И черная бездна поглотила его.
Л. Андреев "Бездна"
Сережа Посреди ночи в номер Кузнецова вбежал мальчишка, растолкал его, включил яркий свет, в одно мгновение создав вокруг себя невыносимый хаос. - Хочешь знать, что твой Василич вытворяет? – выпалил он, приготовившись произвести сенсацию. – Только для начала дай мне сигарет, а то я все свои скурил, пока наблюдал, как эти двое... Кузя недовольно приподнялся на локте, силясь открыть глаза. - Кто? И что тебе не спится? Ночь на дворе. Можешь взять пачку, посмотри в куртке. - Шатунов с Аркашкой только что были на черной лестнице. Три часа ночи, а они, похоже, еще не ложились. Непонятно, чем можно заниматься полночи, - усмехнулся пацан. - Я не слышал, о чем они говорили. Но потом они начали сосаться... - Дай-ка мне тоже сигаретку, - попросил Кузя. Парень подкурил ему. Глядя на вздрагивающие пальцы наставника, он даже проникся жалостью: - Кузя, он всегда таким был. Его же в Акбулаке за человека не держали. На его счастье ты вовремя увез его в Оренбург, иначе неизвестно, чем бы закончилось. У моей матери все дети от разных мужиков, я их ненавижу, а он, поговаривают, большой любитель. - Просто всю жизнь он ищет себе отца… - Все мы ищем себе отца. Но не таким же способом. - Уймись. Но пацан распалился: - Вертеть жопой на сцене – самое его большое призвание, в этом он далеко пойдет. И чтобы как можно больше людей смотрело. Аркашка его чуть не сожрал там, такой напор... И все терся ему между ног. Так и порывался опуститься на колени перед ним, говорит: «Я быстро». А Шатунов ему: «Нас здесь могут увидеть, пошли в номер». А жаль, вот это было бы шоу. Ну они и ушли. Если ты сейчас пойдешь за ними… может быть, шоу еще продолжается. - Ты же сказал, что не слышал разговор. Мальчишка осекся, потупил глаза. А Серега строго спросил: - Значит, ты соврал? Все соврал? - Ничего я не врал. Иди и сам посмотри, - мальчик действовал наугад, ни капли не сомневаясь в том, что герои его приукрашенного рассказа сейчас проводят время вдвоем. Сергей оставил маленького доносчика и со смешанным чувством опустошения и надежды пошел к Юре. В Юрином номере было прохладно, темно и тихо. Сергей присел на корточки перед спящим мальчиком. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел, что его дыхание было ровным, а лицо спокойным и разглаженным. Он не притворялся. Явственно ощущалось, что Юрка крепко спал и что по крайней мере за последние полчаса никого постороннего в комнате, а уж тем более в его постели не было. Кузя лег к нему, с удовольствием обнаружив, что Юрка спит без одежды, с нежностью обнял и покрепче прижал к себе, поцеловав выступающий позвонок между лопаток. Так зыбко было его счастье. Так много препятствий, сложенных из запретов, соблазнов, зависти и клеветы, им приходилось преодолевать, чтобы быть вместе, создавать свое новаторское искусство, которое многие люди, не готовые признать торжество простоты, и искусством-то не считали. И несмотря на все преграды, в эту минуту Серега держал в руках того, в ком был заключен смысл жизни: его единственная любовь, голос его песен, его гордость, его робкая нежность и неутолимая страсть. Все остальное не имело значения. Проводя ладонью по восхитительным, крепким Юркиным мышцам от груди к низу живота и переполняясь от этого чувствами, Кузя вдруг погрузился в воспоминания о своем глупом раннем браке с однокурсницей Екатериной Сергеевной. К счастью, она оказалась проницательной и милосердной женщиной и исправила ошибку молодости за них обоих. Его вдруг кольнула жалость от того, как несправедливо он морочил ей голову и, возможно, сам того не желая, травмировал чуткую молодую девушку. Ведь в нечастые моменты их близости в постели Екатерина Сергеевна замечала, как любимый молодой муж отстраненно смотрел поверх ее головы, находясь мыслями далеко, не здесь и не с ней. Затем он разворачивал ее совсем не так, как подобает благовоспитанным барышням из музыкального училища. Чтобы не касаться ее мягких округлостей груди, не чувствовать, что между ними отсутствует упруго-твердое, нежное, тонкокожее... Все было не так, потому что нельзя было обхватить ладонью желанное средоточие возбуждения и вместе утопать в ритмических колебаниях сладкой истомы. Рука бесцельно шарила по рыхлому животу жены и разочарованно покидала ее тело, лишая ласк и неумело скрывая брезгливость. Зато на расспросы жены о делах в интернате Сережа очень несдержанно рассказывал про уникальный голос своего юного солиста, его умение вжиться в песню, правильно уловить своими космическими радарами и передать интонациями глубину чувств, которые руководили им самим в момент написания. Конечно, она слышала те первые