«Высшее счастье жизни — это уверенность в том, что вас любят; любят ради вас самих, вернее сказать — любят вопреки вам».
В комнате душно и пахнет табаком с куриными крыльями из kfc. На столе валяются конспекты по-немецкому, и Хёнджин без всякого энтузиазма перелистывает клетчатые листы с маслянистыми разводами от жирных пальцев. Он матерится, когда соус попадает на таблицу с правилами и на групповое задание, списанное впопыхах у Ёкохамы Русэя. Как свинья. В прямом и переносном смысле.
Хёнджин валится на пол, созерцая на белый потолок минут десять. Видит там какую-то трещину, паутину небольшого размера в противоположном углу, мигающую лампочку и делает вывод, что перед началом нового года обязательно придаст квартире лоск, чтоб с новыми силами, новым календарем и хрен пойми чем ещё. Наивный.
В руках, словно по щелчку, оказывается почти законченная пачка chapman red, утащенная пиратским способом из кармана косухи Джонни. Хёнджин чиркает колёсиком зажигалки и поджигает с первой попытки фильтр, блаженно прикрывая глаза. Так хорошо. Именно вот так, когда никотин стекает едким дымом по легочным артериям, оседая терпким привкусом на языке. Однако сиротливый взгляд опускается на стол с несколькими открытыми тетрадками.
Eins. Zwei. Drei.
Учеба в последние дни даётся сложнее. Наверняка немалую роль играет дерьмовая погода — начало декабря как-никак: холод, сессия, работа. Сплошное verdammte scheisse. Накипело. Хёнджин делает новую глубокую затяжку, прикусив кончик зубами — признак нервозности, усмехнувшись в пустоту. На прошлой неделе дал обещание Ёкохаме курить меньше, потому что: «В здоровом теле — здоровый дух. Ты убиваешь свои лёгкие» и бла-бла-бла. Очень интересные беседы (нет). Хёнджин обязательно примет их к сведению (после дождичка в четверг).
Он проверяет время вместе с очередной рассылкой aliexpress с пометкой о новых товарах по супер низким ценам, почти предновогодним. Почти — от слова ни черта. Каждый раз при оплате присвистывает от суммы в чеке, но!!! ни за что не откажется от очередного скетчбука. Те надёжные, с обложками классными — демонами разными, оттого и по-особенному любимы, как и пушистые домашние тапочки с Безликим из «Унесённые призраками».
Хёнджин любит странные вещи. Будь то
виниловые пластинки группы Kiss, плюшевая опабиния, черно-красная маска вампира или массивные кольца из серебра с головой дракона и черепом дьявола — те успокаивают своей несуразностью; однокурсники редко могут встретить его на вечеринке или в спортивном зале за просмотром баскетбольного матча — неинтересно. Хван тот, кто ценит своё одиночество, предпочитая очерчивать заточенным грифелем карандаша очередное творение в блокноте, или разрабатывать эскизы для татуировок на графическом планшете.
Ни в ком не нуждается.
Хёнджин выкидывает бычок в пепельницу и включает на телефоне, с потрёпанным годами чехлом, рандомную песню. Смеётся. В плеере ‘Koi da ne’– Дзё Хисаиси, на обратной стороне айфона наклейка с выцветшим Хаулом. Получается символично.
Может, вместо музыки стоит предпринять попытки поучиться снова? Scheiss drauf. Хёнджин уже сделал великое дело — выучил немецкий мат, и если однажды ему заблагорассудится полететь в Германию, он точно не пропадёт.
Звуки играющей мелодии прерываются коротким уведомлением на ноутбуке о прибившей посылке с новым набором двусторонних маркеров ‘Touch Twin’, и Хван делает глубокий вздох, погружаясь в свои мысли.
Eins. Zwei. Drei.
Ёкохама и его подружка должны вернуться спустя… на кончике языка вертится навязчивое «вот-вот», из-за чего обречённость ощущается особенно остро. Хёнджин не романтик, не переносит телячьи нежности и излишнее проявление внимания к своей скромной персоне. Он — одиночка. Интроверт. Тот самый чёрный кот, который гуляет сам по себе. Ацуко отказывается это понимать, тем и бесит сильнее, когда из-за плеча на рисунки поглядывает, комментирует, с разговорами по душам лезет, обнимается по утрам, вечерам хер пойми зачем. Ацуко очень коммуникативная, ранимая, любвеобильная. Настоящая заноза в заднице, хотя при каждом их контакте наступает эффект дежавю, словно вдыхает запах старых духов, или видит забытый мультфильм, или проходит мимо поломанной детской площадки, и как бы ломается изнутри на пару секунд, произнося неслышно единственное имя.
Эйвил.
Eins. Zwei. Drei.
Дыхание перехватывает только от звука девичьего голоса. Хёнджин боится этого, но вопреки собственным страхам продолжает думать о ней слишком часто: о серо-зелёных глазах, тягучем, словно патока, голосе и мягком запахе, — та пахнет банановым кремом Dolce Milk, персиковым соком вперемешку с карамельными конфетами. Вкусная. Во всех пониманиях.
Хёнджин представляет её всякий раз, когда проводит ночи с другими, с теми, кто не она, мысленно воображая, как должно быть сладко-приятно вдавливать в матрас не какую-то незнакомку, а младшую сестру.
Его цветущая пышными цветами сакура.
Хорошо, он готов признать, что ситуация вышла из-под контроля. Лет семь назад, кажется (креститься надо?). Как это называется, когда тело ломается на кусочки, становится трудно дышать и сердце стучит учащеннее при взгляде на одного человека? Дайте, пожалуйста, помощь зала или хотя бы право на ошибку. Выдуманный психиатр лишь покачает головой, вкладывая в чужие руки золотой конверт с медицинской книжкой, где прописан единственный диагноз: «любовь». Предатель.
И не спасёт его ни амнезия, ни женщины, ни парни (с последнего до сих пор прибывает в ахуе), скрашивающие тотальное одиночество.
Хёнджин тянется за новой сигаретой, а в голове мелькают, будто пленкой на старой кассете, воспоминания, где он страстно прижимает Бан Чана к стене дешевого бара, спускаясь грубыми поцелуями по мужской шее вниз, оставляя роспись засосов разных оттенков. Усмешка слетает с пухлых губ, когда воображение само подкидывает прожитые мгновения. Крис — близкий друг Ацуко с музыкального факультета, будущий продюсер, отличник, активист и перечислять все положительные качества заебешься. Они столкнулись случайно, по зову судьбы и надоедливой девицы, которая, видимо, подрабатывает свахой, желая пристроить свободных молодых людей в хорошие руки. Хёнджин к хорошим не относится даже с натягом, да и бисексуалом не является. Ему предложили, он поучаствовал, ну так, забавы ради. Не прокатило. До радуги дотянулся, попробовал, но члены сосать не захотел, скитлс вкуснее.
Хван устало поднимается с пола и подходит к окну. На улице стемнело, снег спадает хлопьями с неба, падая на землю. Он открывает затворку, сев на подоконник. Красиво. Только сам готов хохотать истерично, потому что
ничего у него не получается. Ни в учебе, ни в личной жизни. Закрылся в себе, повесил замок и не позволяет никому проникать в душу. Так спокойнее. Так правильнее.
Забавный.
Огни переливаются на витринах местного супермаркета вместе с выставленным перед входом Сантой. Нынешний год заканчивается, толком не начавшись. Хван ловит ладонями снег, наслаждаясь холодом. Зима всегда нравилась куда больше лета из-за атмосферы и праздничной суеты. Сеул особенно прекрасен в это время года. Завораживает. Но всеобщим духом предвкушения волшебства не пропитывается. Хёнджин не сентиментален, когда дело доходит до выбора украшений, подарков, декоративных носков, имбирного печенья и раздражающего ‘we wish you a merry Christmas and a happy new year’.
Хван чувствует себя крайне подавленным, потому что никакого ‘happy’ или ‘glücklich’ в психологическом плейлисте не обнаруживается. Будто не способен испытывать нечто большее, чем бескрайнюю пустоту. Она в нем цветёт пустыней и сухим желанием отдохнуть от жизни. Устал. Нет. Откровенно заебался. Заебался учиться, работать,
существовать. Заебался разбиваться на куски, выискивая ту крохотную часть себя, которая была бы в порядке.
По правде, Хёнджин не в порядке уже долгое время. Он прокручивает фильтр сигареты, пережав тот пальцами, пока свободная рука шарится по подоконнику, натыкаясь на микровыключатель, свисающий тонким белым проводом. В комнате вспыхивают красные светлячки, когда Хван нажимает на маленькую выпуклую кнопочку. И подняв взгляд к потолку, приковывает внимание к педантично подвешенной на карниз гирлянде.
В детстве, Хёнджин любил гирлянды, сказки про Санту с оленями, а теперь… ненавидит чуть меньше, чем всё остальное. Он тянет шнур на себя, из-за чего украшение спадает ярким салютом в руки, и в голове корнями прорастает пугающая мысль — насколько комично повеситься за месяц до Рождества? Всего то нужно сложить провод вдвое, прикрепить к люстре и тогда… Хван усмехается, прикусив губу. Стать новомодной елью — странная перспектива. Вместо него говорит разрастающаяся цунами аутоагрессия. И мама… мама бы заплакала, увидев своего сына таким…
сломленным. Но ведь Эйвил тоже. Хёнджин уверен, что девочка не сможет пережить его потерю так просто. Она слишком сильно любит… всех.
За дверью раздаётся скрежет троса лифта, а за ним слышатся знакомые голоса — веселые. Хёнджин убирает гирлянду в угол, к купленной Ацуко пуансеттии, и спрыгнув с подоконника, морально готовится к встрече с сожителями.
Eins. Zwei. Drei.
— Я же говорил, что Джинирет здесь.
Ацуко первая заходит в квартиру. На лице привычная улыбка до ушей, мимические морщинки и светлые волосы торчат в разные стороны. Её нос с щеками покраснели от холода, а на голубой шапочке не до конца растаял снег.
— Ты как будто удивлён. Хёнджин не вытаскивает свой зад чаще, чем несколько раз в неделю. Лимит исчерпан, — Ёкохама заходит следом, тут же останавливаясь перед своим бойфрендом.
Он помогает ей расстегнуть светлую курточку, снять белые варежки с шапкой и приторно-сладко целует холодный нос покрытый веснушками.
Вот и понеслась пизда по кочкам.
Хёнджин раздраженно закатывает глаза, мысленно отсчитывая до десяти.
Eins, zwei, drei, vier, fünf, sechs, sieben, acht, neun, zehn. Ему нужно напастись терпением, чтобы вытерпеть очередные вечерние лобызания, потому что, черт подери, бесят.
— Ребята, как вы меня заебали, — женский голос доносится следом в прихожей, и Хван вытягивает голову из дверного проема, замечая невысокую девушку.
Та стоит в чёрной длинной кожаной куртке, купленной в их последний совместный поход по магазинам, на её тёмных волосах тают снежинки, бледная кожа покрыта морозным румянцем, а серые глаза врезаются в сознание. Снова. И каждый раз, как в первый. Ненормальный… извращенец.
