hold me together and give me a reason

Его руки дрожат, мысли мечутся, дыхание сбивчивое. Слишком глубокое. Слишком поверхностное. Слишком много. Недостаточно. Он не может дышать. Его руки дрожат. Они горят. Горят, светятся так, как не должны светиться руки, и он кричит, он в агонии, он... Он в Каэр Морхене. Он в Каэр Морхене и не может дышать. Он в Каэр Морхене, и его руки дрожат. Он в Каэр Морхене, и он абсолютно и бесконечно бесполезен. – Зараза, – шепчет Лютик, стараясь не заплакать, не потерять самообладание, когда он заставляет воздух входить и выходить из лёгких. – Блядь, – всхлипывает он, потому что слишком слаб, чтобы сделать даже это. – Блядь, блядь, блядь! Бой окончен. Цири вернулась – что бы это ни значило. Ведьмаки мертвы. Геральт и Йеннифэр… должно быть, где-то здесь. Ему всё равно. Плевать. Ему не всё равно. Ему не всё равно, не всё равно, и он ни хрена не может дышать, его горло сдавливает тревога. Лютик знает, что ему надо собираться. И он бы собрался, если бы только было хоть что-то, что он мог бы собрать. Если бы было хоть что-то, что-то, принадлежащее ему… Но нет – у него нет ничего. Даже цели больше нет, потому что его лютня сломана, а ее обломки наверняка превратились в щепки где-то в Оксенфурте. Его лютня сломана, и сегодня Лютик убедился, что у него больше нет цели в жизни, потому что всё намного, намного больше него. И он никому не нужен. Он ничего не может сделать, ничего не может предпринять. Он может только прятаться и надеяться, что чудовища не нападут на него, призванные криками о Геральте. Его руки дрожат, а в желудок возвращается тошнота. Он всего лишь бесполезный бард – нет, бесполезный человек. Даже не бард больше. Он – ничто. И ему нечего здесь делать. Поэтому он уедет. Как только сможет. Никто даже не заметит – он уверен в этом. Колени подкашиваются, и он тяжело садится на кровать, невидяще смотрит на тёмные каменные стены напротив и зажимает руки между коленями, чтобы они не дрожали. Чтобы остановить разгорающийся огонь, заглушить боль, остановить дикий стук сердца, остановить панику, остановить слёзы, катящиеся по его щекам. Перестать чувствовать себя таким слабым. Таким бесполезным. Он не может закрыть глаза, потому что если он это сделает, то снова окажется в Оксенфурте, где над ним будет издеваться маг. Лютик будет держать огонь в руках – в прямом смысле. Слишком никчёмен даже для этого. Он не может закрыть глаза, потому что если он это сделает, то услышит визг этих чудовищ, услышит предсмертные крики ведьмаков перед тошнотворным хрустом, а потом – вечное безмолвие. Он не может. Он не может перестать дрожать. Он не может остановить слёзы, не может перестать чувствовать всё, и всё это так, так бессмысленно. Уйти. Да, уйти. Куда – он не знает. Не похоже, что ему есть куда идти, а значит, он мог бы пойти куда угодно, и это было бы так же хорошо. Так же быстро. Они воспользуются им, чтобы получить информацию о Геральте, Йеннифэр и Цири. И в конце концов он отдаст её им, потому что он всего лишь пешка в этой игре. Нильфгаард. Эта проклятая ведьма, завладевшая Цири, питающаяся страданиями и отчаянием. Дикая Охота. И многое другое, что ещё только предстоит. Гораздо больше, чем он, гораздо сильнее. Он ничего не может сделать против этого. Нет ничего, с чем он мог бы помочь. Ничего. Лютик откашливается, но ничего не выходит, потому что последние несколько часов он только и делал, что метался из стороны в сторону и пытался не паниковать. Он чувствует холод. Будто он застывает. Так происходит каждый раз, когда он паникует, и это не останавливает трясущиеся руки. Хотя, по крайней мере, сейчас дрожит всё его тело. Но он замерзает, руки горят, а разум носится кругами