песни, и от их прелести, лиричности и скрытой страсти хотелось плакать. Сережа восторженно отмечал в Юре и удивительное чувство ритма, при этом его глаза становились светлыми и мечтательными. В последнем замечании Екатерина Сергеевна улавливала что-то смутно неприличное, краснела и меняла тему разговора. Она видела этого мальчика несколько раз, сталкиваясь с ним на пороге в прихожей квартиры, когда спешила на репетицию. Очень симпатичный. Сережа говорил, что скучно коротать вечер одному, ведь и мама была на дежурстве, что он хочет вкусно накормить своего друга, передать ему теплые вещи и просто позволить ребенку побыть в тихой домашней обстановке. Юра всегда вежливо здоровался с ней и опускал глаза. Больше от него нельзя было добиться ни единого слова. Да и Екатерина Сергеевна робела задавать ему какие-либо вопросы. Тем более что по возвращении домой, когда она, готовясь ко сну, убирала покрывало и расстилала криво, не как с утра, не женской рукой заправленную кровать, всякий раз она обнаруживала, что простыни были теплыми. Екатерина Сергеевна сама подала на развод. Она понимала, что этот вымученный брак ставит крест и на ее жизни, и ломает крылья Сереже. Ему она желала только хорошего. Она искренне, по-человечески любила его, понимала его незаурядность, но проникнуть в его сердце так и не сумела. Более того, она не желала иметь дело со следователем в случае возможных разбирательств. Она бы не посмела сказать про мужа ни одного плохого слова. Но лучшим исходом для всех было уйти из его жизни. Вспоминая все это, Кузнецов незаметно задремал и проспал до половины восьмого, пока Юрка не заворочался в его руках. Было еще по-зимнему темно, через задернутые шторы не пробивалось ни одного рассветного луча. Мальчик повернулся в Кузиных объятьях на другой бок и ткнулся носом в его грудь. - А, Кузька, это ты? – с радостью и удивлением пробормотал Юрка сонно. Его окутало чувство чего-то близкого и родного, от Кузи веяло теплым домом. Но тотчас же вспомнив все события этой нескончаемой ночи, он плотнее прижался к Кузе лицом и виновато, тяжело втянул воздух. - Ну что ты так горько вздыхаешь? - Юрка открыл было рот, чтобы что-то сказать, и снова закрыл. Потому что сказать было нечего. - М? - Ничего. Просто я устал. - Ну так спи, еще рано. - В другом смысле устал... - Все равно спи, утром станет легче. - Уже утро, - вздохнул Юрка. - Откуда ты знаешь? - Потому что у меня утренний стояк. И они оба рассмеялись. Кузя обожал в Юрке смены настроения, как будто солнце внезапно выходило из-за туч. Особенно он любил в нем смешливость и умение быстро отбрасывать плохое. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату, как к себе домой, вошел Кудряшов. Но разглядев, что в кровати двое, он застыл на пороге. Кузя с досадой велел ему выйти, отмахнувшись рукой, как от назойливого насекомого. Юрка зачем-то натянул одеяло на голову. - Подъем. Пора вставать, и на завтрак, - делая вид, что он зашел выполнить исключительно свои рабочие обязанности, Аркадий недоуменно уставился на Кузнецова. Сергей вылез из кровати, чтобы выпроводить непонятливого директора: - Мы не придем на завтрак. - Но так нельзя… - Ну, заверни ему бутерброды. А я обойдусь. С воинственно ликующим сердцем Сергей расхрабрился настолько, что бесцеремонно выпер директора в коридор и закрыл за ним дверь на замок. Затем он прошел в ванную комнату, которая располагалась тут же в номере, освежился прохладной водой и наскоро побрился попавшимся под руку одноразовым станком. Всякий раз Кузе было совестно, когда приходилось царапать нежную, детскую еще кожу грубой щетиной. Наконец выйдя из ванной, он раздвинул шторы, чтобы тусклый свет освещал кровать, сдернул с Юрки одеяло и растянул на светлой простыне своего ангела, теплого, милого, сонного. Устроившись между Юркиных раскинутых ног, Серега наглаживал своими большими, проворными музыкальными ладонями обалденное Юркино тело, настраивая и подготавливая его. Руки скользили по плавному рельефу подростковых мускулов, соблазнительно проступавших на ровном, смуглом тоне кожи. - Скоро рассвет, – сказал Кузя мечтательно. – Помнишь, как я вызывал тебя на рассвете и ты вылезал ко мне в окно? - Конечно, помню. Меня за это наказывали, лишали кормежки на целый день. Вечно из-за твоих распиздяйских выходок проблем не оберешься, - дерзил Юрка, широко улыбаясь. Тут только Кузя заметил, что этот сорванец развязно, по-ребячески жует жевачку, гоняя ее от одной щеки к другой и сверкая ямочкой. - Вот и сейчас из-за тебя останусь голодным. С напускной обидой Юрка пульнул в Серегу подушкой. А затем, дразня, провел подошвой крепкой ножки по его туловищу от шеи вниз, нарочно