***
Едва рассвело, Тургон спустился в подземелье. Там в одном из пустых погребов на ночь заперли Эола. Его наконец-то обыскали и нашли еще два таких же дротика, острых и похожих на штопальные иглы. Горел светильник, стража не сводила с Эола глаз. — На острие был яд? Эол только довольно рассмеялся в ответ. Смех был ненатуральный, деланный, и столько было в нем злобы, что Тургон понял — он пришел напрасно. Но на всякий случай спросил: — Какой? — Попробуй — узнаешь. У меня осталось немного и для тебя. — Эол резко дернул плечом, как будто замахиваясь для броска. Тургон невольно отшатнулся, только потом вспомнив, что руки у зятя связаны. — Несмотря ни на что, я все же был склонен оставить тебе жизнь, — сказал он, — в надежде, что когда-нибудь ты раскаешься. Но теперь вижу, что ошибался. Ядовитые твари, лишенные разума, слишком опасны, чтобы содержать их рядом с собой. Тебя сбросят со скалы, и я буду жалеть только об одном: что эльдар не подобает подражать Врагу. Иначе я приказал бы повесить тебя на этой скале за руку. — Это твое окончательное решение, — произнес Эол медленно и вкрадчиво, — и ты не отступишься от него? — Клянусь, нет! Глаза бледного эльфа сверкнули: — Тогда ты будешь жалеть еще больше, ибо сделал мне милость величайшую из всех, которые мог сделать. Жизнь из твоих рук была бы худшим наказанием. Темный массив Карагдура нависал над городом с севера. Эта огромная черная скала казалась изъяном среди белого камня долины, и еще на заре основания Гондолина Тургон надеялся постепенно и понемногу срыть ее. Но черный камень оказался слишком тверд, инструменты горняков тупились о него, не нанося почти никакого ущерба, и Карагдур остался где и был, словно некий зловещий знак. На вершину его вела тропа, которую с великим трудом все же удалось вырубить. Оттуда открывался замечательный обзор, там находился наблюдательный пост — и место казни. Свою волю Тургон объявил сам. Не перед кем было устраивать церемонии — казнь не такое зрелище, чтобы собирать толпу зрителей. Король поднялся сюда в сопровождении только Эктелиона и Глорфинделя, да четверо стражников вели Эола. Приговор Эол выслушал с молчаливым презрением, остальные тоже молчали. Только ветер шумел на вершине, трепал волосы, дожидаясь мгновений, когда кинется в лицо приговоренному и засвистит в ушах, сопровождая его в коротком полете… …Внизу, в одном из покоев белого королевского чертога лежала Арэдель. Она еще дышала, и сердце ее еще билось, но жизнь уходила из нее, и целители, сын и племянница стояли рядом с ложем, ожидая неизбежного… …Тургон резко взмахнул рукой, подавая знак. Двое стражников наставили копья и сделали шаг, тесня Эола к краю. Затем другой... …Последнее, едва заметное биение толкнулось в пальцы целительницы, приложенные к шее Арэдель… …Эол не шелохнулся, пока острия почти не уперлись ему в грудь. Потом он повернулся и, медленно наклоняясь, шагнул в пропасть… …Зеркало у губ Арэдель не затуманилось даже ничтожным следом дымки… …Время остановилось. Эол застыл в воздухе. Оцепенели стражники, король и двое высоких лордов. Чертог и весь город объял сон, такой неодолимый, что никто не имел сил противиться ему, и сон этот распространился на всю долину до самых гор. Замерли солнце и ветер, и вода в источниках, и огонь в очагах и кузницах, звери и птицы, и произрастения земли. Шли годы. Снаружи гремели битвы, победы сменялись поражениями, а те победами, надежды отчаянием, а потом опять надеждами. Переселялись целые народы, разрывались старые союзы и складывались новые — а долина Тумладен словно исчезла из мира, навсегда застыв во времени, и единственный вход в нее, подземное русло Сухой реки, надежно засыпал обвал.***
Прошло сто лет, а может быть, и больше. В военных делах наступило продолжительное затишье, и Готмогу стало нечем заняться. От скуки он испросил у начальства отпуск и отправился погулять по окрестностям, ближним и не очень. От сопровождения он отказался — оно было ни к чему и только стесняло бы, а путешествовать один Готмог не боялся. Летнее утро застало его на склонах гор к западу от Дортониона. Эти горы были почти не исследованы, и Готмог с увлечением искал проход, чтобы посмотреть, что там на той стороне. Обнаружив какое-то подобие перевала, он забрался высоко, как только мог, и взгляду его открылась большая зеленая долина. Отсюда, сверху, она была видна как на ладони, и где-то совсем далеко, куда едва хватало зрения, на холме стоял город. Это было еще более удивительно, потому что Готмог никогда не слыхивал о чем-то подобном. Он