где-то посередине. Он должен уйти. Просто встать и уйти. Просто. Встать. И уйти. Но он даже не может этого сделать. Он может только посмотреть на свои руки, чтобы убедиться, что они не сгорели, чтобы убедиться, что они все еще там, почти невредимые. Если бы не шрамы, к которым он боится прикоснуться, чтобы они не вспыхнули. Сидеть. И смотреть. И содрогаться, пока слёзы не иссякнут. Конечно, потому что на этом континенте нет даже толики милости для самых бесполезных людей, нет серебра для слабейших на войне, нет послаблений для тех, кто бросает вызов Судьбе, влюбляясь в ведьмака и его колдунью в разгар спасения их ребёнка-неожиданности. Конечно, именно таким Геральт находит его. Именно тогда Геральт решает, что он достаточно важен, чтобы быть униженным из-за собственной паники, именно тогда дверь открывается, чтобы явить сюда ведьмака и его чародейку, именно тогда... Йеннифэр ещё раз (второй) обхватывает его руками, прижимая к своей груди, мягко успокаивая. Лютик слишком удивлён, чтобы вырваться из её объятий, а затем слишком слаб, чтобы хотя бы попытаться. В другой жизни он встал бы сейчас, полагаясь на свои ноги, чтобы пройти через комнату, сохраняя хоть каплю достоинства, и ушёл бы с последним драматическим изыском. Но опять же, в другой жизни ему было бы к чему, к кому, куда обратиться. В этой жизни всё, что у него есть, – это объятия колдуньи, которая не так давно тоже считала всё утерянным. Объятия человека, который знает. У Лютика даже не хватает духу назвать себя жалким за то, что он прильнул к ней. – Прости, – шепчет он, задыхаясь, всхлипывая, зажмуривая глаза, чтобы остановить чёртовы слёзы. Йеннифэр просто качает головой, позволяя ему плакать, а её пальцы зарываются в его волосы, словно она успокаивает перепуганного кота. – Лютик, – нарушает Геральт тишину, прерываемую только всхлипами Лютика. Он не имеет права произносить его имя с такой нежностью, с таким беспокойством, что Лютик чувствует это в своем сердце, хотя и не видит в глазах ведьмака. – Тебе не за что извиняться. Голос в голове Лютика яростно соглашается. Сейчас у него нет даже того, за что извиняться, не так ли? Нет, если ведьмак с такой готовностью отнимает это у него. – Есть, – сопит он и отстраняется от Йеннифэр, тут же скучая по её теплу. Ему снова холодно, он мёрзнет, его трясёт по нескольким причинам, которые он даже не может перечислить. – Ты привёл меня сюда за помощью, а я не помог. Я не смог помочь. Я ничего не могу сделать, никогда не смогу, ничего, что могло бы помочь кому-то из вас. Со всеми вашими силами и… магией и... и всем этим. И это не ваша и не моя вина, но позвольте мне извиниться. Позвольте мне. Только это, ладно? – Ты не бесполезен, бард, – говорит Йеннифэр, и его задевает, что она сразу же переходит к этому. – Я никогда не говорил, что бесполезен, – огрызается он, бросая на нее полусерьёзный взгляд, надеясь, что они вернутся к препирательствам, как раньше. Раньше. Но она не клюёт на приманку, и он этого не понимает. Ещё одна утерянная деталь. – Всё это в твоей голове, – говорит она вместо этого, тихо и успокаивающе. Или это было бы так, если бы его рассудок не был уже настолько истерзан, воспринимая это как ещё одно напоминание о том, насколько она сильна; о том, что у него нет ни единого шанса. – Точно, да. Я забыл, что к тебе вернулась магия, – говорит он и силится встать. Было бы так легко уйти сейчас, оставить их здесь, бросить их на произвол судьбы, на их грандиозный финал и всё, что к нему приведёт. Всё, в чём он не будет играть никакой роли, потому что будет гнить в сточной канаве где-нибудь в Новиграде. Или, может быть, Нильфгаардцы придут и заберут его, когда покончат с эльфами и