придавив пальчиком сосок. - Зато я голодным не останусь, - пригрозил Серега, перехватил ножку, целуя в согнутое колено и подбираясь к паховой складочке, к самому сладкому месту. – А хорошо было, когда никто посторонний рядом не крутился и были только ты и я? Словно солнце спряталось за облако, Юрка стал смурным и ответил серьезно: - Меньше всего на свете я хотел бы вернуться в интернат. Сейчас тоже интересно, хочется добиться чего-то значимого... Они встретились взглядами, Кузя ласково разгладил кистью печальную морщинку между бровей, провел по Юркиным выразительным скулам и тонкому подбородку. Склонился к губам. Юрка нетерпеливо ответил на поцелуй. Растягивая удовольствие, Кузя языком выманил у него изо рта жевательную резинку, преодолев долгое сопротивление маленького вредного, упрямого язычка, и по-хулигански прилепил ее на прикроватную тумбочку. - Еще подавишься. Милый Юрка, любой пустяк он готов был превратить в игру, в соревнование. Наверное, он делал это для самоутверждения. Сергей подтянул ближе к себе и приподнял Юркины бедра, мальчик не отрывал доверчивый, внимательный взгляд, уже подернутый поволокой. Им помог заранее найденный в ванной комнате крем для бритья. На шумном вдохе Юрка закрыл глаза и выгнул шею. Красивая, фактурная шея, в которой природа заключила уникальное горлышко с волшебным колокольчиком внутри, звала к поцелуям... Очень скоро, прибалдев от нежностей и интенсивных проникновений, Юрка задышал в голос. От этого сносило крышу. Но Юрка должен быть первым. Кузя еще с интерната знал, как быстро довести его, если у них мало времени. Обняв его и плотно прижавшись всем телом, сердце к сердцу, одной ладонью он поддерживал Юркин затылок, а второй подхватил мягкую ягодичку. Юрка весь был как будто заключен в ласковую, крепкую капсулу. Он сам обвил руками Сережину шею и неожиданно поставил на ней засос, наверное, в качестве спонтанного автографа. От этого чувства защищенности, психологического и физического наслаждения Юрка улетал мгновенно. Кузя до мелочей знал его устройство и снова не ошибся. С первым протяжным всхлипом и сладостным замиранием Сергей и сам отключил самоконтроль, он и сдерживался только ради него... Когда все утихло, Юрка расслабленно откинулся на подушку. Аккуратно разлепившись, он спихнул с себя отяжелевшего Серегу и силился отдышаться, как после стометровки: - Сережа, почему с тобой так хорошо? Так сложилось, что редкая природная чувственность, приспособляемость тела и психики и эмоциональная склонность к такого рода отношениям помогли Юрке не только не свихнуться от той судьбы, которая была ему уготована в сексуальной жизни, а, наоборот, обрести себя, быстро научиться сводить с ума и балдеть самому. Кузя ответил: - Потому что ты рожден, чтобы быть со мной, а я – чтобы быть с тобой. Это предопределенность. Такого объяснения было достаточно. А время подгоняло. Кузя еще разок наскоро пробежался по телу юного соблазнителя, клюнул его в губы, розовый сосок и не совсем еще расслабленный нежный вздрагивающий кончик, после чего потащил за руку в ванную. Затем они покидали в сумку Юркины вещи, второпях забежали в Сережин номер и самыми последними спустились в вестибюль. Остальные уже разместились в автобусе. А Кудряшов ожидал у выхода, издевательски наблюдая, как два опоздавших голубка пытаются сдать ключи администратору за стойкой. Но так как они впервые в жизни самостоятельно общались с сотрудником гостиницы, то никак не могли взять в толк, чего от них хотят, и эта заминка затянулась на невыносимо долгое время. Когда у Аркаши лопнуло терпение, он сам пошел разбираться. На повышенных тонах он разъяснил администратору, что все они из одной группы, что выезжают они завтра, а не сегодня, выхватил у Кузнецова из рук ключи и брякнул их о стойку, затем грозно скомандовал: - Немедленно в автобус, вы задерживаете всех! Притихшие Юрка с Кузей поплелись за ним и, не сдержавшись, разразились смехом, тихонько, себе под нос, чтобы гнев директора не обрушился на них с новой силой. На свежем воздухе Юрка осмелел: - Аркаш, я покурю? - В автобус живо! - Одну сигаретку, - и Юра состроил такое лицо, которое напрочь лишало воли. – Я быстро. В пять затяжек. Тем временем одна затяжка уже была потрачена без официального разрешения. И все стали ждать, пока Василич докурит. Наконец с горем пополам они загрузились и выехали в ледовый. В автобусе Юрка сначала сел рядом с Кузей, но потом решил перебраться к пацанам, чтобы обсудить компьютерную игру, в которую они резались вчера перед сном. В тот момент, когда, протискиваясь между рядами сидений, он поравнялся с Аркашей, директор резко сунул ему куда-то в живот сверток из жирной