— У нас день открытых дверей или что? — голос становится на несколько октав выше, привлекая внимание собравшихся.
Лёгкая улыбка стирается с миловидного личика. Эйвил так и замирает на месте, не зная, что лучше сделать: раздеться или уйти, пока чужое настроение не стабилизируется? Хёнджин тот человек, кто часто пребывает в дурном расположении, вечно чем-то недоволен, постоянно раздражается без причины, но она…привыкла? За столько совместных прожитых лет, это больше не кажется обидным.
— Как грубо, Джинирет, — хмыкает, все-таки снимая массивную обувь вместе с курткой. — Я думала тебе нравится моя компания.
Хёнджин жадно осматривает стройное тело, восхищаясь чужой хрупкостью и шармом: в чёрной водолазке и узких джинсах, на легкой рубашке с коротким рукавом изображены дьяволы в стиле пэчворк, в губе блестит маленькое колечко, которое периодически облизывается розовым языком. Идеальна, как сам падший ангел.
Эйвил проходит мимо неожиданно, шлепает по мужскому бедру, заставляя отмереть и посмотреть на себя. В зрачках плещется игривость, азарт и лёгкое безумие. Будто только что не её хотели выставить за дверь. Забывает дурное мгновенно, переключаясь быстрее всяких светофоров, возможно, зря? Хёнджин по определению не достоин добродушного отношения к себе.
— Я, между прочим, сдала сегодня экзамен на хороший балл, неужели мне не полагается награда?
— На проходной? — Хван хрипит, почувствовав, как тонкие пальчики с длинными ноготками обхватывают его ладонь, уводя назад в гостиную, где уже сидела Ацуко с тремя бутылками bacardi.
— На восемьдесят шесть, но для недалеких поясню: это пятерка, — она довольно протягивает каждое слово. Гордится. И Хёнджин гордится ей тоже.
— Я не настолько тупой, чтобы не разбираться в балльно-рейтинговой системе, — морщится то ли от увиденной выпивки, то ли от чужих предположений о своём кретинизме.
Вошедший Ёкохама приносит стаканы, кока-колу и несколько закусок, состоящие из трёх пачек рисовых палочек топокки со вкусом острой курицы булдак и упаковкой кимбапа, любезно приготовленной матерью Феликса.
— Не говорите, что вы правда собрались пить.
— Ладно, мы тогда лучше помолчим, — Рюсэй соглашается, разливая виски в shot glass.— С набитым ртом не болтают.
Эйвил забирает свой стакан, выпив содержимое залпом под недовольный взгляд. Хёнджин сканирует девушку долго, ждёт, когда та остановится, перестанет просить Ёкохаму «плеснуть» добавку, но не-а, нет, она быстро входит во вкус, тянется за bacardi самостоятельно, в какой-то момент забыв смешать с газировкой. Ну, как обычно. Не из тех, кто умеет вовремя остановиться. У неё либо нокаут, либо…другого состояния не бывает.
Она внимательно слушает историю Ацуко о Минхо, который недавно начал встречаться с Харин благодаря всеобщей известной свахе (не нужно тыкать ни в кого пальцем), о прошедшей вечеринке, свидании, купленном молочке для тела с супер приятным запахом и, если честно, Хёнджин не вникает даже в половину. Ацуко, по его нескромному мнению, треплется много, зачастую не по делу и о всякой херне. Такую информацию нужно тщательно фильтровать, чтобы не заработать перенасыщение. Однако Эйвил, кажется, нравится.
Её не беспокоит излишняя болтливость, однотипные шутки и пьяное хихиканье после каждой сказанной глупости. Достаточно просто нашла общий язык с тем, от кого Хвана воротит. Ходит с ней на студенческие тусовки, секретами делится, напивается, на ласки подстрекает, разве только нижним бельём не обменивается, хотя… о таком лучше не думать от греха подальше.
— Оппа, ты не будешь? — Ацуко спрашивает в перерывах между собственной болтовнёй и поглощением алкоголя. Глазки блестят, губы зудят, хочет целоваться, слушая сопливые песни Селин Дион. Fein.
Она тянется к девушке ближе, заключая ту в объятия — крепкие. До такой степени слиплись, что за уши не оттащишь, и Хёнджин закипает внутри, потому что детские игрища кажутся неправильными. Эйвил не смотрит на него, не разговаривает, но так просто лезет к другим мальчикам, флиртует с чужой подружайкой при её парне, хотя Ёкохама не возражает. Воспринимает ситуацию куда проще Хвана. Однако!!! стоит призадуматься. Последствия тоже разные бывают.
— Я не пью, — кратко поясняет, продолжая скрипеть зубами, из-за чего привлекает внимание Рюсэя.
— В трезвенники заделался что ли?
Хёнджин комментирует вопрос цоканьем языка. Нет, не заделался, только алкоголь поперёк горла встанет. Эйвил наконец переключается на брата спустя… ого, почти час, удивительно, что не под конец сборища! Выползает из кольца рук друга, перемещаясь на сильные бёдра, где ей, собственно, самое место.
Хван по-собственнически кладёт ладонь на девичью талию, притянув к груди. Всего один жест, но кроет сильнее, чем наркоманов после принятия дозы. Он заправляет чёрную прядку за ушко сестры нежно, трепетно, боясь зацепить массивными кольцами волосы и стряхивает красную челку, придав локонам ухоженный вид.
— Хватит быть такой букой, Джинирет, — тихо просит, проведя ноготком по чужому тоннелю в ухе, послав по телу напряжение.— Нет ничего плохого в том, чтобы иногда расслабляться.
— Отец жаловался, что ты пришла пьяная в прошлые выходные, — тон его словно сталь и меж бровей образуется складка, которую Эйвил пьяно разглаживает, случайно царапая лоб.— Не знаю почему, но мне влетело.
— Он уверен, что ты негативно на меня влияешь, — утыкается носом в расписанную чернилами шею, ненавязчиво вдыхая аромат мужского одеколона.—
Плохой мальчик.
Ей хочется прикрыть глаза и сделать более глубокий вдох, детально изучить каждый рисунок на коже, провести по контурам своими губами, возможно, ещё укусить, но навязчивые желания быстро усмиряются раздающимся рядом смехом.
— Отец настолько тебе не доверяет? — Ёкохама интересуется, обращаясь к другу.
Хёнджин пожимает плечами. Ему неизвестно, что творится в голове этого человека. Они никогда не были достаточно близки, предпочитая держаться на расстоянии. Хёнджину известна лишь одна вещь — он не оправдал чужие ожидания. Плывет по течению, выглядит неподобающе, работает татумастером, хотя учится, на минуточку, на лингвистическом. Серьёзных отношений не ищет, жениться не стремится, иными словами — разочарование, подбивающее его маленькую дочурку к кривой дорожке.
— Он просто старый ворчун, не умеющий понимать нынешнюю молодёжь, — Эйвил поучительно отвечает, зарываясь пальчиками в пепельных волосах.
Когда пьянеет становится слишком тактильной, трогает везде без стеснения, жмётся, рассматривает. Хёнджин сглатывает слюну, слегка отталкивая, заставив девушку наигранно возмутиться.
— Уверен, что аджосси сляжет с инсультом, если ты переедешь к нам, — Ацуко гаденько хихикает, выпивая очередной бокал bacardi.— Он, кстати, ещё не в курсе?
Стоп.
Хёнджин, между прочим, не в курсе тоже, поэтому неплохо будет получить разъяснения. Ему не впервой узнавать обо всем самым последним. Эйвил редко посвящает в свои планы тех, кто не закоренелая подружка. С Ацуко так и блещет откровениями, идеями, а ничего не знающий Хёнджин остаётся крайним, точнее сразу в дураках.
— И как это понимать? — Хван спрашивает, поднимая девичий подбородок.
Их взгляды пересекаются, девочка напрягается всем телом, когда замечает эти глаза — спокойные, но видит Бог, в них кроется настоящее торнадо. Она старается не нервничать. Побороть в себе ту самую хроническую тревожность, которая образуется всякий раз, стоит Хёнджину прикоснуться иначе, посмотреть устрашающе, подавляя своей энергетикой. Он её пугает настолько же сильно, насколько вызывает восхищение, неподдельный детский восторг вперемешку с бесконечным обожанием. Эйвил в нем разбивается под стать хрупкой хрустальной вазе, без права на реставрацию. И эти руки, находящиеся у задницы, опьяняют хуже проклятого виски.
— Возможно… я планирую жить с вами? — неуверенно мямлит, все так же перебирая пепельные прядки, в надежде успокоиться.
Вот так…сюрприз, вернее полный alles kaput. Если Эйвил решила поострить, то лучше прямо сейчас сказать об этом, потому что Хёнджин с юмором не дружит, до безобразия серьёзен во всём, но, видимо, не он один. Притихшая девочка выдаёт себя с потрохами. Она, блять, не шутит.
— Повтори, — Хван цедит, и Эйвил сглатывает слюну.
Ей становится страшно от такого Хёнджина, очень. Он выглядит пугающим, когда сжимает сильнее её бедро своими длинными узловатыми пальцами предупреждающе, до покраснений на коже под штанами. Одним видом говорит, что правильнее перевести всё в шутку, извиниться и заткнуться к херам, вот только…
— Ты же не глухой, — истеричный смешок слетает с губ.
— Договоришься, — безэмоционально звучит в ответ. Затихают даже двое парней, насторожившись.— Я трепетно отношусь к тебе, но заканчивай выделываться. Моё терпение не безгранично.
Эйвил стоит больших усилий, чтобы не дёрнуться и убежать, спрятаться где-нибудь в уголочке, пережидая бурю, однако у Хёнджина свои планы. Он не отпускает, прижимает грубее, принуждая почти лечь на себя. Вот оно. То, что скрывается под маской невозмутимости, выплескивается наружу волнами, потому что агрессия — единственная эмоция, которой Хван подвластен.
— Джинирет, не горячись, это же просто переезд, — Ёкохама встревает, искренне не понимая, в чем, еб твою мать, проблема.— Вы же замечательно ладите. К тому же ни я, ни Ацуко не возражаем.
Конечно, не возражают. Хёнджин качает головой, облизывая языком нижнюю губу. Не возражают до того момента, пока не узнают какие мысли крутятся в его голове. Отец не вырастил сына благовоспитанным, скорее злом в истинном обличии. Хёнджин грешен и падок, особенно в случае с младшей сестрой. Даже сейчас хочет увалить спиной на диван, сорвать узкие джинсы и отыметь так, чтобы позабыла не только о переезде, но и дорогу в их квартиру.
— Отец не одобрит это, — Хван пересиливает себя, все-таки отпуская сестру. Та заторможенно соображает, перелезает спустя долгие пару минут прямиком к Ёнбоку, который кажется наиболее обеспокоенным за состояние подруги.— Он отправится в мир иной, если узнает в каком составе мы проживаем.
— Но ведь Ёкохама и Ацуко — пара, а ты мой старший брат. Самая безобидная компания, — тихо замечает, впиваясь в чужую голубую рубашку.