краснолюдами. Нет абсолютно ничего безопасного. Ну, в руках Йеннифэр он чувствовал себя в безопасности, но он сам решил лишиться этого. Лишиться. Верно, именно этого он и хотел. Теперь, если бы его разум мог сосредоточиться на чём-то одном, на этом, вместо невозможных щенячьих глаз Геральта или Йеннифэр, поднявшейся с кровати, чтобы шагнуть к нему, всё было бы замечательно. – Знаешь, – говорит она у него за спиной, и Лютик закрывает глаза, потому что, возможно, так будет легче. – Ты был первым дружелюбным собеседником, которого я увидела за целую вечность. В той паршивой дыре в Оксенфурте. Я… сгорала. Готова была сжечь всех вокруг ещё раз. Но потом я услышала твою дурацкую песню и впервые с тех пор, как... Ну, впервые я снова почувствовала тепло. Всё это пламя, но я всё ещё была холодной. А потом появился ты. Готовый снова оскорбить меня, как в старые добрые времена, – хихикает она, и Лютику снова хочется плакать. Он вспоминает. Боги, как он мог забыть? – Ты был там; и ты мне даже не нравился. Но неожиданно ты был лучшим, что могло со мной случиться. Она делает шаг вперёд и обходит его, он слышит её шаги, шелест её платья по каменному полу. Запах сирени и крыжовника окружает его, и он снова может дышать. Он представляет себе улыбку на её губах. Надеется на неё. Руки поднимаются и гладят его щёки. Украшенные синяками и ссадинами, но эти руки такие тёплые и ласковые. Они поднимаются и утирают его слёзы. – Я не позволю тебе дать мне эту… привязанность, что-то хорошее, только для того, чтобы потом сказать, что ты не имеешь значения, и уйти. Я не позволю тебе считать себя бесполезным, когда на самом деле без тебя меня бы здесь не было. Он хмурится только для того, чтобы скрыть, как ноет его сердце, тает там, где только что было заморожено и состояло из одних осколков. – Но.. Я не... Я даже не... – Ты привёл меня на корабль. Из-за тебя десятки эльфов, может быть, сотни или тысячи, оказались на том корабле. Ты рисковал своей жизнью ради людей, которых не знал. И даже не любил. Я думаю, сама Судьба надрала бы мне задницу, если бы я не спасла тебя в ответ. – Я просто… – пожимает он плечами, всё ещё не решаясь открыть глаза. – Прости, что тебе пришлось это сделать. Йеннифэр, похоже, надоела его истерика, потому что она отдёргивает руки назад. Но прежде чем он успевает об этом подумать, она крепко обнимает его – эта женщина, она дарует ему невероятные объятия. – Мне не пришлось. Я бы сделала это в одно мгновение, – шепчет она, и это звучит очень похоже на обещание. – И, зная тебя, это, вероятно, потребуется. Она говорит это как упрёк, как способ нарушить эту пугающую искренность, и обычно Лютик с удовольствием кинул бы какую-нибудь колкость в ответ. Но обычно он не чувствовал себя таким никчёмным. – Нет, – вздыхает он и с решимостью отступает назад из её согревающих объятий обратно в холод своей одинокой паники. – Нет, не потребуется. Я всё равно уйду, и тогда ты сможешь просто... – Люти... – Хватит мне "лютикать", Геральт. С меня достаточно. Мы все знаем, что это так. Я не ведьмак, не маг и уж точно не принцесса Цинтры, которая скоро станет и тем, и другим. Я не воин, который поможет вам истреблять монстров на Пути. Теперь я даже не бард. Я не... я не могу помочь тебе, Геральт. И я не помог. Не сделал этого. Всё, что я мог сделать – это прятаться под столом и надеяться, что он не станет тем несчастливым, который проломит собой монстр. Какая это была бы абсурдная и ранняя кончина, а? Он вышагивает вокруг, выплёскивая напряжение из своей исстрадавшейся головы. – Мне нечего вам предложить. Всем вам. Никому из вас, – Он сглатывает и встречается со встревоженными глазами Геральта, его руки снова горят: приходится