бумаги, так, что Юрка аж отшатнулся: - На! А то упадешь в голодный обморок прямо на сцене. Потом сбегутся репортеры: «Шатунов заебался на гастролях». От того, как грубо ему был впихнут этот кулек, Юрка даже забыл поблагодарить. Вместо спасибо, с оскорбленным видом он надменно проследовал мимо директора, наградив Кудряшова таким испепеляющим взглядом, в котором читалось: «Я тебе в верности перед алтарем не клялся», - что Аркадий притих, чтобы не опуститься до мелодраматичной сцены ревности и боясь превратить эту небольшую стычку в серьезную ссору. Естественно, он сам с предвкушением рассчитывал поутру закрыться с Юрой в комнате, притянуть его к себе и повторить все то, что Юра подарил ему ночью, но только с новой степенью тепла и доверия, до которой они дошли на той промозглой лестничной клетке. А вместо этого он все утро сходил с ума, нервничал и на всех срывался. Когда Юрка добрался до пацанов, его встретили сдавленными смешками, а от лучшего друга он даже получил смачный шлепок по пятой точке, пока пролезал на свободное место. Еще бы, Аркашка бесится и орет, сам не свой, а Василич с Кузей заперлись в номере и не выходят все утро - какая небывалая веселуха для всех. Но Юрка, не обращая внимания на чьи-то ироничные, а чьи-то презрительные взгляды, сразу вывел разговор к обсуждению стратегии вчерашней игры и высказывал такие толковые вещи, что всякие глупости и подколы мгновенно были забыты, и мальчишки слушали авторитетное мнение по гораздо более интересному для них предмету, чуть ли не раскрыв рты в буквальном смысле слова. В дороге Кудряшов наблюдал за детьми, среди которых в центре внимания был, конечно же, нереальный, магнетический Василич. И Аркаша задумался о своей беде, о том, что нельзя так зацикливаться на человеке. Будь он хоть Юра Шатунов, сирота из Оренбурга, самый лучший и самый сексуальный, черт бы его побрал. Так, незаметно, они подъехали к ледовому дворцу, в котором работали сегодня последний день. Кудряшов вошел в свою колею, переговаривался с сотрудниками комплекса по рабочим моментам, раздавал указания техникам и то и дело рисовался перед Юрой своими распорядительскими способностями, ни на секунду не выпуская его из виду. Человек без имени Три концерта отработали на высоте. Юрка часто с улыбкой оборачивался на Кузю и во время проигрышей с милой непосредственностью подходил к нему переброситься короткими фразами. От этого, опережая природу, в душе расцветала весна прямо посреди февраля. Кузя же с восхищением и любовью разглядывал его роскошный вид сзади, поражался тому, как меняется и растет на глазах его маленький артист, как раскованно и чувственно он научился двигаться на сцене, расточая на огромный зал свою феноменальную сексуальную энергетику, безгранично черпаемую им, вероятно, напрямую из космоса. Аркадий, по своему обыкновению, выполнял функции оператора, расположившись перед зрителями, и с видеокамерой в руке в прямом смысле ползал под сценой у Юры в ногах. А Юра, в свою очередь, со своего пьедестала изредка посылал ему, прикрыв глаза, такие равнодушно-многозначительные взгляды, что у Кудряшова нутро сводило спазмами. Когда череда выступлений закончилась, в гримерке их ждал Разин, который, к удивлению всех, вернулся со своих гастролей раньше срока. От радости Юрка задиристо напрыгнул ему на спину, слегка придушив. Трибуны сегодня ликовали, гнетущая напряженность с Кузей легко и быстро испарилась – даже не пришлось объясняться, Аркаша вроде бы успокоился, жизнь была прекрасна, и настроение на высоте. - Привет, Юрочка, - сказал Андрей, уводя Кудряшова в отдельную комнату, в то время как Юрка увязался за ними. – Ты отдохни, а потом иди поиграй во что-нибудь. У меня к Аркадию деловой разговор. Позже мы тебя позовем. Оставшись наедине с Кудряшовым и плотно прикрыв дверь, Разин начал говорить вполголоса: - Сегодня Юра должен встретиться с одним человеком. Очень деликатный. В Москве у него жена, там он светиться не хочет. А здесь он в командировке. Узнал, что и мы находимся в этом городе. Связался со мной и сегодня ждет Юру. Если он не придет, нам всем хана. Дело серьезное. Аркаша замер. Его слух как будто бы поразил скрежет покореженного железа. А Разин продолжал, равнодушно рассматривая ногти: - Они требуют откуп за то, что мы деньги таскаем мешками. Ну и, как ты понимаешь, их интересуют не одни только деньги. Впрочем, как и всех нас. Они же не виноваты. Их можно понять, не так ли? – и Разин вонзил в Кудряшова свой безжалостный, ледяной взгляд. Кудряшова обдало холодом, но он твердо сказал: - Андрей, нет. Разин рассмеялся ему в лицо: - Почему нет? Неужто ты влюбился? И думаешь, что ни с кем не придется делиться? Так