Эйвил клянётся, что вот-вот провалится сквозь землю от стыда. Никак не думала, что окажется в подобной ситуации, но Хёнджин — непредсказуемый мальчик. В не самом хорошем смысле, однако ей… нравится? Нравится его натура, притворная невозмутимость и очевидная сила. Нравится то, каким Хван умеет быть: саркастичным, заботливым, серьёзным; нравятся их прогулки с переплетенными пальцами меж стеллажей IKEA или H&M home; нравится лежать в одной постели, разговаривать о татуировках и рассматривать своеобразные рисунки на коже. Хёнджин нравится весь, и эти чувства не являются фальшивыми,
ведь Эйвил зовёт его своим именем.
— Замечательно. Параноидальный консерватор внутри него восторжествует. Захочешь добить — пришли видео отчёт с оргией.
Посчитает нужным — пришлёт, конечно, если теоретические актеры не возражают. Эйвил самостоятельная и достаточно взрослая, чтобы не просить дозволения у родителей по той или иной причине. Она давно научилась не потыкать отцу, приёмному, на минуточку! Не бояться осуждений и творить то, что делает её счастливой. Например, первая татуировка, которую набил для неё Хёнджин, тщательно разрабатывая предварительно эскиз. Она независима от общества, но зависима от него. Дилемма. Аж выпить снова захотелось. И на столе как раз стоит полупустая бутылка виски. Судьбоносно, однако. Девочка уже к горлышку стеклянному тянется, только рука повисает в воздухе, когда голос Хвана вновь разносится в комнате:
— Перестань, мы разговариваем.
— Не вижу проблемы в том, чтобы совмещать приятное с неприятным, — язвит, ведь лучшая защита — это нападение. Эйвил не нападает, но отвечает в идентичной манере.
— Общаться со мной нынче неприятно? — ядовито усмехается, заламывая одну бровь. Наигранно удивлён, даже эмоции на лице меняет, становясь обиженным, а девушка все-таки отпивает bacardi, не заботясь о двух парнях и об одном…что-то с чем-то. Другая аллегория на ум не приходит.
Она облизывает губу с титановым колечком, собирает оставшийся вкус спиртного, замечая хищный взгляд, вызванный её неповиновением. Отлично. Такая реакция вполне устраивает, потому что ей давно пора научиться ставить себя выше его самого. Хоть раз, один чертов раз, показать своё мнимое превосходство и усмирить нахала.
— Когда ты ведёшь себя, как мудак, да.
А мудаком ты бываешь часто, думает, правда вслух не произносит. Меньше всего хочет поругаться сильнее, между ними молнии и без лишних комментариев летают. Скажет что-нибудь наспех обдуманное — поругаются окончательно.
Ацуко дергает Рюсэя за толстовку, жестом головы указав на выход, мол испариться надо, пока никто не опомнился. Этим двоим нужно побыть наедине. Поговорить. В крайнем случае, поконфликтовать и не с целью поссориться, а прийти к общему компромиссу. Ацуко верит, что в любом конфликте рождается истина, главное уметь вовремя остановиться.
Эйвил шумно выдыхает через нос, когда Хёнджин подсаживается к ней ближе, и перехватив алкоголь, убирает на пол без разрешения. Черт подери, он мог хотя бы спросить собирается ли девушка пить дальше. Она хочет возмутиться, поставить Хвана на место, потому что он не имеет никакого права решать за неё, смотреть так проникновенно, разговаривать дерзко. Её сердце разрывается от переизбытка происходящего и самое несправедливое то, что Эйвил не может это контролировать.
— Тебе следовало посоветоваться со мной, — Хёнджин наконец сменяет гнев на милость.
Никак не намеревался обидеть, но затмивший шок сковывает по рукам и ногам. Сложно строить из себя заботливого старшего брата, когда с его мнением не считаются, воспринимая так, будто Хван заранее на всё согласен, хотя именно ему придётся разгребать последствия, вытекающие из чужих хотелок: семья, финансы, собственная влюбленность, которая с каждым днём выходит за пределы рациональности. Эйвил должна была сказать обо всем раньше.
— Не думала, что ты так остро отреагируешь. Сам же говорил, что я могу жить с вами, — девочка хмурится, переключая внимание на недавно сделанный маникюр с Betty Boop. Симпатичный. Не зря отдала восемьдесят долларов.
Хёнджин прослеживает за её взглядом, смотрит несколько секунд на красно-чёрного мультяшного персонажа на белом фоне и подцепляет своими пальцами чужие, погладив костяшки.
— Я разрешал оставаться на ночь, чтобы не возвращаться поздно домой и не раздражать отца.
— Но я хочу жить с тобой постоянно, — Эйвил ведёт себя, как ребёнок прямо сейчас.
Будто та маленькая девочка пяти лет, выпрашивающая новую куклу братц, только теперь вместо модных красавиц ей приспичило заполучить одного красавца в лице старшего брата. Что ж, дети взрослеют и их запросы меняются тоже.
Хёнджин устало потирает виски, достав из кармана сигарету, третью за вечер, поджигает фильтр, сделав сразу глубокую затяжку, пока Эйвил продолжает тормошить ногти. Между ними заметное напряжение и очевидная обида прослеживается со стороны «принцесски». Расстраивается, потому что желаемая игрушка сопротивляется её натиску, хотя вместе им явно будет проще. Эйвил вполне может быть полезной, не доставучей, многое умеет и всегда готова помочь, если понадобится. Просто отличный кандидат на роль сожителя.
— Хорошо, давай я тебе объясню, — Хван обнимает девочку за талию, укладывая её голову к себе на плечо. Он ненавязчиво гладит по лопаткам, позвоночнику, поднимаясь выше к волосам, зарывается в чёрных локонах, беззвучно усмехнувшись самому себе. Ему комфортно с ней при любых обстоятельствах: когда молчат, общаются, ругаются. Находясь рядом, любое действие воспринимается по-особенному. — Мы все студенты и работаем по возможности. Нам хватает, но я не смогу финансово обеспечить тебя в должной мере, пока учусь в университете. К тому же, не позволю жить в обществе двух парней и одной сомнительной особы.
— Я найду подработку, устроюсь хостес в бар к Ацуко. Деньги — не проблема. Мне не нравится перспектива сидеть на твоей шее.
— А разгуливать при нас в коротких шортах и майках?
Эйвил тихо смеётся, прикрывая глаза. Н-да, проблема мирового масштаба. Как бы из-за неё не началась третья мировая.
— Надену штаны, если тебя так смущают мои оголенные ноги, — забирает сигарету, поднося ту к своим губам. Получается (не)много пошло: с ухмылкой дразнящей, глазками серо-зелёными в лисьим прищуре и язык облизывает штангу. Хёнджин смотреть на эту эстетику спокойно не может, не асексуал. — Что-нибудь ещё?
Да, кое-что правда осталось, твердеющая проблема в штанах. Аромат карамелизированного банана крошкой оседает в носу и бьет наотмашь ехидством девочки.
— Как будем уживаться, если я захочу переночевать с девушкой или ты с парнем? Мы ведь взрослые люди, — Хёнджин неожиданно горячо шепчет на самое ухо, перемещая ладонь с талии на копчик. Как так получилось? Не ответит. Просто оно…само произошло. — Пойдёшь спать на диван, который не раскладывается или под бок к Ацуко? — чужое имя звучит приторно-фальшиво.
Эйвил закусывает губу до крови. Последнее, о чем она хочет думать — возможные любовницы старшего брата. Достаточно того, что ей известно об их существовании, а другие парни… не нравятся. Они неправильные, пошлые, испорченные, самовлюбленные, эгоистичные, циничные,
чужие. Трогают противно, флиртуют похабно. Иными словами, олицетворяют сплошное нелепее. Их говор, нрав, стиль, характер — отторгающие. Эйвил искренне не понимает как можно влюбиться в таких мальчиков. Невозможно любить тех, кто не
он.
— Я найду способ, — заверяет.— Уж поверь.
Ты не должен мне верить.
— Серьезно, — Хван скептически выгибает бровь, — нет нужды бежать из дома, когда родители с тебя пылинки сдувают.
— Но там нет…—
тебя, — вас.
— Конечно, что может быть лучше Ацуко с маской жирафа и в пижаме пикачу, — беззлобно шутит, и девочка наконец хихикает, пересев на накаченные бёдра вновь.
Эйвил выпускает дым в приоткрытые губы, ловя непонятные немые послания ртом. Хёнджин забирает тлеющую сигарету, все также придерживая одной рукой худую ногу. Их тела напряжены, и даже табак не помогает расслабиться. Рядом друг с другом всегда честны, открыты. Девушка ощущает единение и спокойствие, совсем позабыв, что Феликс с Ёкохамой сидят в другой комнате, ожидая окончания беседы. Пусть не возвращаются, пожалуйста, ну и заранее спасибо.
Сейчас намного правильнее находиться лишь вдвоём: когда прижимается носом к черно-белому свитшоту в стиле Харадзюку с графическим принтом, еле ощутимо касается тоннелей в ушах, пепельных прядей; когда её нежно целуют в висок, очень целомудренно, без постороннего подтекста, извиняясь за излишнюю вспыльчивость. Хёнджин сам понимает — переборщил.
В тишине комнаты их возня особенно громкая, но никто не обращает на это внимание, как и на то, что находятся в весьма нетипичной ситуации. Эйвил немного нервничает из-за близости, если наклонится вперёд, собственные губы накроют чужие. Опасно.
Наверное, Хёнджин классно целуется, она рассуждает, рассматривая красивого мальчика из-под пушистых ресниц.
— Отец обидится на тебя, — проговаривает хрипло, почти томно, из-за чего по позвоночнику пробегают мурашки.
— Знал бы насколько мне похуй, — она гулко выдыхает, — Пусть психует сколько влезет.
— Маленькая бунтарка, — Хёнджин усмехается, получив несильный удар в грудь.— Ещё и строптивая.
— Яблоко от яблони, знаешь.
— Знаю, упало в том же месте.
Эйвил вновь метает взгляд на пухлые губы, прикрывая от отчаяния глаза. Она очень хочет поцеловать Хёнджина прямо сейчас, до такой степени, что, кажется, будто откинется в царствие небесное, потому что незаконно быть таким идеальным.
И дела нет до пропущенных звонков на телефонах, те все равно стоят на беззвучном режиме; плевать на былые переживания и что Хёнджин все ещё её старший брат. Она не перестанет любить его меньше, возможно, только сильнее, ведь запретный плод сам по себе очень сладок; никто не подрывается, когда в коридоре разносятся странные звуки и почти громкое «ебать-пиздец». Наплевать.
— У Хёнджина откровенное биполярное расстройство, — Ёкохама потирает ушибленный лоб, а сам японец выглядит чересчур озадаченным. — И я же не один это вижу, да? Они словно…— обращается уже к своему парню.
Рюсэй не договаривает предложение, впрочем, Ацуко не нужно слышать концовку, чтобы понять о чем идёт речь. Тут все очевидно. Взаимную влюбленность этих ребят заметит даже слепой.
— Как знать, — Ацуко улыбается, переплетая их с Ёкохамой пальцы в замок. — Но я надеюсь на счастливый конец истории.
