Анджолина

I В день зимний, час ещё ранний, немолодой ротвейлер поднял фордек* самодвижущемуся экипажу, фрау Изолд укрыл ноги. Герр хозяин передачу–рычаг сжимает, рулём колёса выпрямляет, по парку, вдоль забора, литый чугун — за ворота и в город, к портному, выезжает. Пёс проводил его. Потоптавшись, в дом вернулся. Поднявшись с межэтажной площадки в детское крыло, к ведьме без стука вошёл. Спит фройляйн* в чёрном платье, им вязанном. На боку, руку подложив под щеку. На рукаве бежевом — поверх одеяла, — на плече до локтя, будто руна охранная, расшит тюльпан фиалковый*. Спит фройляйн, ворочается, от сна нехорошего корчится. Ногти накрашенные в подушку вцепляются, кудри в разные стороны разлетаются. Встаёт ротвейлер рядом с кроватью, глядит сверху, будить не решается. Под балдахин у изголовья смотрит, словно ладонью нежно проводит. — Пард? — Ведьма глаза открывает. — Который час? — Начало седьмого. Спите, родители будут не скоро. — Спать? Как я могу? Последний день ты со мной. — Она выбирается, шерстяными гольфами в шкуру на полу зарывается. — Прогулка! — А завтрак? — Не делай, пойдём сразу в ельник. — Как скажете. Дворовой костюм наденете? — Сапоги и стакан кипячёной воды. — Ротвейлер хрипло смеётся, но у двери за задник обуви берётся. Опускается на колено перед ведьмой, та опирается о джемпер его серый. Ненароком касается висячего уха, высоко поднятого. Холодного! Прихватывает тут же, за кончик потирает. А пёс тем временем на толстый носок сапог обувает. И второй. Анджолина руки убирает, грустно вздыхает: — Кто ещё для меня спину станет так гнуть? Ответь же, верный. — Спрошу лучше. — Ведьме впору губы надуть. — Вдруг взять расчёску и жемчуг могу? — Она встрепенулась, кивнула ему. — Конечно! Буду рада волосы в лапы твои я отдать. Сегодня заплети мне их празднично, Пард. И они спускаются, ведьма — в уборную, ротвейлер — к столу, кружку тёплую оставляет и — к крыльцу. Там накидывает ей пальто на плечи. В пол, с ремешком, и распахивает две железные дверцы. Двор встречает снежным ковром. Центральная ель украшена огнём. Игрушек-сосулек на ней не счесть и при свете дневном. Пёс подаёт фройляйн локоть — та отказывается, уходит. Вперёд торопит, к аллее голубых колючих лап, светящихся от крупных гирлянд. Ступая по расчищенным дорожкам, напевая под нос себе, на мосту над речкой замёрзшей останавливается. На ледяном слое: — Посмотри, стержни шишек голые: беличий пир. — И всплывают мысли горькие: горячи будут блюда. К ужину — противень с мясом нежным, тушёным под соусом. На десерт — инжир. Ведьма резко отворачивается, цыкает. Хрустит снег у неё под ногами. Пард хмыкает, идёт за хозяйкой. В беседке зажигает фонарь на стенке. Анджолина присаживается, спиной к ротвейлеру на скамье устраивается. Он расчёсывает ей кудри, бережно распутывает, разделяет. Из шкатулки жемчужину-бусину, как на нитку, на волос надевает. Сосредоточился. Язычок из пасти выставляет. Терпелив, не рычит. Пальцы у него большие, когтистые, отверстиям в бусинах от них убежать бы. Нанизывает семь прядей так. Уже светает — он хвост низкий перевязывает, заколку вставляет. Обматывает, пучок закрепляет. — Люблю. — Фройляйн улыбается, проверить причёску тянется. — Я говорила, что люблю твои лапки мягкие? — У матери вашей они ласковей. — Нет. — Она к нему поворачивается, морды ладонями касается, до носа шершавого дотрагивается. — Ты — не она. Ты всегда со мной был. Пард спорить не решается. Анджолина мать уважает, это и нужно, воспитанием это и называется. — Мне снился сон. — Из-за него вы кричали? — Да. Там был день моей свадьбы. Я в платье по улице иду, а прохожие, взглянув на меня, жмурятся, отворачиваются. — Плечи её напрягаются. — Должно быть, белый цвет на снегу их слепит. — Думаешь? Выглядит всё так, что им неприятен визит. — Понурившись, она назад опускается. — Вы ведь не о прохожих? — О семье жениха. — Анджолиной сжимается скамьи доска, губы поджимаются — полоска тонка. — Полно. Ваша кровь им под стать. Вспомните, приставка делает из вас знать, — он осекается, вытягивается, уши его приподнимаются. — Закончим? Вашей сестре уже надобно встать, если хочет с вами успеть поболтать. — Взгляд на наручные часы, он исправляется: — И чемодан тоже нужно собрать. Ведьма от слов отступается, помедлив, за локоть ротвейлера цепляется. II К обеду приехали герр и фрау Герцá. Час с детьми провели, пока ведьма старшая не ушла с прямоугольной коробкой и свёртком к себе. Вынимая заказ, за ширмой обнажена осталась. Битловку кашемировую примеряя, в юбку ниже колена да с лямками влезая, заметила, что на одной из них брошь