не выйдет. Я же делюсь с вами, пока еще слова никому не сказал, – и Андрей омерзительно подмигнул ему. – Знаешь поговорку: куй железо, пока горячо? У него осталось два года, максимум три. Потом спроса на него не будет. Совершеннолетние эту публику не интересуют, даже такие красавчики. Более того, отвадишь от него Кузнецова, его утонченная натура этого не переживет – тебе же на руку. - Только меня сюда не приплетай. - А чего скрывать, все видят, как ты за ним волочишься. Но если думаешь остаться хорошим, в стороне – ошибаешься. Поедешь с ним. Это дело решенное, и вариантов у нас нет. - А если он заразится? – цепляясь за последний аргумент, попытался противостоять Кудряшов. - Научишь, как не заразиться, тоже мне, проблема. Да не унывай ты, – Андрей внезапно смягчил тон, – ему и не через такое приходилось пройти, он крепкий парень. Хотя тебе не понять, ты же у нас мамкин сынок. - Ты подлец. - Как будто ты первый день меня знаешь. Нужно продать все, что хорошо продается. И как можно большему числу людей. И желательно по нескольку раз, – цинично произнес Андрей в заключение. – Сходи, позови его сюда. Спорить с ним было бесполезно. Юрку привели. Андрей объяснил ему суть дела: - Юрочка, сегодня ты поедешь на мероприятие в качестве приглашенной звезды. - Нужно будет петь? – Юрка недовольно застонал, закатив глаза. - Нет, петь не нужно. Просто пообщаешься. Твоя задача – всех обаять. Один человек, очень важный, хочет лично с тобой познакомиться. - Кто еще поедет? – поинтересовался Юрка. - Только ты. А мы с Аркадием будем тебя сопровождать. - И нахрена мне за всех отдуваться? - Потому что ты лучший, ты – звезда, а остальные – всего лишь статисты. Они и ноготка твоего не стоят. Не доросли они еще до таких мероприятий, - внушал ему Андрей. – Прими душ и собирайся, скоро выезжаем. Через два часа молодые люди вошли в закрытое заведение, замаскированное с фасада. Юрку подвели к важному человеку и оставили их вдвоем за столиком, на котором его уже дожидались разноцветный сладкий коктейль, украшенный взбитыми сливками, джин-тоник в бокале и небольшой, аккуратно скрученный косячок. Андрей растворился среди публики, а Кудряшов сел в отдалении на диванчик и не спускал с Юры глаз. Вообще, Юра держался довольно свободно до тех пор, пока собеседник каким-то вопросом не заставил его выпрямиться и насторожиться. Затем мужчина встал, скользнул пальцами по тыльной стороне его ладони и скрылся за неприметной дверью, ведущей, вероятно, в отдельное помещение. Юрка вышел из-за стола и растерянно начал искать глазами Разина, но его и след простыл. Сколько бы он ни слонялся по залу и кого бы ни спрашивал, никто не видел Андрея за последние полчаса. Тогда Кудряшов двинулся ему навстречу и подозвал к себе. В зале оглушительно разносилась эротически-хлесткая «Master and Servant» Depeche Mode. Юра, все еще озираясь по сторонам, озадаченно спросил: - Аркаша, где Андрей? Я не знаю, что делать. - Андрей уехал, - ответ прозвучал, как «Андрей подставил нас». - Этот мужик зовет меня в приватную комнату. Что мне делать? Кудряшов серьезно посмотрел ему в глаза и сказал с расстановкой: - Юра, мы можем сейчас уйти отсюда. Но тогда нам с тобой придется бросить все, уехать из Москвы, где-то залечь на дно и скрываться. А группа прекратит существование. Я готов пойти на это с тобой. Но будет очень трудно, у нас нет никакого капитала, все у Андрея. Если же ты пойдешь туда, все останется по-прежнему. Мы получим большую сумму денег и поддержку в продвижении группы, а в апреле у нас будет пять Олимпийских. - Бля, ну и дела... – протянул Юрка, но вдруг его озарила мысль: - Ты обманываешь меня? Мстишь за утренний облом? - Ты дурак? Я не шучу такими вещами, - Аркадий не ожидал от него столь наивного предположения, необходимо было объяснить парню, что игры закончились: – Юра, мы вступили в мир больших денег, над нами мафия, теперь придется подчиняться им или бросать дело. Вообще-то, Юра давно понял, что с помощью интима можно выразить разные вещи: просьбу, требование, извинение, благодарность, месть, власть – и многое другое. С детской хитростью он и сам иногда этим пользовался. Также он начал понимать свое особое предназначение в мире людей и, в частности, в мире мужчин. Его хотят все, какое-то всеобщее помешательство. Не более чем год назад, он был отовсюду гоним, даже если просто заходил в чужой подъезд погреться с уличной стужи, ничего не прося у людей. Он был нигде и никому не нужен. Разве что изредка – этим психам с их паршивой трехрублевкой и больным интересом к его нежному возрасту. И конечно, Сереже, которого уволили из интерната к чертовой матери, чтобы не бросать тень на