принялся искать спуск и в конце концов нашел его, хоть это было и нелегко. В долине царила мертвая тишина. Не шелестели травы под ветром, не стрекотали кузнечики, не было слышно птиц. Готмог не слышал даже собственных шагов, словно внезапно оглох. Ощущение было не из приятных, однако балрог шел напрямик через луга, размышляя, что все это значит. Вскоре под ноги попалась дорога, потянулись возделанные поля. На пастбище отдыхало стадо коров без пастуха — наверное, они сами знали дорогу домой. Но выглядело оно странно — ни одно животное не шевелилось. Не прядало ушами, не жевало, не поворачивало голову. Впереди завиднелась повозка. Она стояла прямо на дороге и никуда не ехала. Поравнявшись с ней, Готмог понял, в чем причина: эльф-возница неподвижно лежал в повозке, и руки его продолжали сжимать вожжи. Он походил на мертвого, но Готмог повидал их достаточно, чтобы так просто ошибиться. Однако удивительным было не то, что возница заснул посреди дороги, а то, что и лошадь его тоже спала, стоя, прямо в упряжке. Готмог даже заколебался, стоит ли идти дальше. Здесь явно что-то было нечисто, какое-то колдовство действовало здесь, а в колдовстве он не разбирался. Будь тут Майрон, другое дело… Но любопытство взяло верх над осторожностью, пуще того не хотелось выглядеть трусом даже в собственных глазах, и Готмог продолжил путь, заодно обдумывая, что сказать и кем представиться, если он встретит бодрствующих эльфов — уже было понятно, что здесь обитают именно они. Поселение приближалось, и теперь уж не оставалось сомнений, что это действительно город, окруженный белокаменной стеной, из-за которой высовывались затейливые башенки крыш и одна самая большая, с высоким шпилем. Массивные ворота были открыты, охраняющие их стражники спали прямо на посту. В городе царил тот же всепобеждающий сон. Прохожие на улицах, ремесленники в лавках, торговцы на рынке, возницы экипажей, лошади, собаки и птицы — все были погружены в забытье, поразившее их в один миг. На мостовой стояли корзины, полные ярких красных яблок. Готмог протянул было руку, чтобы взять одно, но передумал — кто знает, на что способны здешние чары. И он пошел дальше, белыми улицами и лестницами, вверх и вверх, к величественному чертогу, который видел издали. Шпиль башни указывал направление. Улицы были пусты, только по-прежнему кое-где попадались эльфы — лежащие или прислонившиеся к стене, застигнутые странным сном. Перед чертогом оказалась красивая площадь с мраморными фонтанами — однако и их высокие струи так и застыли, взлетая в воздух, словно обратились в жидкий лед. У больших дверей стояли два дерева — не настоящие, но прекрасно сделанные металлические изваяния, золотое и серебряное. Рядом спали очередные стражи в церемониальных одеждах. Готмог прислушался еще раз, подумал и решительно толкнул створку. Она легко отошла, открывая путь в чертог. Внутреннее убранство не уступало наружному. Куда ни глянь, резной камень и дерево, гобелены, светильники искусного литья. Широкая лестница вела в пиршественную палату — тут собирались обедать, и служительница заканчивала сервировку, а другая уже несла блюдо с зеленью, когда обеих сморил чудной сон. Зелень была совсем свежей, будто ее сорвали четверть часа назад. Парадные двери открывались в залу, где на возвышении стоял трон — и тут тоже было пусто. Готмог перебирал в памяти известные ему имена белериандских правителей, но не нашел среди них никого подходящего. Этажом выше располагались жилые покои, и везде, везде было то же самое: погруженная в сон дама за вышиванием и служители за уборкой, мужчина с пером в пальцах, склонившийся над листом, — Готмог не стал пока смотреть, кому и что он писал. Спящих было немного — колдовство случилось в разгар летнего дня, и мало кто сидел дома в такую прекрасную погоду. Готмог ходил по долине и городу уже много часов. Давно пора было наступить вечеру и стемнеть, а то и снова рассвести, но здесь солнце стояло в небе неподвижно и продолжало сиять. Странно, но и сам Готмог не чувствовал ни малейшей усталости. А вдруг колдовство одолеет и его, и он уснет тут, как все остальные? Но уходить, не исследовав все до конца, он не собирался. Если ответа не найдется на господской половине, он поищет его на служебной — в кухнях, конюшнях, на чердаках… С такими мыслями Готмог открыл очередную дверь. За ней оказалась спальня, в которой было неожиданно много народу. На кровати под балдахином лежала дама с бледным, будто прозрачным лицом, укрытая легким покрывалом. Еще в комнате находились четыре одинаково