Ведь единственная предсказуемая вещь в жизни — её непредсказуемость.
(☃️🍪)
Хёнджин курит прямо в постели, вслушиваясь в тихое сопение под боком. Стряхивает пепел в бокал из-под виски и в нем же тушит бычок. Эйвил по привычке жмётся к его груди, чмокает губами и хмурится из-за надоедливых лучей солнца.
Ночь выдалась поистине трудная. Во-первых, из-за количества спиртного, подростковых игр в пьяные крестики-нолики и грязных приставаний.
Благо не к нему, правда иногда очень хотелось. Например, во время недвусмысленных обжиманий Ацуко и
его девчонки. Из этого вытекает второй пункт. Хёнджин злился. Безумно. До такой степени, что почти забрал согласие на переезд назад. Если Эйвил продолжит развлекаться с пассией Рюсэя таким образом дальше, полицейские будут вынуждены рассматривать новое дело об убийстве.
Хёнджин потирает переносицу и смотрит на время. Почти десять утра, хотя заснул дай бог в восемь. Опять же, по причине создавшейся нервотрепки, где у каждого что-то да случилось: Эйвил мутит, Ёкохама не может остановить кровь из носа (о стол ударился), Ацуко… на расслабоне. Единственный человек, который пострадал от удовольствия, мешая остальным отдыхать тоже. Ясно? Отдыхать! А не слушать «пожалуйста, папочка!». Хёнджин почти воет, когда вспоминает. Он, конечно, ко многому привык, многое повидал, про разное слышал (все-таки живут в одной квартире), но черт подери, это слишком даже для него. Особенно, если рядом лежит ласковая девочка, пытающаяся…вот тут сложно: либо изнасиловать, либо приголубить. В связи с невменяемым состоянием, Хван сам не разобрался. Они, кажется, обнимались? Возможно, немного больше, чем обычно, в другой позе и иных обстоятельствах — подшафе, зато вполне прилично, без приключений и утренней стыдобы. По крайней мере, в это хочется верить. Или все таки… Блять, их приличные обжимания теперь сниться будут, потому что Эйвил сидела на нем, в аккурат на члене, задницей своей терлась очень…просто очень. Вроде пыталась выбрать позу удобнее, а Хёнджин не знал куда уйти, чтобы чисто по-человечески, как все нормальные парни, без зазрения совести подрочить.
От грязных мыслей отвлекает сонное:
— Джинни? — Эйвил ворочается, с трудом разлепляя глаза.
Её ручка накрывает мужскую в чернилах, перемещая ту на свою талию, и Хёнджин без постороннего подтекста пробирается под собственную футболку, которую одолжил на ночь, погладив позвоночник. Кожа мягкая, тёплая, наверное, прекрасно сочетается с его языком, образуя сладкий микс слюны и банана. Святое дерьмо. Сплошное садо-мазо, мазо-садо. Вот это засада, конечно.
— Поспи ещё, Ви, ты итак часто просыпалась, — просит, пока пальцы пересчитывают позвонки. — Тошноты нет? Голова не болит? Я могу принести аспирин или манговый сок. Тебе же он помогает.
— Боже, ты совсем как наш отец, — перебивает посторонний монолог лепетом. — Мне не настолько плохо, просто онни немного… — пытается подобрать нужное слово, хотя вспоминать произошедшее — себе хуже сделать.
Когда Хёнджин просил не горячиться и подумать о переезде снова, Эйвил действительно ждала какой-то подвох. Например, категоричных отказов или сопротивлений, звонок матери на крайний случай, а тут ситуация куда проще оказалась — проклятые ночные этюды в исполнении Ацуко. Знала бы девушка раньше, что голос подруги настолько звонкий, предложила бы записаться на вокал. Такой талант не должен пропадать зря. Но посрать, излишняя любвеобильность не беспокоит, в конце концов, слушать эту оперу вдвоём проще (ага-да). Сложности заключаются в другом — не наброситься на брата в порыве страсти, которая передаётся воздушно-капельным путём, потому что лежать рядом, тело к телу…возбуждает. Хёнджин спит в боксерах, Эйвил в его футболках, пахнет им, обнимает, и видит Бог, она очень хочет снять ненужные тряпки под предлогом «жарко». Даже сейчас полыхает огнём. Или всему виной наглые руки на её теле?
— Оу, они умеют быть громкими, — Хёнджин соглашается, улыбаясь. — И совсем не стараются быть тихими.
— Можешь не пояснять. Ацуко — моя лучшая подружка, — аргумент весомый, против него не попрешь.
Хван медленно перекладывает ладонь на тонкую шею, поправляя тёмные волосы, что закрывают сонное личико, берет руку девушки, нежно поцеловав бледные запястье, и происходящее как-то не вяжется с той реальностью, в которой они прибывают. Эйвил смотрит на Хёнджина ошарашено, восхищенно, с толикой желания послать здравомыслие к херам и поцеловать искусителя. Только вместо задуманного краснеет хлеще помидора, замерев статуей.
Это такое посвящение на новоселье? Мол «Добро пожаловать, в этом доме тебя хорошенько отыме…» Да ну нахуй. Вернее, было бы неплохо. Начало как раз положено. Осталось завалить и…
— Не проголодалась?
Немного не тот гранд финал, совсем не тот. Хёнджин поднимается с подушки, опустив свои длинные ноги на пол. Вот так просто, будто не он проделывал с ней всякое разное. В голове крутится назревающий вопрос — а где, собственно, продолжение? За такими касаниями всегда следует горячий…возможно, не секс, но хоть что-нибудь.
— Ммм…немного? — Эйвил кусает нижнюю губу.
Да, проголодалась. Только голод её немного иной. Эйвил безумно хочет ощутить физическую близость именно с этим мальчиком, и ночные выступления Феликса лишь укрепили желание.
— Чего бы хотела на завтрак?
Тебя, разносится в мыслях, но стойко молчит. Ей правда все равно какую еду приготовит Хёнджин, потому что в его исполнении даже резиновый сапог окажется вкусным.
— Оладьи? — внезапно предлагает.— Мама часто их готовит, но твои мне нравятся больше.
— Ты только Найрим это не говори.
Эйвил охает, когда Хёнджин снова оказывается слишком близко. Они смотрят друг на друга не отрываясь, от того все детали на лице юноши сканируются в тысячный раз: родинка под глазом, на щеке, нос аккуратный, брови прямые, густые, зрачки расширены. Срань то какая. Хёнджин до безобразия красив в данный момент. Их дыхания перемешиваются и поцелуй кажется таким очевидным, всего одно движение вперёд, но… Вместо столкновения губ Хван щёлкает сестру по носу. Дерьмо. И это все? Вот прям финиш? Конечная остановочка? Да они ведь только с мертвой точки сдвинулись! Очевидный непорядок.
— Раз не собираешься спать, пойдёшь готовить вместе со мной, — проговаривает с хрипотцой, а Эйвил почти пищит от того, насколько прекрасно это слышится.
— Ничего себе, ты позволишь мне готовить тоже, что-то новенькое, — ёрничает, прекрасно зная, что Хёнджин ни при каких обстоятельствах не доверит ей кухню.
Эйвил не шеф-повар от бога, хотя кое-что в кулинарии смыслит. Например, что нельзя разогревать слоеное тесто в микроволновке, не сняв предварительно упаковку, — можно спалить всё к чертовой матери.
— А кто сказал, что ты будешь? — Хёнджин искренне удивляется.— Посидишь на попе ровно и понаблюдаешь со стороны.
Ох, как же двусмысленно звучат эти слова, и судя по ухмылке, Хван считает также. Гад. Точно доведёт однажды до срыва, её нервы и так держатся на хрен пойми чём, наверное, на алкоголе.
— Я смотрела все сезоны адской кухни, — конечно, смотрела, поедая в процессе сырные начос. Было вкусно: на экране монитора и в желудке.— Не отвергай помощь такого ценного гуру.
Комната озаряется заливистым смехом. Хёнджин закидывает голову наверх, из-за чего можно увидеть его движущийся кадык. Боже, когда Эйвил называла этого мальчика прекрасным, совсем позабыла каким он бывает в момент безудержного хохота. Невероятно притягательный мужчина. С татуировками, растрёпанными после сна волосами и пресс выделяется… Блядство. Веселый Хван — что-то на языке любви. Невероятное искушение.
— Извини, сенсей, но Гордон Рамзи расплачется, если я подпущу тебя к плите.
— Тогда могу оказать милость и сделать тесто.
На самом деле, не может, не из вредности, нет, просто скорлупу жевать не очень вкусно, пусть и кальция много.
— Ты можешь сделать одолжение и посидеть спокойно, пока я буду готовить и наслаждаться твоим чудесным присутствием.
— Вау, ещё никто не отвергал мою помощь в столь милой манере, — Эйвил сдаётся, показательно выставляя руки вперёд.
Ну и ладно. Не велика потеря. Она все равно не любит шаманить на кухне. Вполне достаточно того, что у неё получается хорошо кушать, остальное само как-то образуется, по взмаху волшебной палочки, или с помощью всемогущего волшебника Хёнджина.
Уже восседая за барным столом, девушка завороженно наблюдает за тем, как Хван высыпает в миску муку, разбивает яйца, добавляет молоко, оливковое масло и сахар по вкусу. Перемешивает своими сильными руками тесто, из-за чего на тех выделяются вены. Утренний Хёнджин, готовящий завтрак — лучшее описание идеального бойфренда. Превосходен по всем параметрам.
Эйвил подпирает челюсть костяшками пальцев, прикрывая распахнутый, от переизбытка чувств, рот. Ещё немного и из него потечёт слюна, потому что кое-кто очевидно сходит с ума, смотря на кое-кого во время приготовления оладьев.
— Решила просверлить во мне дыру? — Хёнджин буднично спрашивает, ощущая на себе пронзительный взгляд.
Девочка вздрагивает и густо краснеет. Ну да, она пялилась, возможно, слишком очевидно, но кто бы на её месте не стал? Только слепой. Или отбитый.
— Ещё чего, отсюда просто обзор на столешницу отличный, — притворно фыркает.
В детстве, мама просила о трёх вещах: не врать, не влюбляться в хулиганов и предохраняться. Ни с первым пунктом, ни со вторым справиться не получилось. А с третьим…
— Столешницу?— в голосе слышна явная ирония. — Пусть будет так, но к твоему сведению, я не говорил, что мне не нравится.
— Значит, любишь, когда наблюдают?
И снова это двойное дно, которое вот-вот окажется пробито. Эйвил мысленно стонет и опускает голову на стол, прикрывая чёрными волосами своё красное лицо. Хёнджин реакцией более чем доволен, ухмыляется и подходит ближе, погладив по лопаткам.
— Я — очень, — шепчет у самого уха.— Придаёт уверенности в действиях.
— Тогда тебе стоило учиться на повара, улететь во Францию, открыть свой ресторан и проводить мастер-классы. Там много людей и все глазеют.
— А все не нужны, достаточно одной тебя.
Эйвил сбита с толку. Вроде ведут обычный диалог, кулинарию, вот, обсуждают, перспективы невозможные, но есть во всем этом что-то странное, интригующее, будто речь совсем не о готовке, а о чём-то большем.