учреждение, хотя Юрка ведь был не первым и не последним мальчиком, который завел себе друга такого особого рода, – а все потому, что их скрипучая кассета уже обрела популярность, о них заговорили в городе, пошли слухи. Сейчас Юрка остался прежним, самим собой, может, немного повзрослел и получше сформировался – мускулатура и прочее, – но он не находил в себе никаких существенных перемен. А вокруг все как с катушек слетели. Просто с ума посходили. - В общем, если надо для группы, если все зависит от меня… Я могу пойти, - прервал свои молчаливые раздумья Юра. – Только один вопрос… - Задавай. - Как ты будешь ко мне относиться после этого? В очередной раз Юра поразил Кудряшова своей наивной детской прямотой. Подсознанием Юрка понимал, что с Сережей, похоже, все кончено безвозвратно. И еще он понял, что боится остаться один. А Аркаша – тот, кто может принять, только бы он не оставил... Аркадий ответил без промедления: - Я упаду на колени перед тобой. Ничего более не говоря, Юра повернулся и направился в ту комнату, где его ожидали. Аркадий окликнул его: - Юра, постой. Возьми вот это. У тебя всегда должны быть с собой. Свои собственные. Всегда. Это сохранит тебе жизнь. Юра посмотрел на пачку презервативов в ладони, сунул их в карман и пошел прочь. Аркадий остался дожидаться на своем диване. К горлу подступил комок, он и сам не понял, что это – слезы или тошнота. На горящем невдалеке экране мелькали фривольные клипы полураздетых звезд западной музыки, и Кудряшов равнодушно остановил свой взгляд на них, чтобы сконцентрироваться хотя бы на чем-нибудь. Потом они ждали такси на улице. Потеплело, и почему-то шел дождь. - Все нормально? – спросил Аркадий. Юра кивнул. Вопреки опасениям Кудряшова, Юра не был расстроен или, не дай бог, морально раздавлен. Нет. Скорее, он был сосредоточен и замкнут. Как будто вел какую-то свою внутреннюю работу. - Что за мужик? – Кудряшов задал еще один вопрос. - Не садист, и на том спасибо. - Как его зовут? - Не знаю. Он не назвал себя. - О чем-нибудь говорили? - Он только спросил, в каком я классе и какие оценки получаю. Извращенец. А сам сказал, что у него три высших образования. Как будто мне интересно это знать. Да... еще подарил мне золото. - Что? - Какую-то цепочку, я положил в карман, неохота сейчас доставать. На самом деле все Аркашины вопросы вращались вокруг одного, главного, щекочущего вопроса: «Что он с тобой делал?» Но он бы сквозь землю провалился, если бы задал его. Хотя Аркадий вполне допускал мысль, что Юра мог бы ответить, притом совершенно безмятежным голосом. Завидев подъезжающую машину, Аркадий объяснил Юре: - Сейчас мы поедем в другую гостиницу и переночуем там. - Придет еще кто-то? - Нет, - Аркадий поежился от его прямого вопроса, ему бы и в голову не пришло, что Юра может так расценить его слова. – Нет… Просто не нужно сегодня встречаться ни с кем из наших, чтобы избежать лишних вопросов. - Кузя будет волноваться… - Юра сказал это, скорее, самому себе. Юра осознавал, что им с Сережей уже не удастся упрочить едва восстановленную близость. Их неумолимо растаскивало друг от друга в новой формации жизни. Ниточки, которые их связывали, истончались и рвались одна за другой. Он понимал, что и Серега это понимает: Юра взрослеет, меняется, выходит из-под влияния – и это причиняет ему боль. Сможет ли он писать, как прежде?.. Аркаша Потом они куда-то ехали на заднем сидении такси. Юра положил голову Аркаше на плечо. Кудряшов увидел в зеркале заднего вида, что таксист, заметив это, нахмурился. Чтобы выправить ситуацию, Аркаше пришлось движением плеча попросить Юру отодвинуться и сказать первое, что пришло в голову: - Не засыпай, скоро доедем. При этом он незаметно тепло и сочувственно сжал Юрины пальцы, как бы извиняясь. Вести себя естественно в обществе было не принято: в их положении всегда и везде нужно было сдерживаться, притворяться, делать вид, и Аркадий давно поднаторел в этом. Тем не менее, в незнакомой гостинице парни взяли один номер. Одна кровать на двоих – Юру уже ничего не удивляло. Юра пошел принимать душ вторым. Пока теплые струи обтекали его тело, он разбирался в себе, желая отыскать в своем подсознании ответы на вопросы. Для чего он пошел на этот шаг? Ведь он пошел с незнакомым мужчиной не для того, чтобы не замерзнуть в двадцатиградусный мороз, и не потому, что не ел три дня. А только лишь потому, что Аркаша так сказал, а ему сказал Разин. Чтобы помочь группе, ощутить свою значимость. Доказать, что ему по-пацански не слабо. А может, Разин, вообще, соврал – Андрей вечно все стократно преувеличивает и сгущает краски. А он так легко согласился, ничего не выяснив до конца. Если не обманывать