаты явственно доносится дебильное, уже по сороковому кругу пущенное «Jingle Bells». — Нет, ты уж расскажи. Просит упрямым шёпотом и придвигается немного. Почти упирается носом в мой и заглядывает в глаза сверкающими своими. — Это когда много людей разом трогают друг друга. — Сдаюсь и, подумав, укладываю пальцы теперь на его бок. — Везде. Уточняю, и он тут же скучнеет. — А… Нет, я пока не хочу со всеми разом, — информирует меня с той же непосредственностью, с которой я в пять лет принес отцу найденный в тумбочке «шарик» и попросил надуть. — Трогай только ты. Разрешает, и я понятия не имею, что делать с таким великодушием. И как от него сбежать. — Обещай, что не сожрёшь меня. Прошу после того, как заберусь рукой за расстёгнутые пуговицы на его рубашке и оставлю их там, где обычно слышно биение сердца. Замираю даже, но, как и прежде, не улавливаю ничего. — Не обещаю. А он ещё и упёрся. И корчит из себя что-то, несмотря на то, что ловит каждое мое движение. Боится шелохнуться и скинуть мои пальцы. Вижу это и потому немного наглею и напираю уже сам: — Обещай! Требую даже, а он вдруг щурится и ухмыляется по новой. — Тебе нравится трогать парней? — спрашивает с хитрецой в голосе, и я без труда распознаю попытку элементарно подловить. — Нравится или нет? Решаю не врать и неопределенно дергаю свободным плечом. — Иногда. Кивает и тоже кладёт ладонь на мою грудь. Слушает, как стучит не затихшее в отличие от его теперь сердце. Я тоже слушаю вместе с ним. Подозреваю, как минимум, тахикардию. — А меня нравится? Всё допытывается и чуть ли не на голову мне лезет, поднимаясь всё выше и выше. Вот-вот вообще завалится сверху. — Ты же заставляешь. — Удерживаю за плечо, мешая привалиться и не понимая, как говорить так, чтобы не переспрашивал. — Как такое может нравиться? Задумчиво чешет макушку, чем окончательно распускает свой пучок, и совсем по-человечески, раздражённо смахивает с глаз упавшую на них челку. — А как сделать так, чтобы нравилось? И мало того, что сжал в кулаке мою толстовку, так ещё и рот приоткрыл от любопытства. Ему очень-очень интересно. Настолько искренне, что я решаюсь. Решаюсь на то, о чём наверняка пожалею, когда магия шёпота и чужой мнимой покладистости рассеется. — Обещай, что не укусишь, — прошу, и будто в тумане сам. Прошу его и, придвинувшись, уже добровольно упираюсь в его лоб своим. — Тогда я смогу расслабиться. Смаргивает, спешно закидывает вторую руку на моё плечо и, как я до этого, начинает наглаживать мою руку. Только в три раза быстрее, да ещё и давит так, словно хочет сделать мне дыру в кофте. — Зачем? Недовольный становится из-за того, что всё это не помогает, но не перестаёт. До тех пор, пока не накрою его запястье своими пальцами. — Чтобы мне нравилось. Эта ночь самая странная из всех Новогодних ночей в моей жизни. Эту ночь я не забуду, даже если очень постараюсь это сделать. Эти путанные косые объяснения и его вопросы точно. И то, как, задумавшись, вдруг понимающе тянет свое глубокомысленное «а-а-а» тоже. Снова становится растерянным немного и послушным. Становится таким же, каким мы его нашли. Знакомо-незнакомым. И, уже потянувшись «показывать», я замираю. Чувство вины усиливается. Почти до выступивших на глазах слёз. Я просто не могу не узнать. Не могу не попробовать. — И… Довлатов… — Не знаю даже, как это спросить, и пробую, как и до, просто пошарить в своей голове и с замиранием сердца шепчу то, что кажется мне самым подходящим. — Он больше не мучается? Глядит в ответ с появившейся серьёзностью и чуть щурится. Словно оценивает меня. То, насколько я дерьмовый человек. В итоге решает смилостивиться и довольно равнодушно бросает, уколов меня в бок внезапно заострившимися ногтями. — Никто из покинувших ваш мир не мучается. Дыхание замирает. Это что же, он сейчас какой-то большой секрет раскрыл, или так, ляпнул, чтобы я отстал? — Это значит, что ему хорошо? Уточняю с дрожащей в голосе осторожностью и всей душой надеюсь, что так оно и есть. Надеюсь, потому что совесть никак не затихнет. Не вынет из меня свои зубы и не перестанет грызть. Гляжу на него, не тая своих чувств, и его это неожиданно бесит. Раздражает так сильно, что лениво скалится и говорит куда резче. — Это значит, что его больше нет. Пустота не чувствует. — Как отрезал и, разозлившись, кажется и страшным, и нелепым одновременно. Не могу понять, почему так. Не могу понять, почему ему так не хочется говорить со мной о предыдущем хозяине его тела. — Я ответил на твои вопросы. Теперь делай так, чтобы тебе тоже нравилось. Приказывает, нахмурив брови, и я киваю. Не позволяя неловкости разрастись и остановить себя, кладу руку на его шею. Тяну ближе и, надеясь, что не тяпнет взаправду, прикасаюсь к его губам. Целую их, не торопясь с языком, и будто уговариваю ответить. Подсказываю своими движениями как надо, и он, деревянный поначалу, немного тает. Расслабляется, когда