Она с трудом заставляет себя посмотреть на Хёнджина, чтобы убедиться в неправоте собственных суждений. Не могут же они на самом деле говорить о…
чем? Как это можно назвать?
— Мы уже выяснили, что я херовый кулинар. Зачем тебе это? —
зачем тебе я?
— Может, готовишь ты паршиво, но уплетаешь за обе щеки, да и являешься главным фанатом моей стряпни, — юноша отшучивается и треплет красную челку. Момент упущен, а нагнетающая атмосфера трещит по швам.
Эйвил берет лежащий рядом шоколадный батончик с нугой, делая вид, что не беспокоится прямо сейчас. Их отношения с Хваном подобны американским горкам с закрытыми глазами, где никогда не предугадаешь подступающий пиздец.
И умудрилась же влюбиться…
Во имя отца, и сына, и святого духа.
Аминь.
Пожалуйста, сгинь нахрен из моей головы. Я устала любить тебя.
Ведь, с каждым днём, это становится сложнее.
Хёнджин возвращается к плите, умело переворачивая на сковородке пышные оладьи и непринуждённо болтая о всякой ерунде, которую девочка слушает, но не слышит. Не может сконцентрироваться после очередной близости, застывшей между ними. Третьей за сутки, а ещё только утро. И есть какая-то странная уверенность, разрастающаяся вычурными корнями, что все эти разы Хёнджин хотел сделать совсем другие вещи.
(☃️🍪)
Если бы пару месяцев назад кто-то сказал Эйвил, что она будет жить под одной крышей с мужчиной, к которому испытывает невероятную любовь, наверное, рассмеялась, потому что Хёнджин не тот человек, кто пожертвует своим комфортом. Он спит как хочет, ходит по квартире в одних боксерах или шортах, из душа в спальню вообще заявляется в одном полотенце, заставляя девушку смущаться. По ночам их объятия жаркие, тесные, особенно когда за соседней стенкой звуки посторонние раздаются.
Эйвил старается избегать всего, что кажется ей двояким, уж больно велик соблазн вообразить лишнее, но с каждым днём играть в кошки-мышки с собственным здравомыслием становится труднее. Она во всем видит скрытый подтекст и даже прикосновения, которые раньше казались привычными, возымели иной окрас, потому что «а вдруг».
— Хорошо, что происходит между вами? — первым сдаётся Ацуко.
Ей правда есть о чем спросить. После переезда подруги, они с Ёкохамой часто становится свидетелями разных сцен, непорнографичных, однако близкое по смыслу.
Девушка откидывается на спинку кресла, поджимая ноги к груди. В руках пищит белый lil solid и едкий дым от фиолетовых fiit образуется в комнате, заставляя японку кашлять. Противные курильщики.
— Ослепительное ничто и элегантное нихуя, я полагаю, — Эйвил бормочет, и её лицо искажается в обреченности.
Возможно, она немного лукавит. Возможно, между ней и Хёнджином действительно творится нечто странное, потому что не ощутить будоражащее напряжение достаточно сложно. Уж слишком очевидно.
— Разве? — спрашивает с недоверием, пересаживаясь на подлокотник.
Как-то все подозрительно. Подозрительно неправдоподобно. У Ацуко есть глаза, уши и соображалка, работающая безапелляционно, поэтому чужие слова идут вразрез с тем, что обычно удаётся лицезреть. Отсюда напрашивается вопрос: это она тупая, или эти двое?
— Ты удивлена?
— На самом деле, да, — сходу отвечает.— Вы похожи на двух женатиков в медовый месяц.
— Ты… — она не хочет думать о том, как выглядит рядом с Хёнджином и на кого именно они похожи. Прикусывает язык, сдерживая колкость, но чувство загнанности говорит за неё. — Чья бы корова мычала.
Ацуко не больно бьёт ту по макушке, ну, чисто, чтобы в чувства привести. Совсем одурела из-за любви, уже ёрничать как её краш начинает. Не зря говорят «два сапога пара». Прям про них.
— Цыц, мы обсуждаем сейчас ваши отношения с Хёнджином, а не моё будущее замужество на самом прекрасном мужчине.
Если Эйвил думает, что легко сойдет с темы, то у Ацуко для неё крайне неприятная новость и очень серьёзный разговор, который они так долго избегали.
Про любовь горячо обожаемой подруги ей известно давно. Как уже говорилось ранее, эту странную химию заметит любой. К тому же, Эйвил нуждалась в том, чтобы излить кому-то душу и разве есть претендент лучше, чем Ацуко, её лучшая подруга?
— В отличии от вас с Ёкохамой, в наших отношениях сплошной холодец.
Холодец, что цветёт майской розой (иначе не назовёшь): утром целует в щеку и готовит завтрак, а днём флиртует с девушкой, стоя с сигаретой у входа в университет.
Зачем только подаёт надежды на взаимность? С другой стороны… зачем она продолжает надеяться? Лишь в мангах можно полюбить плохого мальчика без последствий и инфаркта миокарда. В реальности система по-другому работает, болезненно-неправильно.
— Не хочу обесценивать твои чувства, но, черт, некоторые о таком «холодце» не смеют даже мечтать.
Если бы каждая парочка свой худший период отношений переживала как эти двое, в мире сократилось количество разводов. Их искры летают в воздухе, оседая взаимным обожанием вперемешку с романтикой. Хёнджин раскрылся для Ацуко по-новому — как заботливый бойфренд, и это стало потрясением. Уж никак не подозревала, что Хвану свойственно такое поведение. Вечно ворчливый и всех осуждающий теперь пылинки с Эйвил сдувает, еду готовит, на пары чуть ли не за ручку с ней ходит. Что ж… вот он какой
холодец. Всем бы такого.
— Идиот…— подносит почти докуренный стик ко рту, делая последнюю затяжку.— Раз такая глазастая, то должна была заметить противоречивость Хёнджина во…всём. Подобных ситуаций так много, что я уже перестала понимать его.
Не понимает и хочет больше всего на свете одновременно, ненавидя девушек, что крутятся вокруг
её парня. Эйвил правда пытается не думать о них, воспринимать как приходящее и уходящее, обычный сексуальный объект. Однако… все равно обидно. Правильно говорят, что первый вздох любви — это последний вздох мудрости. И на ней она изрядно отыгралась.
Ацуко закрывает глаза и устало трет пальцами переносицу. Еле заметно выдыхает через приоткрытые влажные, от бальзама, губы, притянув подругу к себе. Ей не нужно объяснять сложность ситуации, понимает без пояснительной бригады, но ведь со стороны всегда лучше видно. Она не стала бы доказывать то, в чем не уверена и не поддерживала перспективу этих отношений, если бы сомневалась в их вероятности.
— Нормально бояться невзаимности, Ви, — Ацуко перебирает чужие прямые волосы. — У вас не те отношения, где каждая попытка сблизиться приравнивается к обожанию и любви. Вы — родственники, пусть не кровные, но воспитывались как брат и сестра.
Эйвил не шевелится, стараясь сосредоточиться на чужом голосе и мягких касаниях, правда вместо этого набатом бьют последние слова. Брат и сестра… А ведь жизнь оказалась бы куда проще, если бы мать не вышла замуж за отца Хёнджина. Если бы они не переехали в их дом, не стали одной семьей и познакомились позже, в университете, при других обстоятельствах. Если бы только… ах, как же много этих «только», не имеющих ничего общего с настоящим.
— Однако между вами более глубокая связь, — Ацуко продолжает, когда видит оттенок разочарования на девичьем лице. — Хёнджин влюблён в тебя.
— Как ты можешь так легко утверждать? — хмурится, и меж бровей залегает складка. — Будто это какая-то истина.
Будто Ацуко на самом деле Мисс Проницательность, решившая разгадать очередную головоломку, а любить старшего брата, словно за завтраком выпить чашечку кофе — обыденно.
— Потому что я вижу вещи, на которые тебе страшно взглянуть.
И на этом разговор о любви завершился. Не то, чтобы Эйвил нечего ответить. Она просто не готова развивать тему дальше, потому что, в отличии от Ацуко, не уверена ни в чем. Важное примечание: ни в чем хорошем.
Наверное, у неё получилось привыкнуть и смириться. Не переступить через себя, а жить с чувствами, которые заранее обречены на невзаимность. Можно же любить ради самой любви? Подростки влюбляются в айдолов, актеров. Эйвил влюбилась в старшего брата, что, в общем то, мало чем отличается от грёз молодёжи — также недоступно. Но они счастливы, так почему она не может?
Ацуко не просит завязывать разговор, сам находит нужные слова, рассказывает про сложный тест по истории искусств, про победу Кихёна на зимнем матче по тяжёлой атлетике, про черлидершу Нану, залетевшую от капитана баскетбольной команды, по сути, все свежие новости университета.
— Бан Чан, кстати, устраивает рождественскую вечеринку, — произносится между делом.
Они все ещё сидят на одном кресле в обнимку, попивая купленный в супермаркете глинтвейн. Немного пьяные и расслабленные, но это именно то, что нужно в данный момент.
— Святое дерьмо, не говори только, что тот самый, который… — Эйвил тянется к бутылке, делая глоток из горла, так и не закончив предложение.
— Да-да, тот самый Бан Чан, который запал на Хёнджина. Ты все правильно поняла.
— Видимо не до конца, раз ты снова упомянула его.
Меньше всего её интересует парень, имевший планы на Хвана. Она не со всеми пассиями свыклась, а тут…мужчина, причём не абы какой, вполне завидный, интересный, симпатичный. Влюбиться в такого, как нехуй делать, ну и Ацуко бестия, пытающаяся переманить в радужную баррикаду всех, кому не лень попробовать.
— Я лишь хотела позвать тебя отпраздновать Рождество со мной и Ёкохамой. Ты ведь не помирилась с родителями после переезда?
— Они долго кричали, пока я собирала вещи. Даже удивительно, что не заявились сюда.
— Обиделись, — поясняет, забирая бутылку. — Не смогли смириться с твоим желанием жить под одной крышей со свингерами и придурковатым братом-плохишом.
— Насрать, это не их дело.
Если родители решили объявить ей бойкот, то она собирается запросто справиться с ним. В конце концов, Эйвил достаточно взрослая, чтобы выбирать с кем и как ей существовать по жизни. Отец не в состоянии контролировать каждый её шаг вечно, предъявляя недовольства Хёнджину, который, объективно, ни в чем не виноват, однако все равно остаётся крайним.
— Так, что насчёт моего предложения?
— Я бы хотела отпраздновать Рождество с Джинни, — она мечтательно вздыхает.— Вы, ребята, безусловно чудесная компания, но ты же понимаешь…
Ацуко понимает. К великому сожалению, прекрасно. Она обхватывает рукой девчачью коленку, откидывая голову на спинку кресла. Её ладони влажные, липкие, и Эйвил лавиной накрывает жгучее осознание.
— У него другие планы, да?
Подруга молчит, глаза свои закрывает, прикусив губу. Что ж, без слов объяснил всё. Здорово. Отлично. Девушка так счастлива, что вот-вот заплачет от
счастья.