себя... Просто было любопытно. Каково это, «оказать услугу» не в задрипанном привокзальном закутке и не в убогих домах провинциальных любителей редкостей с трясущимися от страха и пьянки руками, а в роскошном убранстве элитного заведения. В тот момент он решил для себя: раз уж еще до рождения уготована такая судьба, нужно быть лучшим. Чтобы теперь «они» на коленях вымаливали милостыню – в дозволении дотронуться до него. Чтобы «их» насмешки застряли в горле от остановки дыхания, когда он проходит мимо… В состоянии необычного эмоционального всплеска Юра вышел из ванной комнаты обмотанный полотенцем. У него не было с собой даже смены нижнего белья, а свое он только что постирал. Придется спать голым. Но все это теперь не имело значения. Он снял полотенце и лег под одеяло спиной к Аркадию, на самый край кровати. Уснуть было невозможно. Наэлектризованная тишина комнаты как будто покалывала кожу легкими ударами тока. Затылком Юра чувствовал на себе липкий взгляд. Аркадий смотрел на него. Думал о его бесстрашии и жертвенности, смотрел и смотрел, просто не мог оторваться. Что там делали с ним, что делал он сам, какие у него были глаза, как он дышал?.. Все это одновременно бесило и возбуждало его. И хотя сила его влечения к Юре и так не поддавалась никакому измерению, в конце концов проносящиеся в голове визуальные образы возвели желание в запредельную степень. Аркадий тронул его горячее плечо, Юра обернулся. - Иди ко мне, - вырвалось у Кудряшова на выдохе, и он жадно прижал Юру к себе. Он внимательно вгляделся в Юрино лицо, в каждую черту, зарывшись пальцами в волосы и почти до боли оттянув их, напряженно рассмотрел нереальные его глаза, безуспешно пытаясь понять наконец, в чем его загадка. Но когда Юра по своей чудной привычке высунул кончик языка, чтобы облизать губы, в голове произошел маленький взрыв, и этого было достаточно, чтобы уже ничего более не соображать. Аркадий накрыл его рот глубоким поцелуем, и они сорвались в свободное падение, прямиком в черную бездну животной похоти. Вместе. В эту ночь Юра разделил с ним адреналин, все еще вскипавший в крови после посещения той «нехорошей» комнаты. Он возбуждался сам на себя, его таращило от осознания своей причастности к тому бессмысленному разврату, своего легкого согласия пойти на это. И он бесконечно шарил по телу друга маленькими пылающими ладонями, передавая электрический разряд, которым от перевозбуждения искрилась каждая клетка. Теперь, когда Юра на всю ночь останется с ним, для Кудряшова наступил мучительно долгожданный миг свободы и вседозволенности, когда можно полновластно изучить на ощупь все прелести его тела, которое всегда соблазняло своими рельефными очертаниями под одеждой. Все в нем, такое мягкое и манящее, было создано для любви. Наконец-то он дорвался и мог отчаянно целовать со всех сторон нежную кожу цвета сливочной карамели, нарочно прикусывая в самых чувствительных местах, чтобы вызвать сладкие, одуряющие вздохи. Наверное, это психосоматика, и пусть это противоречит здравому смыслу, но он готов был поклясться, что кожа у Юры медовая на вкус. Аркадий и сам уже не смог бы вспомнить, когда началось это помешательство. Казалось, что с самого дня их встречи его преследуют постоянные мысли о Юре, навязчивая идея овладеть им. Сейчас, когда Кудряшов дал выход этой своей одержимости и утолил первый голод доступностью его тела, он наконец ослабил натиск, отпустил его, сам откинулся на спину и потянул Юру на себя. Юра сразу прочитал по глазам, чего от него хотят, проворно сполз вниз, сдул челку со лба и начал с легких, невесомых поцелуев кожи живота, быстро входя в кураж. - Сделай, как вчера, - горячим шепотом попросил Аркадий. Юра поднял озадаченное лицо: - А как вчера? Я не помню. Я же всегда импровизирую. Усмехнувшись его непринужденности в этих делах, Аркадий пригнул Юрину голову обратно: - Ладно, продолжай. Импровизатор, бля. Ни с кем прежде Кудряшов не испытывал ничего подобного. В этот момент все его обрывочные чувства стянуло в один тугой узел. Прострелы плотского наслаждения, которое Юра так старательно доставлял сейчас... Навязчивые уколы вины перед ним за всех взрослых и их низменный эгоизм... Желание протянуть Юре руку помощи и уберечь от зла... И одновременно с этим непреодолимая, заслоняющая все на свете, темная, дикая, мучительная страсть к нему. Кудряшов сознавал, что хочет не просто заниматься любовью с ним, а испытывает жгучий, порочный интерес как бы со стороны увидеть, как именно он делает это: слушать его сбивчивое дыхание, поглотить его взглядом и смотреть, как он совершает этот акт порнографического искусства. Когда Юра наконец прервал свои долгие