стискивать их в кулаки, чтобы избежать этого острого онемения. – Однажды они уже достали меня. Достанут снова. Я только задержу вас, и вы это знаете. Они оба качают головами, и это так злит его, так раздражает, так... так предательски обнадёживает. – Почему вы этого не видите? – вопит он. – Почему вы не можете просто принять, что я... Что мне больше незачем существовать? Ведь раньше вас это не волновало, так зачем обманывать себя сейчас? Геральт осторожно подходит к нему, и Лютик настороженно глядит на него. Когда ведьмак притягивает его в свои сильные объятия, он не сопротивляется и с готовностью прижимается к нему в последний раз. – Цирилла, – начинает Геральт. Лютик хочет уйти. – Цирилла, она... Ты... хм. Я думаю, ты мог бы ей помочь. Всё, что ты из себя представляешь, всё, чем ты можешь быть. Ей бы не помешал бард. Этот мир, со всей его тьмой, будет становиться только страшнее. Между освоением ведьмачьих основ и обучением магии, между всеми ужасами, которые это принесёт... Я думаю, ты мог бы спасти её жизнь в большей степени, чем мы. Как ты спас мою. Дружбой, Лю. И любовью. Если ты ищешь цель – это может стать ею. Он обдумывает это, и половина его разума сопротивляется, чтобы освободиться от убеждения в собственной бессмысленности. Тогда Йеннифэр вступает в разговор. – На корабле в Оксенфурте, помнишь? Ты сказал, что боишься того дня, когда не сможешь делать то единственное, ради чего прибыл на этот континент. И я сказала тебе, что когда это случится, мы... – Найдём новую цель. Лучшую. Прочнее. Да. Геральт хмыкает, видимо, впечатлённый тем, что в его отсутствие они предавались философствованию. Лютик улыбается в ответ на насмешливый взгляд Йеннифэр. Он сглатывает и поворачивается к Йеннифэр, но руки Геральта всё ещё на его плечах. Об этом он подумает позже, превеликое спасибо. – Не знаю, готов ли я к новой цели. Мне все еще нечего предложить вам. Или ей. – Ты уже можешь предложить мне больше, чем все ведьмаки в этой крепости, включая Геральта, – усмехается Йеннифэр, но усмехается ласково, что говорит о правдивости ее слов. – Мы будем беречь тебя, Лю, – обещает Геральт, и Лютиковы пальцы снова горят от страха, сомнений и уверенности, что он будет лишь обузой. – На этот раз я буду относиться к тебе правильно. Если ты мне позволишь. Я буду извиняться до тех пор, пока у тебя больше не останется сил отмахиваться, пока тебе не придётся выслушать меня, – говорит он с полуулыбкой, и Лютик закатывает глаза, неуверенно улыбаясь в ответ. – Я не хочу быть обузой, – шепчет он, вырывая из груди своё полурасплавленное сердце и подавая его на блюдечке. – Ты не обуза, – говорит Геральт, осторожно притягивая его обратно к своей груди, хотя Лютик всё ещё смотрит на Йеннифэр. – Никогда не был, – подтверждает она. Затем пожимает плечами. – Придурковатым – может быть… Но не обузой. – О, определённо так, – соглашается Геральт. – И я, вероятно, захочу задушить тебя. Может быть, превращу тебя в жабу или две, или скажу Цири, чтобы она не обходила тебя стороной, когда вы двое будете упражняться с мечами, потому что я знаю, что так и будет. А может, я окуну твою простыню в ледяную воду... – Эй, нечестно! – протестует Лютик, но теперь он не может удержаться от смеха. – Но ты никогда не будешь обузой. – И ты никогда ею не был, – говорит Геральт, произносит слова прямо у его уха, отчего он вздрагивает. – Клянусь тебе. Он шумно вдыхает, не доверяя его словам, но отчаянно цепляясь за их. Йеннифэр протягивает руку и осторожно берёт его за плечо. Он вздрагивает от прикосновения, но через мгновение полагается на неё настолько, что позволяет ей прикоснуться. Она берёт его за обе руки, и только тогда он понимает, что всё