— Поэтому меня позвала? Чтобы я не мешала ему своим присутствием трахаться с кем попало?
Получается грубо, с наездом, но блять, имеет полное право злиться и расстраиваться. Эта новость, должно быть, оказалась неожиданной для невинного девичьего сердца.
— Он попросил.
Попросил… Не сказал лично, а передал через посредника, за бутылкой вкусного глинтвейна. Только что-то сладкий вкус теперь встаёт поперёк горла. Хватит. Насытилась.
Пусть Ацуко вспомнит их диалог, когда начнёт в тысячный раз втирать байку про чужую влюбленность. Разве вот так выглядит то самое светлое и чистое? А мама ведь просила избегать… как в воду глядела. Чуяло её сердце ахиллесову пяту дочери. Распознала без ошибки. Сама ведь была молодой, сама влюбилась в опасного мальчика. Каков же итог? Повторое замужество и полное игнорирование прошлого, которое отдаётся тяжестью слева в груди по сей день. Безусловно, на ошибках учатся, люди становятся выносливее, правда… все хотят быть счастливыми, не сильными.
— Мне жаль, милая…
Мне — нет.
— Мы можем поговорить об этом, если тебе больно.
Да, Эйвил безумно больно. До такой степени, что готова съесть стекло, изрезая все внутренности, лишь бы перестать чувствовать себя преданной. Никто ведь не предавал. Никто ничего не гарантировал. Она просто снова предпочла верить в сказки. Как по-детски.
— Я не… — голос рассыпается о лязганье ключей.
Вот и главный герой беседы пожаловал.
Хёнджин выглядит уставшим после пар и смены в студии. Он снимает свою чёрную куртку, берцы, стряхивает снег с пепельных волос и двигается в сторону красных огней. Едкая усмешка слетает с его губ, когда он видит Ацуко, что сидит запредельно близко к Эйвил, держа руку на её колене.
— Чем занимаетесь? — вопросительно выгибает бровь, оценив попутно общую обстановку. — Красные огни, запах айкоса, глинтвейн, и ты обжимаешься с моей сестрой.
Еле сдерживается от саркастичного «ещё тут поебитесь», потому что атмосфера вполне располагает, не хватает только букета роз и шоколадных конфеток для антуража.
— Обсуждаем вечеринку в честь Рождества. Наверное, ты слышал.
Да, конечно, он о ней слышал, ведь сам хотел избавиться от сестры таким образом. Эйвил вновь смаргивает предательские слёзы, застывшие в уголках глаз. Видимо, судьба у неё такая — расстраиваться из-за мудаков, вернее, всего одного, зато высшего сорта. Таких уебков точно больше нигде не найдёт.
— Лучше просвети непросвещённого.
Хёнджин плюхается напротив парочки, вальяжно расставив ноги. Достает из кармана american legend, выуживая из пачки сигарету, и Эйвил перед ним снова сокрушается. Замирает, когда пухлые губы обхватывают зажженный фильтр, а длинные эстетичные пальцы стряхивают пепел в пепельницу. Безнадёжная. Прям как её любовь.
— Бан Чан, — всего одно имя вызывает спектр специфических эмоций на мужском лице.
Стоит отметить, что для человека, кто с самого начала планировал отправить её туда, он весьма качественно отыгрывает роль недовольного. Или просто надеялся на кого-то другого? Тут все претензии к Ацуко и её кругу общения. Другие варианты не предлагали.
— И как это понимать? — обращается уже к японке, прикинувшейся, кажется, элементом декора.
Та не двигается, не моргает, дышит через раз. Боится получить затрещину? Так выполнили же просьбу в лучшем виде! На вечеринку пригласили, квартиру освободят на целую ночь, ещё и компания радушная — два влюблённых голубка.
— Был вариант…— Ацуко чешет голову.— Бомгю. Вы знакомы, — Хван утвердительно кивает, одним взглядом заставляя продолжить. — Но там скорее намечается рождественский запой в загородном коттедже, а мне на работу двадцать шестого числа выходить.
Хёнджин забирает бутылку недопитого глинтвейна со стола, отпивая содержимое. Молчит и остальные тоже притихли. Сказать то нечего, вот и играют в гляделки. Эйвил ковыряется ногтями с пуговками на топе, пытается унять нервозность и наконец проглотить обиду. Не маленькая. Выросла. Должна уже поумнеть и относиться к вещам проще, оттого совершает свой первый взрослый поступок — убегает от проблем. Вот так просто встаёт с кресла, кидая напоследок «я спать». В полдвенадцатого. Не в её духе. Да поебать, оправдываться и не обязана.
Ацуко заторможенно выпускает девушку из своих рук, проводив напоследок взглядом удаляющуюся фигуру. Спать, так спать. Она тоже ляжет, когда дождётся Русэя, тот как раз должен скоро объявиться.
Хёнджин встаёт следом, выкинув предварительно бычок, движется уверенно в сторону спальни, в которой скрылась Эйвил. Хван давит пальцами на глаза, наблюдая за белой рябью под веками, делает глубокий вдох и заходит в комнату.
Из света горит одна настольная лампа, а в одеяле закутано тело. Она не реагирует, когда слышит шевеления рядом. Не наблюдает украдкой за чужими переодеваниями в привычной манере, лишь утыкается в подушку носом, пачкая в соплях наволочку. Все таки разревелась, надеясь побыть в одиночестве подольше, и что Хёнджин задержится в гостиной, подготовит эскизы татуировок, посмотрит дораму или сходит в любимую ванну на два часа. Да-да, хуй там swimming.
— Почему ушла? — он спрашивает. Под грузом его веса прогибаются пружины матраса, и Эйвил чувствует тепло юноши рядом с собой.
В нос ударяет привычный запах одеколона вперемешку с табаком. Хёнджин тормошит её за плечо, призывая развернуться к себе, но получает полное безразличие. Ему давно пора узнать каково оно на вкус. Пусть подавится.
— Не собираешься со мной поговорить? — новый вопрос сопровождается таким же молчанием.
Эйвил не собирается. По крайней мере, сегодня. Возможно, ещё завтра и всю оставшуюся жизнь. Забудет раз и навсегда, кто такой Хван Хёнджин. Удалит его номер, совместные фотографии, оставив всего одно короткое видео, где мальчик смеётся и называет своей принцессой. Не потому, что жалко стирать, а потому что случайно пропустит, ни за что не признаваясь, что ролик сохранен в избранном; она помирится с родителями, переедет назад в отчий дом и наконец забудет как звучит любимый голос. Перечеркнёт все связующие между собой нити, начав сначала.
Какая неправдоподобная ложь.
— Повернись, — почти шепотом просит.
Эйвил больно закусывает внутреннюю сторону щеки, ощущая то, как её насильно разворачивают к себе лицом. Во взгляде всего одно слово «зачем?». Хёнджин на него отвечает нежным прикосновением к щеке костяшками пальцев. Он стирает соленую влагу и больше не задаёт лишних вопросов. Понял о чем именно та молчит?
Для неё Хёнджин — предатель, разрушивший то самое заветное, о котором мечтала пять лет.
Тебе мало меня одной? Не спрашивает, хотя подразумевает.
Чем они лучше?
Чувства обостряются с каждым мгновением все сильнее, когда Хван нависает над ней и смотрит темными радужками цвета дорогого коньяка. В любой другой день, девушка уже запищала от радости, только не сейчас. Потому что теперь видеть это лицо настолько близко к себе — невыносимо.
И она отворачивается.
Впервые за восемнадцать лет. Хёнджин пугается, обхватывает девичий подбородок, впиваясь взглядом то в покрасневшие глаза, то в пухлые губы. В молчании тонут миллионы просьб.
— Я устала, — проговаривает еле слышно.
И один бог знает от чего возникла эта усталость: от вечной погони за взаимностью, от собственных чувств или совместного проживания, удушившего меньше, чем за месяц.
— Тогда ложись отдыхать, — тяжело дышит и вопреки своим словам упирается лбом в лоб девчонки под ним, накрыв ладонью скулу.
И к чему был нужен этот жест? Чтобы добить, растоптать и на могиле поплясать? Эйвил начинает плакать с новой силой, потому что их близость действительно уничтожает в ней последние крупицы оптимизма. Она не справляется. Особенно в тот момент, когда губы парня почти накрывают её собственные.
Пожалуйста, не надо…
— Доброй ночи, Хёнджин.
В тот вечер он был готов её поцеловать, но Эйвил не захотела принимать этот поцелуй.
— Доброй ночи, принцесса.
(☃️🍪)
Эйвил любит вечеринки, особенно сильно любит вечеринки с Ацуко, начиная от кропотливых сборов и заканчивая безудержным весельем, сопровождающееся алкоголем и новыми знакомствами. Танцуя в толпе людей, она чувствует себя уверенной, желанной. Многие парни смотрят на неё, когда девушка виляет бёдрами в такт битов, тихо восхищаясь, иногда не тихо, наоборот, очень самоуверенно, угощая выпивкой. Эйвил любит развлекаться таким образом, но сейчас танцы не танцуются. Громкие песни раздражают, как и надоедливые мальчики, пытающиеся завязать диалог.
Девушка одиноко сидит на кухонном стуле, без всякого интереса попивая пиво из трубочки. Докатилась. Обычно даже коктейли не пьёт столь «дамским» образом, а пиво так вообще неуважительно. Хотя… Эйвил растирает лоб, не боясь размазать косметику, которую со знанием дела наносил Феликс.
Она очерчивает ноготком горлышко бутылки с вишнёвым сидром, ощущая себя самым одиноким человеком, не нашедшим утешение на чужом празднике жизни, но в этом слове рождается истина.
Чужом. Эйвил чужая: на вечеринке, в родительском доме и в её новой квартире, откуда, по правде, хочется сбежать куда подальше, чтобы ни одна живая душа не нашла, особенно высокий мальчик неформальной внешности.
Хёнджин несколько раз предпринимал поползновение в сторону примирения, ну или хотя бы банального диалога, потому что ситуация явно достигла своего апогея. Абсурд? Он самый. Эйвил считает, что перестаралась при их первом «столкновении»: в спальне, под покровом ночи Хван пытался прижать её к себе, безбожно лапая и прося перестать молчать. Как итог: звонкая пощёчина.
Справедливо.
Вторая попытка пришлась на время обеденного перерыва в университете: подсобка, поломанные парты, пыль, обшарпанные стены, мигающая лампочка и возвышающийся опасный мальчик, опаляющий ушные раковины знакомой просьбой — помириться. Не получилось. Она ушла, громко хлопнув дверью, не оценив чужой порыв.
Из глубины квартиры слышится первый куплет ‘You broke me first’, что кажется весьма символичным. Эйвил прикусывает кольцо в губе, и пальцы впиваются в стекло бутылки. Как так получилось, что любовь к старшему брату переросла из родственных уз в…это? Они знают друг друга, по сути, всю свою жизнь, из которой большую часть времени являются близкими друзьями. Катаются на скейтборде в парке, смотрят фильмы ужасов поздней ночью с огромной пачкой чипсов, играют в Xbox в Gods Among Us, Dark Souls 2 или Plants vs Zombies на желания, например мытьё посуды. В их отношениях ничто не предвещало беды, лишь обычное желание избежать одиночества и быть любимыми.