безбашенные ласки и отстранился, готовый переменить позицию и снова лечь под него, Аркадий его удержал: - Останься сверху. Сядь на меня. Так он мог видеть его всего, прелестно юного, инициативного, доминирующего. Он поддерживал и сжимал руками роскошные Юрины ягодицы, влажные от слюны и смазки. Он притягивал Юру к себе и целовался с ним взахлеб, терзая губы, ритмично всасывая и выпуская в непристойной имитации его напряженно вытянутый язык. От обостренного восприятия всего происходящего Юру быстро затягивало в водоворот подступающего оргазма. Аркадий видел, что Юрин взгляд уже плывет. Его увлажнившийся, изнывающий член нежно терся и скользил по Аркашиному животу. А природный инстинкт требовал отыскать что-нибудь мягкое и мокрое, куда можно было бы с наслаждением всунуть самому. Все-таки это был мальчишка – и лучший экземпляр, который создала природа. Юра приподнялся и по наитию уперся в Аркашин влажный рот. Аркадий просто подстроился, позволив Юре сделать все так, как ему сейчас было нужно. Кончал он долго, по инерции толкаясь вперед и судорожно выдыхая. Затем он вернулся в прежнюю позицию и без передышки пошел на второй круг, не для него – для себя. Аркадий обалдел от того, что он творит. Но уже через мгновение Юра снова приподнялся, оперся на изголовье кровати, безотчетно облизывая губы, и попросил Аркадия вылезти из-под него и встать сзади. Теперь можно было прижаться к Юриной вспотевшей спине, ощутить жар его тела. Нежно целуя его щеки, поворачивая лицо вполоборота, чтобы дотянуться до губ, Аркадий заметил, что Юра словно выпал из реальности, он стал странно безвольным, но не менее близким и желанным, он тяжело дышал, как будто ему не хватало воздуха, как будто он горел изнутри. - Нет… Ложись на спину… Я хочу видеть твое лицо... – Аркадий повалил Юру навзничь и снова ласкал его шею, соски, шептал в раскрытые губы: – Как насытиться тобой?.. Постельное белье сбилось комом. Юрина голова свесилась с края кровати где-то сбоку и теперь неистово и беспомощно моталась в воздухе. Втащив его обратно, продолжая вколачивать в непокрытый матрас, Аркадий вложил палец между Юриных влажных, горячих губ и велел ему: «Стони». Юра подчинился. Громкие, сладкие придыхания раскручивали эмоции, как сумасшедшая цветная карусель. И Юру захлестнуло оргазмом во второй раз. По-другому, еще ярче. Он умел по-разному. Аркадий не сводил с него глаз, чтобы всласть насмотреться, как Юра кончает под ним. Он сам едва сдерживался, не понимая, как ему до сих пор это удается. Вероятно, помрачение ума действовало, как анестетик. Ему хотелось еще. И он небрежно перевернул Юру, блаженного, уже безразличного ко всему, поставил на локти. Теперь он хотел смотреть, как раскачивается туда и обратно бесподобно красивая Юрина задница, прогнуть его в пояснице и, отпустив все мысли, биться подвздошными мышцами об эти шикарные формы, отделать его, как бесчувственную куклу, уже без какой-либо эмоциональной отдачи с его стороны, потерявшись во времени, до тех пор, пока не накроет... Когда это дикое сумасшествие понемногу рассеялось, они лежали рядом. Кудряшов предполагал, что Юра отстранится, свободно раскинется. Но Юра, наоборот, почти что сжался в клубок, притих у него под боком, опустошенный и совершенно вымотанный. Наверное, так он восстанавливал свои эмоциональные силы, собирал себя воедино. Хотелось только одного – сгрести его в объятия, крепко прижать к груди и так уснуть, чтобы проспать в забытьи до середины следующего дня. Тайна первого греха и последовавшее за ним безумие похоти прочно привязали их друг к другу в эту ночь. Юрино откровение, проявившееся в приступе безудержной чувственности и подчинения, показало, как отчаянно он нуждается в опоре, в человеке, кто всегда будет на его стороне, что бы ни произошло, без осуждения и самоедства, кто примет его любым – и невинным, беззащитным котенком, и падшим ангелом, вымаранным в грязи и брошенным на нравственное дно. Со временем Юра стал замечать за собой, что постоянно держит Аркадия в поле зрения, начинает испытывать тревогу, если его нет поблизости, ищет в его лице невербальную оценку своим действиям: все ли он делает правильно, безопасен ли тот шаг, который он собирается предпринять... Когда назавтра они возвращались в гостиницу, Кудряшов научил Юру, что отвечать на расспросы, как вести себя и не подавать вида, что теперь он ведет двойную жизнь. Отныне день за днем на васильковом поле его безгрешной, простонародной души разрасталась сорная трава лжи и притворства – лжи, которая пустила свой первый ядовитый росток еще там, на почти высохшем пустыре его былой искренности, где не осталось слез, в трещине его сломанного детства.