ещё дрожит. Колотится. Нервно. Она улыбается, хотя больше глазами, чем губами. – Не уходи. Не уезжай. Если ты ищешь цель, используй Цири. Будь её наставником, её другом, её взбалмошным доверенным, к которому она сможет прийти, когда не доверится Геральту или мне. Расскажи ей о том хорошем, о чём мы давно забыли. Расскажи ей о свете во тьме. А если ты ищешь друзей и семью... – Тогда ты нашёл это, – договаривает за неё Геральт. – Это. Я не... Я не хочу снова потерять тебя, Лютик. Ты мне нужен. – Для чего? – спрашивает он, потому что не понимает. Он хочет понять, но не смеет надеяться. – Чтобы быть здесь. Со мной. С нами. Если ты... Если ты захочешь остаться с нами. Это... О, эти сладкие, сладкие слова, которые заставляют его глаза наполняться светом. Эти слова, которые он жаждал услышать, мечтал о том моменте, когда это произойдёт. В своих мечтах он никогда не был так растерян, как сейчас. Он смотрит на Йеннифэр, которая ни разу не отвела от него глаз. Боги, как она прекрасна. И кажется, что она почти надеется, но это не может быть больше, чем просто плодом его воображения, потому что это просто не реально. – Почему? – только спрашивает он, потому что не понимает. Почему сейчас? Почему он? Почему они? Просто почему? Йеннифэр вздыхает, и на её губах играет неширокая улыбка, которую Лютику хочется подхватить своими. – Когда Геральт путешествовал с тобой, я считала тебя его невыносимым бардом и задавалась вопросом, почему он держит тебя рядом. Почему именно ты? Что в тебе особенного? А потом я подумала, что ничего особенного не было, просто он не мог избавиться от тебя. – Ну, спасибо. – И я была уверена в этом до самого Оксенфурта. Потому что... Я не знаю, как, но ты делаешь их терпимее. Те вещи, с которыми мы боремся. Цель, к которой мы стремимся, страх перед лицом самой Судьбы. Ты делаешь всё это лучше. Своим дурацким лицом, идиотскими песнями, плохими, просто ужасными шутками, и... Лютик целует ее. Весь адреналин, вся паника, весь гнев и страдание, вся боль уходят в этот поцелуй. И превращаются в надежду, когда она ему отвечает. – И это, – вздыхает она, когда он отстраняется. – Да, хорошо, и это тоже. Он просто улыбается в её глупое, красивое лицо и наклоняется для ещё одного поцелуя. Он не подозревал, что хочет это сделать. И уж тем более это не то, что он мог бы сделать просто так. Но, опять же, ничто не сделает тебя смелее, как осознание, что тебе уже нечего терять. Его пальцы всё ещё в ее волосах, теперь они скользят вниз, чтобы прижаться к её щекам, и он теряет себя в её глубоких фиалковых глазах. Она поднимает руки, чтобы взять его ладони в свои, прижимая их к коже на мгновение, прежде чем снова опустить и держать их пальцы скрещёнными. – Ты собираешься извиниться и за это? – спрашивает она его. Лютик наслаждается её прерывистым дыханием. – Нет, – отвечает он с улыбкой, и это почти гарантированно. Но потом он задумывается, и: – Ну, может быть, потому что я не спросил согласия, а это обычно очень важно для меня, и я действительно не должен был набрасываться на тебя вот так, не зная, хочешь ли ты этого… чёрт, я не подозревал, что сам хочу этого. Так что, наверное, да, мне стоит извиниться? Самый могущественный маг на континенте – это не тот, кого ты просто ц… Его бред прерывается величайшим закатыванием глаз, за которым быстро следует Йеннифэр из Венгерберга, наклоняющаяся, отбирающая воздух Лютика, а вместе с ним и все его последние мысли. Она целует его. И он не думает об извинениях и оправданиях. Только когда они расстаются, Лютик понимает, что Геральт больше не прижимается к его спине, и оборачивается, всё ещё держась за руки с Йеннифэр. В золотых глазах он видит странную тоску, боль, которую