Любимыми… так вот в какой момент пустили ситуацию по ебеням.
Эйвил моргает и летит прямиком в бесконечность, рассекая вакуум пространственно-временного континуума: ей снова шестнадцать, и она вместе с Хёнджином прячется за соседским домом, с опаской оглядывая проходящих людей. Хван поджигает тонкую сигарету rothmans, утащенную из сумочки мачехи, отдавая младшей сестре, которая никогда не потребляла никотин раньше. Середина января сопровождается ранними потемками, едким облаком дыма, кашлем и прикосновением на щеке вперемешку с горячим шепотом «потом понравится».
И ведь…понравилось. Не только курить, но ещё сам старший брат. Зимний кошмар, что страшнее сна. Эйвил ненавидит себя, когда поступает с Хёнджином таким образом. Пытается найти в себе силы перестать быть глупым ребёнком и не поддаваться ложным эмоциям. Хван не виноват, что девчонка влюбилась в него, не виноват в своём желании заниматься сексом. Сразу же сказал — люди взрослые. В этом нет ничего противоестественного. Но тогда почему прямо сейчас она вливает в себя пиво, сдерживая непрошеные слёзы?
Громкие биты доносятся из соседних комнат вместе с заливистым смехом студентов. Рождество наступит через… Девушка смотрит на время в телефоне, отмечая, что осталось всего полтора часа. Родители, наверное, ненавидят её. Эйвил не согласилась приехать на семейный ужин, оставив тех в гордом одиночестве. Точнее, дала возможность отпраздновать праздник вдвоём, в компании друг друга. И это для всех них впервые. Нужно ли загадывать желание? У неё оно одно, зато самое заветное.
В кожаном рюкзаке лежит подарок, приготовленный с конца ноября — роторная тату машинка Skinductor Vertigo S. Хёнджин всегда грезил о татуировках, часто придумывал эскизы, подбирая те, которые хочет набить. Самой любимой идеей оказался рисунок китайского самурая, удерживающий мощными цепями трехголового цербера. Эйвил до сих пор находит эту работу потрясающей, любуясь ей всякий раз, когда юноша снимает футболку или надевает майку без рукавов. Красивый…
— Я предполагал застать тебя в компании Ацуко и Ёкохамы, но когда увидел их лобызания сразу сменил траекторию, — знакомый голос разносится у уха, и первые мурашки бегут по коже.
Эйвил распахивает глаза от шока. Человек, стоящий за ней, больше напоминает albtraum, нежели реальность. Она поворачивает голову и натыкается на чужой взгляд. В тех радужках привычная ясная ночь — любимая, губы растянуты в застенчивой улыбке — искренней. Девушка пытается понять происходящее, только всё тщетно. Никак не ожидала застать его здесь.
— Ты будто привидение увидела, — Хёнджин неуверенно шутит, мысленно получая новый удар по лицу.
— У тебя же… дела… — обрывки слов с трудом собираются в предложение. Не в полное, однако Хван понимает.
Абсолютно все понимает.
— Мне правда не хотелось встречать Рождество, когда ты расстроена из-за меня. Это будет неправильно по отношению к нам.
И это тихое «по отношению к нам» ломает рёбра, заставив вновь начать копаться в себе, презирая внутреннюю судорожную злость, трансформирующуюся в удушающую истерику, потому что бессмысленно, нечестно. Хёнджин достоин того, чтобы быть услышанным тоже.
— Как ты можешь хотеть помириться после случившегося? — сконфуженно спрашивает, в глаза больше не смотрит, сразу понятно — переживает, а юноша чересчур добродушен для того, кто разговаривает с сильно напортачившим человеком.
— Разве я могу не хотеть?
Хван двигает соседний стул поближе, присаживаясь рядом, щурит глаза, вероятно, что-то считывая с чужого поведения, пока Эйвил молчит — слова закончились ещё в прошлом предложении, на этом запас иссяк. Осталась одна несуразная улыбка от уха до уха.
— Ничего не скажешь?
Она старается не касаться его колен своими, теребит подол клетчатого фиолетово-чёрного платья, во всем соблюдая дистанцию: физическую и ментальную. Хотя видит Бог, девочка держится из последних сил, чтобы не наброситься с распростертыми объятиями, выливая разом скопившиеся слёзы.
— Я злилась без причины, — все-таки прерывает молчание, по идиотски глупо выделяя паузы. — Прости, ты мне… —
ничего не должен.
— Если злилась, значит причина была, Ви, — Эйвил мгновенно поднимает голову, вглядываясь в лицо напротив, и Хёнджин устало улыбается, ловя её взгляд. — Но я скучал. Сильно. Ты ведь тоже, иначе бы не сидела здесь с пивом наперевес.
Звучит как обвинение в преступлении, однако вряд ли является таковым на самом деле. Хван просто умеет видеть насквозь. Хоть вместо рентгена в больницу ставь.
— Настроение не шальной императрицы, — дёргано разглаживает складочки на ткани, закусив от нервов нижнюю губу с колечком. Страшно быть для кого-то открытой книгой, где каждое действие заранее предугадают.
— Удивительно, обычно ты не упускаешь возможности хорошо провести время.
Воздух в комнате становится гуще, их смешанные ароматы Tiffany & Co love for him и банановый Dolce milk забиваются в каждый уголок кухни, плавно пробираясь под клеточки кожи. Эйвил смаргивает желание уткнуться парню в шею, вдохнув запах любимого одеколона. Хёнджин прав, она безумно скучала. До такой степени, что даже презирать его нормально не может. Радовалась, засыпая в одной постели. Привычно прижималась во сне, наслаждалась общим завтраком и вообще…
— Бан Чан не сильно постарался, — нагло врет, потому что вечеринка действительно выходит потрясающей: атмосфера приятная, приветливая, считай культурная. Хёнджин быстро распознаёт фальшь, внимательно смотря на девичий, словно с древней фрески, профиль. Получается проницательно.
Эйвил набирает новую порцию кислорода в лёгкие, ощущая стойкое желание закурить, потому что быть достаточно откровенной без стиков сродни пули в виске. Жаль, что под боком только почти законченное пиво. С другой же стороны…
Она берет бутылку, сделав щедрый глоток. Алкоголь стекает по стенкам горла, оседая на языке вместе с панической тревогой. У Хёнджина на лбу невидимым маркером выведено одно желание — осыпать вопросами, каких скопилось немало: чужая истерика, затянувшаяся обида, пощёчина, и черт, конца списку нет.
— Скажи честно, что заставило тебя злиться на меня? — Хёнджин тихо просит, не решаясь нарушить расставленные границы.
Эйвил понимает, что не в состоянии перевести мысли в предложения. Они рассыпаются, будто долго выстраиваемый карточный домик. Может лишь собирать чувства по крупицам, медленно выписывая ими витиеватое «люблю», разносящееся эхом морского прибоя в ракушках.
— Я перестал сомневаться, — он начинает, а хрупкое тело напрягается под стать струнам виолончели, — после того, как Ацуко сказала мне.
Сердце пропускает громкий удар. Ацуко, на самом деле, может многое рассказать: какой любимый производитель средства для гигиены предпочитает Ёкохама, где купить две пачки ультратонких презервативов по цене одной, с кем спит преподаватель по философии, помадой какой марки пользуется местная университетская королева Айрин, только Хёнджин вряд ли будет таким интересоваться и это ужасно. Ситуация обещает быть хуже той самой, когда мама нашла в школьной сумке пачку сигарет.
— Поначалу, ты не казалась мне подозрительной, потому что со всеми приветлива и тактильна, — мечтательная улыбка появляется на лице и его глаза сверкают, переливаясь под лучами кухонных светильников. — А потом случился этот переезд, честно, я думал всё дело в тотальном контроле отца, но ты так краснела при виде меня и во время наших взаимодействий. Это стало первой зацепкой.
Хёнджин тихо смеётся, погружаясь в воспоминания, и Эйвил понимает — вот как выглядит диверсия. Она не может поверить, что Хван догадался о её чувствах. Они спят в одной кровати, обнимаются, много времени проводят вместе, но так поступает семья. В этом, блять, нет ничего странного.
— Конечно, было кое-что ещё, по мелочи, однако финальным пазлом в общей картине стали твои слёзы в тот вечер. Именно тогда я всё понял, — нежно и ненавязчиво тянет тонкую кисть на себя, будто спрашивает разрешение. — Иди ко мне?
И дико мне…
Эйвил поддаётся напору, не сопротивляясь. Она пребывает в состоянии оцепенения и по голове обухом бьет жуткое осознание: Хёнджин пытался её поцеловать, потому что догадался. Хёнджин своевольно-нагло выводил на диалог, потому что Ацуко подтвердила его догадки. Святое дерьмо.
Он гладит плоский живот сквозь ткань платья непринуждённо и успокаивающе. Значит… не злится? То есть Хёнджин правда не злится после того, как узнал правду? Девушка сжимает пальцы в кулаки, вонзая ногти в ладони до боли. Она не может в это поверить. Хёнджин знает о её влюбленности, и он пришёл за ней на вечеринку вместо того, чтобы греться в страстных объятиях какой-то леди.
— Невероятно, — искорка надежды в совокупности с каплей интереса принуждают сидеть спокойно, вжаться спиной в сильную грудь, затаив дрожь.
Только что её душу вывернули наизнанку, добив откровениями, и теперь непонятно как нужно правильно реагировать. Если Хёнджин скажет покинуть их дом, она не станет возражать, уйдёт навсегда не только из квартиры, но и из его жизни. Больше не напомнит о себе, не позвонит, не придёт наряжать ёлку на следующее Рождество. Перечеркнёт крестом их историю острой катаной, совершив своеобразное харакири.
— Значит, всё правда? — шепчет на самое ухо, едва ощутимо касаясь губами мочки с серьгой в виде оленя.
— Да, — в ответ разносится сокрушенно.
Эйвил окончательно сдаётся, и спектакль наконец завершается. Спустя столько лет избавляется разом от всех золотых оков, связывающих по рукам и ногам. Мирится со слабостью перед рядом сидящим парнем, своим любимым мужчиной, чувствуя… успокоение?
Хёнджин шумно вздыхает, пытаясь не улыбаться так широко, и подавить рвущуюся наружу радость. Не верит в услышанное, хотя, как будто, знает обо всем полторы недели. Пожалуйста, сделайте скидку на то, что он любит эту девочку почти семь лет. Семь лет… Его родители столько в браке не прожили, сколько Хван один на один со своими чувствами. И теперь те оказываются взаимными. Невероятно.
— Как давно, Ви? — целует за ушком, а Эйвил теряется, потому что никак не ожидала ни такого вопроса, ни касаний. Этот вечер напоминает сплошную трагикомедию в худшем проявлении.
— Возможно, около…пяти лет? — неуверенно произносит.