и скромно одетые эльдиэ, одна, в более дорогом платье, у окна и двое у самого ложа — мужчина по правую руку и золотоволосая, в богатом убранстве, женщина по левую. Они собрались здесь, будто у постели умирающей… больной… нет, эльфы не болеют… Готмог окинул взглядом обстановку: какие-то сосуды, баночки, полосы ткани для перевязки, тонкие щипчики, щуп для исследования ран — такие он знал и на собственной шкуре. На левом плече дамы тоже виднелась повязка. Теперь картина представлялась яснее. Те четверо — должно быть, целительницы, у окна — подруга, родственница или кто-то из свиты, а у ложа — наверное, самые близкие родственники. Но как могла получить тяжелую рану женщина в этом мирном городе, не знающем даже следа войны? Однако, тяжелой была рана или нет, дама не умерла, а спала, как и все здесь. Чтобы убедиться, Готмог взял ее руку — и та была теплой, приподнял и осторожно отпустил — рука упала мягко. На указательном пальце было кольцо, и Готмог неожиданно ощутил ревнивую досаду. Повезло паршивцу. Уж не этому ли? Балрог всмотрелся в лицо мужчины — нет, не он. Слишком велико сходство, и он слишком молод. Сын или брат, но никак не муж. Готмог снова посмотрел на даму, и она показалась ему еще красивее, чем на первый взгляд, и чем дольше он ею любовался, тем больше она ему нравилась. Ему захотелось видеть ее в других обстоятельствах, не в этом тихом покое, не в окружении целителей с их зельями, не отмеченную печатью немощи, а цветущую и полную жизни, веселую… или, может быть, задумчивую и мечтательную, если ей это больше по вкусу. У начальства было свое мнение насчет эльфов, но если потолковать с Майроном, аккуратно выспросить его совета… Готмог снова взял руку дамы в свою. — Благородная дама, — сказал он вслух. Кто мог поручиться, что она не слышит его во сне? — Не знаю, какая напасть приключилась с вами и чья воля ввергла вас в это печальное положение. Но если есть средство вызволить вас, обещаю, я его найду. — И с этими словами он поцеловал ее руку… …Время сдвинулось и потекло своим чередом. Всколыхнулись ветерком занавеси. Защебетала птица, донесся плеск и шум фонтана. Вновь поплыли по небу облака, ожили пламена в кухонных очагах, встрепенулись кони в упряжках. Эльфы просыпались и смотрели недоуменно, гадая, что с ними вдруг приключилось. На вершине Карагдура Тургон протер глаза, озираясь, а стражники виновато переглядывались и не понимали, как они умудрились заснуть прямо при исполнении. И Эол завершил свое падение и наконец встретил участь, которую давно заслужил. А внизу, в покое королевского чертога Арэдель открыла глаза и с удивлением взглянула на высокого незнакомца: — Кто вы?***
Большой званый обед в Ильмарине никак не мог начаться. Непредвиденный визит Торондора с чрезвычайными вестями вызвал Манвэ прямо из-за стола, и валар сидели, не притрагиваясь к приборам, в ожидании, пока не вернется хозяин пира. — Проклятие только разновидность прорицания, — говорил Намо, — и бороться с ним так же бессмысленно. Помните, нас приглашали на пышное празднество, которое устроил Нолофинвэ в честь рождения долгожданной дочери? Не позвали только Мелькора, потому что он в то время еще сидел у меня. Он обиделся и сказал, что все подарки и пожелания сделаны впустую — новорожденная не будет жить долго и счастливо и в расцвете лет умрет от укола иглы. И что же? От нее прятали иголки, не учили ни шить, ни вышивать; и, став взрослой, она тщательно избегала этих занятий — но умерла от укола иглы. Только душа ее почему-то не пришла еще ко мне, но это ничего не значит. Она придет. Вана лишь покачала головой. — Не придет. Редко кто дерзал возражать Намо в таких материях, и он уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут в пиршественный зал вернулся Манвэ, и вид у него был ошеломленный. — Не представляете, что я сейчас услышал! — воскликнул он, усаживаясь за стол. И он пересказал только что полученные известия о пробуждении Гондолина. Валар слушали вне себя от изумления, и только двое, переглянувшись, довольно улыбались. — Я, конечно, далеко не так сильна, как Мелькор, — начала Вана, когда Манвэ умолк. — Мне не тягаться с ним, и я не могу обратить в ничто его слова. Но я могу добавить к ним что-то свое. Так я и сделала. И сказала, что дочь Нолофинвэ действительно уколется иглой, но не умрет от этого, а уснет и будет спать до тех пор, пока пришелец не разбудит ее поцелуем. И вот это произошло. — А почему же уснули и проснулись все остальные? — спросил Манвэ недоуменно. — Могу же я помочь подруге, — сказала на это Несса.