он привык видеть только в зеркале, и ему приходится сдерживаться, чтобы не растаять снова, когда он встречает этот сокрушённый взгляд своим собственным. – Геральт, – шепчет он, не понимая, что это значит. Это значит, наверное, всё сразу. Он громко вдыхает, и Геральт делает неуверенный шаг к нему. Йеннифэр всё ещё держит его руку, и она больше не пылает – так надёжно его ладонь лежит между её прохладными пальцами. Теперь ведьмак стоит перед ним, тяжело и глубоко дыша, словно ему больно. Лютик не хочет ничего, кроме как успокоить его боль, но ему нужно, чтобы Геральт заговорил. Чтобы они поговорили. Чтобы он сказал Лютику то, что тот должен услышать. Он должен знать, что это значит. – Лютик, – начинает он, и они оказываются так близко, что почти касаются друг друга. Лютик не смеет дышать, только цепляется за Йеннифэр сильнее. Ирония происходящего не покидает его. Геральт вздыхает и прислоняется лбом к лбу Лютика, закрывая глаза. – Лю... Мне не нужно... Мне не нужно ничего, кроме тебя самого. Мне нужен ты, Лютик. Ты. Так же, как я знаю тебя, так же, как я скучал по тебе всё это время, – Его руки поднимаются к щекам Лютика, теперь уже более настойчиво, более отчаянно. Лютик всё ещё не может дышать, и один из них снова начинает дрожать, но Лютик не уверен, что это он сам. – Мне нужно, чтобы ты позволил мне извиниться, мне нужно, чтобы ты простил меня, и мне нужно, чтобы ты позволил мне простить себя. Но когда это будет сделано, я хочу, чтобы ты был таким, какой есть. Таким, каким ты можешь быть. Ради меня, ради Цири, ради будущего всего Континента и ради того, что осталось от моего сердца. Голос его срывается, горло сжимается, и Лютик чувствует, как одна из его ладоней прижимается к Геральтовой щеке, а сердце снова собирается воедино. – Ты не можешь предложить мне ничего, кроме второго шанса. Если я всё ещё буду с тобой, то есть. Его глаза снова щиплет, слёзы свободно катятся по щекам, следуя по давно проложенным дорожкам, а Геральт обнимает его, как нечто драгоценное, и говорит с ним так, как будто произносит правду. А Лютик беспомощен перед тем, как они оба – Геральт и Йен – держатся за него, даже не может позволить себе рассыпаться на части из-за того, как они держат его вместе. Это почти несправедливо. Несправедливо, как сильно он их любит, выбрал любить их, выбирает снова и снова. Несправедливо, что они выбирают его в ответ, когда их тяготит сама Судьба. Несправедливо, что они ставят своё счастье в зависимость от человека, который когда-то был чем-то намного большим, чем может быть сейчас. Это нечестно. Но когда Геральт наклоняется ближе и прижимается губами ко лбу Лютика в знак чего-то большего, чем простое обещание, и когда Йеннифэр нежно ласкает своими прохладными пальцами его когда-то пылающую руку, они растапливают его разбитые части и снова собирают их воедино. И он чувствует себя сильнее, чем когда-либо, когда наклоняется, чтобы поймать губы Геральта своими. – Я не понимаю этого, – наконец шепчет он, утыкаясь головой в шею Геральта. – Но я хочу узнать, что это означает – когда я целую тебя вот так. Вас обоих. Его рука, все еще покоящаяся в ладонях Йеннифэр, поднимается, и он чувствует прикосновение губ к костяшкам пальцев. Ему снова хочется плакать, потому что это так нежно. Никакой огонь не сможет зажечься там, когда Йеннифэр так оберегает их. – Так ты останешься? – спрашивает она, уязвимая и надеющаяся. Он кивает, уткнувшись в шею Геральта, ещё не готовый к встрече с миром. – Тогда давай разберёмся, а? Вместе. – Вместе, – говорит Геральт; это звучит почти как просьба. – Вместе, – повторяет Лютик, и в этом слове чувствуется надежда. Цель. Жизнь, которую стоит прожить. Вместе.