красовалась. Не иначе как мать расстаралась. Из свёртка полусапожки достаёт, шнурует. К столу идёт, тени, карандаш и пудру берёт. Ведьма стрелки рисует, ресницы красит, контур губ мажет. Невеста готова. Сидит перед зеркалом, задумалась снова. Пард стучит, приносит билет на поезд. — Будешь скучать? С тоски завоешь? — Могу начинать? — Анджолина грустно улыбается. — Можешь. Она прядь поправляет. Внезапно со стула стекает, колени перед псом преклоняет. Ротвейлер теряется, поднять её порывается, но ведьма руку ловит, лапу мохнатую ко лбу подносит — благословения просит. — Твоё дорого мне стоит. — Вы правда любите его? — Не всё ли равно? — Глаза увлажняются. — Поздно. Я просто поверю в него. — Пард благословляет. Позже наряд ей поправляет. С кровати в чемодан приготовленное блюдце гадальное с чашкой добавляет и письма неглубоко укладывает. У дверей машина поджидает. Жаклин поверх шубки шарф-подарок повязывает, сестру обнимает, та ей отвечает: — Раз я не смогла, так хоть ты колдуна себе отыщи, дара нашего силу не уменьши. — Пошути. Про то, что три года ещё у меня впереди. — Не шути, — ставит точку мать, на младшую осуждающе смотрит. — Прощай, Жали. — Поехали. И ведьма, поцеловав всех, уезжает. На станцию её отец доставляет, поезд с перрона ещё долго провожает. III В купе тихо и жарко. Пассажир-сосед задремал, а за окном, слышится, не слабо так ветер загулял. Ведьма села на лавку, у проводницы чай заказав, три письма заново вскрыла, перечитав: «Помнишь ли первую встречу под ясной луной? В городском парке, на дороге, ты была босой». «Ты догнал, сказал мне плакать. Показалась чудной? Слёзы утёр, проводил тем утром, пса нашего разбудил, он лаял, что было сил». «Ещё бы не была ты зла на жениха-колдуна. Устыдился я за его слова. Капризной ведьме такое говорить нельзя. А ты бы вышла за меня?» Дальше имени Бога церковь шла, приписка, чтобы платья пышного не брала. Коли согласна, чтобы приезжала. Ведьма сердце уняла, монограммы на письме расшифровку вслух снова сказала. Помнила, как её в указателе искала, а потом на весь особняк кричала, что посватался к ней сын фрайгерра*. Анджолина письма сложила, свет в купе ярче включила, чтобы не спать и сомнениям корни пустить не дать. Так до города и доехала. Улицы встретили ведьму детьми. С корзинками они бегали от дома к дому, дарили гвоздики пучки, мандарины и яблочные пироги. Пели, зазывая духов лесной глуши, из озера широкого да с горной тропы. Приглашали на зимний солнцеворот прийти, когда зажглись уже фонари. Вдруг заметила Анджолину девочка: — Ты такая светлая! Как невеста — белая. — Невеста! — Невеста! — послышались отовсюду голоса, и вечнозелёную омелу принесли ей. — На века будет любовь крепка, только целуйся под ней, поняла? И они уже тянут её за собой, ведут всей толпой по мостовой, к гавани озёрной, где на восток стеклянной стеной построена церковь. Мраморная, с крестом. В ней аналой*. Мужчина стоит со свечой золотой, ожидает невесту. Ведьма входит в зал пустой, свидетелей оставляет за спиной. Молодой священник кольцами молодожёнов обручает. Прослушав речь, Анджолина клятву за мужем повторяет, чашу священную вина осушает. Руки в чужие вложив, радостный вскрик встречает. Выходит Камилл с женой, при всех под омелой в губы целует. — С тобой заживём мы здесь вдвоём. Я уже купил нам уютный дом. — Ты ушёл от семьи? — Не так. Я ушёл ради любви. Когда встретил тебя год назад, так сразу и решил. — Свой домик, город, лавка. Я теперь полноправная хозяйка? — Да, Ангел. — Он Анджолине дорогу показывает, поезд на узких улицах пропускает, дорогу по рельсам перебегает. Во внутренний двор заводит, дверь в дом открыть хочет, но ведьма в соседнюю входит и на прилавке в помещении кота чёрного находит. Развалился — в жилете; руки под голову подложил, ногу, согнув, подошвой на стол — мурлычет. Ведьма не дышит. — Чего встала? Слышишь? — Не ожидала. — Она заморгала. — Хозяйки меняются. Как мы, к месту не привязываются. — Плечами дёрнул. — Ты что-то сказала? — Камилл встал рядом. — Человека не видишь? — На кота указала. А тот потянулся, спрыгнул, в зверя у юбки переметнулся. — Что, ведьма? Слуга при тебе бы не посмел, не вернулся? Я не пёс, что во всём повинуется. Присмотрю, уберегу, но плату с тебя возьму: вечерами приласкай да шкуру мою шелковистой всегда оставляй. Анджолина легко соглашается, а супруг в кота ревниво всматривается: — Научусь видеть, — бурчит. Та успокаивается. С такими мужчинами, пожалуй, дар её не потеряется. — Научу, — она обещается. — Но сначала… — Рукава закатала, руки в бока. — У нас Йоль* пусть во всех традициях справляется.