начинаю гладить по позвонкам, и вцепляется в меня ещё крепче. Вжимается всем своим телом и распахивает рот. Сначала комично широко, после, сообразив, что так ничего не выйдет, немного уже. Тогда с опаской провожу языком по его верхней губе и, не ощутив боли от укуса, смелею и касаюсь им и зубов. Почти всего верхнего ряда, даже клыки трогаю и легонько нажимаю на них. После приходит черёд нижней губы и, наконец, его языка. Неподвижного и не понимающего, что нужно делать, но оживающего после соприкосновения с моим. И тоже неловко сначала, скованно, а после подстраивается и его движения становятся деловитыми. Выверенными. И да, так приятно, хоть и страшновато. Так приятно, несмотря на то, что у него холодные губы и дыхание сбивается только у меня. Ему это нравится. Он, не живой вовсе, от чего-то подрагивает и цепляется за меня совсем уж отчаянно. Карябает до боли даже через кофту. — А мы ещё так сделаем?.. — спрашивает, едва я отстраняюсь на пару сантиметров, чтобы вдохнуть, и в голосе самый настоящий страх. И ещё надежда. Очень много надежды. — Сделаем же? Замирает с приоткрытым ртом, и я, не думая, запрещая себе думать о последствиях, быстро тараторю, пользуясь моментом: — Тогда обещай мне ещё одну вещь. — Кривит рот, но слушает, не торопясь перебить. Слушает и всё касается меня. Нервозно гладит по кофте. — Обещай, что никого не обидишь, и тогда да, мы так сделаем. И я покажу тебе то, что ещё лучше. Я пожалею об этом. Я обязательно пожалею о том, что ляпнул, как когда-то пожалел, что начал курить. Я знаю это наверняка, но сейчас чувствую такую ответственность, что попросту не могу отмахнуться от неё. Не выходит даже попытаться. Я его один раз угробил. Может быть, хотя бы этого получится удержать от плохого? Этого заинтересованного, но колеблющегося из-за того, что ощущает какой-то подвох. Прощупывает его и в глаза мои вглядывается так пристально, будто сможет прочесть мои помыслы через них. — Ещё лучше? Уточняет в итоге с нерешительностью, и я, напротив, смелея, провожу по его волосам. Убираю их с шеи и укладываю ладонь на его затылок. — Да. То, что нравится людям. — Подтверждаю и, оставив в покое его лохмы, зачем-то нажимаю на кончик носа, стараясь не думать о том, что он может запросто оттяпать мне палец. — Но не вреди им и не пугай. Договорились? Застывает, как восковой, не шевелится и даже не моргает. Обдумывает, и я не дышу тоже. Я очень, очень хочу с ним договориться! — А если мне захочется крови? — тянет спустя минуту в нерешительности, и я уже было распахиваю рот, чтобы промычать что-то невнятное, как он сам, покосившись на мою шею, тараторит: — Ты мне поможешь? Поможешь же? Соглашаюсь с крайней неохотой, понимая, что каждый раз будет больно, но сомневаюсь, что могу отказаться. Сомневаюсь, что если не кивну сам, меня не заставят это сделать. Пускай лучше так. С иллюзией выбора. — Помогу. — Кивает и взвивается на ноги так быстро, что я едва успеваю опустить ресницы. Когда моргаю второй раз, он уже около закрытого окна. — Эй! Ты… Куда собрался?! Окликаю, но даже не оборачивается. Дергает на себя пластиковую ручку и утекает сквозь появившуюся щель так стремительно, что я застываю на месте, не найдя в себе сил захлопнуть рот. Так и остаюсь полусогнутым с запрокинутой головой, пока шея не заболит. После осторожно опускаюсь назад, на лопатки и закрываю лицо обеими ладонями. Кажется, что они много холоднее, чем щёки и лоб. Кажется, что я схожу с ума, и виной тому вовсе не алкоголь. Покурить бы, да в коридор совершенно не хочется. Не хочется к общему веселью и расспросам. Куда дел, чё рожа такая кислая… Только окружающий мир, забывший про меня на последние полчаса, сам врывается в мою совсем не праздничную тишину. Сначала тарабанит в дверь Вадиковыми кулаками, а после тот и вовсе заваливается в комнату, просто выдавив хилую задвижку. Лось, блять. — Вот ты где! Спишь уже, что ли? — Набрасывается с порога, начинает трясти меня за плечи и обдаёт таким выхлопом, что у меня глаза на лоб лезут. Это что они там такое нарыли?! — Ты чего, Андрюх? Подъём, пошли салюты запускать! Улыбается пьяно и рассредоточенно, пошатывается, когда я нехотя встаю, и тут же виснет на моём плече обеими руками. — Ты помнишь, как его звали? Странно, что никто не спрашивает. Та девчонка же видела, что мы вдвоем закрылись. И ещё страннее то, что никто так и не явился улюлюкать под дверью. Чё это все вдруг тактичные такие? — Кого? А Вадик ещё и тупит. Вадик тормозит в коридоре, и я закатываю глаза. — Довлатова, блять. Объясняю почти по слогам, как для совсем угашенного, и натурально холодею, когда он хмурится и совершенно серьёзно, без смехуёчков, переспрашивает, подперев плечом стену: — Какого Довлатова?.. Пальцы против воли поднимаются вверх и касаются шеи. Укус тут же отзывается болью, и я спешно накидываю капюшон, чтобы прикрыть его. Он был здесь. Не накрыло.