Влюбляются в людей не по щелчку пальцев, это сложный и не всегда действенный процесс, имеющий противоречия. Эйвил любит Хёнджина сколько себя помнит. Их связывает общая история, поделённая на двоих, бессонные ночи за просмотрами аниме, совместные прогулки и… сколько же всего успело произойти до того момента, пока она не поняла, что по уши, до потери рассудка любит. А теперь lügen haben kurze beine.
— Кажется, вакансия на лучшую подругу снова открыта. Не могу поверить, что Ацуко так просто сдала меня, — продолжает говорить, почувствовав, как мужские пальцы поддевают её подбородок, разворачивая лицом к лицу.
Их губы в опасной близости. Хёнджин не целует, лишь опаляет своим горячим дыханием девичий рот. Такой тёплый, вкусный, сильный, выглядит бесподобно в своей белой джинсовке с яркими зелено-ядерными каплями, в чёрной водолазке и в джоггерах с ремешками. Эйвил неуверенно переводит взгляд выше, от глаз цвета дорогого коньяка до уложенных коротких волос пепельного оттенка, открывающих лоб. Изумительный, какой же её мальчик изумительный.
— Я всегда говорил, что она та ещё Каркуша, но не переживай, Ацуко почти не сказала ничего лишнего.
— Почти? — звонко пищит. — В каком смысле?
Хёнджин загадочно ухмыляется, языком толкаясь в щеку (ох, ебать). Его руки оглаживают девчачью челюсть, скулы, откинув тёмные волосы на спину. Эйвил сглатывает скопившуюся слюну, ладони потеют от волнения и в голове ни одной приличной мысли, у Феликса те, наверняка, отсутствуют тоже и от этого страшнее, потому что…какую хрень он умудрился ляпнуть?
— Я бы сказал, но ты убьешь её.
Да, видимо, точно придётся. Все выданные секреты должны умереть с ней, чтобы неповадно было языком чесать. Она же ей рассказала по секрету, а та выдала всему свету, вернее не прям всему, однако Хёнджин последний человек, который должен был узнать правду.
— Допустим, мне очень интересно оценить уровень пиздеца.
—
Если бы только боженька снизошёл до моих молитв и подарил мне всего один шанс, я бы, черт подери, забралась к нему в штаны, — Хван цитирует, заставляя Эйвил густо покраснеть.
Боже, какой стыд. По десятибалльной шкале отметка пробивает цифру сорок пять, если не все девяносто девять. Ацуко не доживет до нового года или, как минимум, останется с зашитым ртом. Ей его открывать точно противопоказано,безусловно, исключительно в нравственно-моральных причинах.
— Твою… — слова тонут в действиях и то, что происходит дальше, лишает ситуацию здравого смысла, когда Хёнджин наконец сталкивает их в жадном поцелуе.
Мать.
Сидя на мужских коленях, Эйвил распахивает глаза от шока, делая резкий дрожащий выдох, потому что происходящее… как-то неожиданно происходит. Её целуют жарко, уверенно, фиксируя затылок. Влажный язык в собственном рту скользит по ряду ровных зубов, облизывает кончик, пока не получает не менее разгоряченный ответ. Только Хёнджин не даёт ей перенять инициативу, ужесточается, становясь более несдержанным в ласках: сминает, увлажняет, изредка кусает.
Момент завораживает обоих и кажется до безобразия интимным: средь пустой кухни, с приглушённым светом слышны звуки поцелуев. Эйвил с трудом находит в себе силы, чтобы сесть удобнее, обхватив коленями мужские бёдра, и даже так Хёнджин тянется обратно, не разрешая оторваться ни на секунду. Впрочем, она сама не хочет. Наверное, до такой степени мечтала воплотить фантазии в жизнь, что готова пожертвовать чем угодно, хоть Ацуко, хоть воздухом.
— Не поблагодаришь подружку? — Хван насмехается, спускаясь мокрыми поцелуями вдоль линии челюсти к шее, где пульсирует тоненькая венка.
От контраста прикосновений голова идёт кругом, пока острые зубы смыкаются вокруг маленького участка кожи. Хёнджин оставляет первый засос, расцветающий словно летний закат, и гладит верхнюю часть спины, собирая спадающие волнами локоны.
— Заткнись, — Эйвил с трудом сдерживается, чтобы откровенно не заскулить. — Пожалуйста.
Их губы снова находят друг друга, молниеносно сплетаясь языками и вырисовывая во рту только им понятные картины. Эйвил слышит треск: Хёнджин легко рвёт капрон, открывая для себя тёплую гладкую кожу в районе левого бедра, из-за чего девушка, кажется, окончательно сходит с ума.
— Что ты со мной делаешь… — шепчет у приоткрытого рта, уперевшись своим лбом об её. — Чем больше дней проходит, тем сильнее начинаю тебя хотеть.
Тихий смех, слетевший из гортани, скорее истерический. Эйвил не делает ничего, чтобы хоть кому-то элементарно нравится, про «хотеть» вообще промолчит, но как бы парадоксально не звучало, они в одинаковом положении.
— Вокруг тебя много разных людей, — комментарий подчёркивается воспоминаниями о кучке фанаток, пускающих слюни на Хвана.
— Вокруг тебя тоже, однако ты отдаёшь предпочтение мне.
И с этим аргументом спорить нет смысла, ибо правда хрустальная. За Эйвил ухаживали разные парни. Будь то период старшей школы или университет, правда никто не цеплял так, как этот дерзкий, до жути самоуверенный мальчик. Личный дар и безоговорочное проклятие.
На мужских пухлых губах расцветает полуулыбка, — он понимает о чем та думает, трется котёнком о румяную щеку, смазано целуя в уголок рта.
Так и растаяли между ними обломки былых обид…
Вставший член упирается в мокрую промежность. Хван бёдрами подается вперёд, создавая едва уловимое трение, приятное, жгучее, и Эйвил толкает своим языком чужой, ощутив внушительную выпуклость. Святой… кто-нибудь.
— Если ты планируешь остановиться, то сейчас самое время сообщить мне об этом, — Хёнджин предупреждает сквозь не прерывающиеся ласки, прекрасно понимая, до чего могут дойти их заигрывания. Доиграются же. Отступать будет поздно.
Лучше уж поздно, потому что обоим очень хочется. Слишком нуждаются в близости друг с другом, кроме того, отчаянные порывы, пахнувшие любовью, закрепляются страстной печатью постели, хорошо, не всегда ей, но от перемены мест слагаемых, в некоторых случаях поверхностях, сумма не меняется.
— Я не откажусь от перспективы заняться с тобой сексом, даже если мне скажут, что через пять минут на Землю упадет метеорит, — смущенно бурчит, и ухмыльнувшись, Хёнджин подхватывает девчонку под бёдра, усаживая на кухонный стол.
Она раздвигает свои стройные ноги, позволяя встать меж ними, целует нежно, игриво, то невесомо чмокает, то обхватывает нижнюю губу, сладко посасывая, пока не слышит строгий рык. С огнём играет. Хёнджин не тот мальчик, кто станет идти на поводу ребячества.
Грубым движением руки её опрокидывают на стеклянную поверхность, а длинные пальцы сжимаются кольцом вокруг тонкой шеи. Конец детской импровизации наступает в тот момент, когда платье приподнимается до груди и мужские губы припадают к каждому доступному элементу тела. Нежного, изящного, сладкого. Слаще, чем вкус молочного шоколада. Юноша ей никогда не насытится в должной мере.
Возбуждение крепчает, и рассудок послушно скрывается в пелене желания.
Повторный треск капроновых колготок звонко отдаёт по ушным перепонкам, и Эйвил замирает. Её любимые k/monogram от Karl Lagerfeld за сто тридцать баксов испорчены шкодливыми руками. Правда неподдельное возмущение натыкается на айсберг из цепкого взгляда, исследовавшего тело. Об него режется сильнее, чем от бритвы, балансируя между погибелью и искушением. Хёнджин без стеснения целует внутреннюю сторону бёдер, прикусывая и зализывая покалеченную кожу. Ласково. В собственнической манере. Эта девочка лишь его и для него. Будет вся им заклеймена.
Проведя костяшками по голени, Хван поднимает каждую ногу по очереди: аккуратно, нежно, заглядывая в глаза. Короткий поцелуй в коленку, маленькую косточку. Язык облизывает внешнюю сторону стопы и заднюю часть голени. Кажется, бабочки где-то затрепыхали в зимнем вальсе. А, может, снежинки вместе с рождественскими ангелами заглянули на сочельник?
Я влюблён, веришь? Немой вопрос в пустоту.
Чёрные конверсы снимают вместе с остатками разорванной ткани, и пухлые губы отбивают по ногам реквием. Первая нота. Рот обхватывает большой пальчик с малиновым лаком, щекоча подушечку языком. Вторая балансирует у намокших кружев от природной смазки. Третья сопровождается смущающим фальцетом.
Плавные изгибы, красивые татуировки, россыпь родинок на животе и меж рёбер. Хёнджин проглатывает своё восхищение вместе со слюной.
— Я же говорил, что ты удивительная? — горячим шёпотом у самых трусиков.
Девушка расфокусированна и податлива, глядит в белый навесной потолок, готовая на всё.
— Хочу попробовать кое-что,— получается ехидно.
Толика страха пробегает по нервным окончанием от услышанного «кое-что» и волнующее предположение по-нелепому забирается в душу, когда ясный шум от лязганья пряжки раздаётся вперемешку с бешеным стуком собственного сердца.
Маленькие ручки фиксируют над головой, запястья охвачены натиском грубой кожи, стянув словно жгутом. Ремень неприятно натирает и не позволяет пошевелить конечностями. Странно, хотя будоражит. Не возражает, принимая правила чужой игры. Если Хёнджин хочет взять её таким образом, она готова согласиться.
— Ты уверен, что это хорошая идея? — всё-таки немного скептично. — Просто мне кажется…— новый глубокий поцелуй мешается с юркими узловатыми пальцами, пробирающиеся в промокшие кружева, что трогают лобок, набухший клитор и розовые складочки, останавливаясь у влагалища.
Отвлекающий манёвр против надвигающегося мандража. Одними касаниями усмиряет нерадивые переживания, прося довериться.
Ты мне веришь? Невысказанное, но очевидное послание застывает меж ними, где ответ кроется на поверхности, потому что — да, верит.
Ацуко, должно быть, охватит потрясение, если она узнает о том, какая может быть лучшая подруга: на столе, с разведёнными ногами, задранным до груди платьем, с причудливыми оковами и её ласковый зверь возвышается грозно, готовый напасть на любого, кто посмеет покуситься.
— А если кто-то зайдёт? — полушёпотом.
Хёнджин усмехается.
— Я закрыл дверь на замок, когда пришёл.
Гиацинтовая ара поймана в клетку под стать сказочной жар-птице. Только связанные крылья не золотые, не серебряные. Эта красавица не поёт исцеляющие песни, не возвращает зрение слепым и не осыпает жемчугами. Так какой в ней смысл? Или хищники не разбираются в фольклоре? Возможно, разбираются, однако ситуация примитивна до абсурдности: им не нужно выдуманное волшебство. Они нуждаются в тёплой реальности.
Разнеженность граничит с периферией сознания, от чего в гортани застывают строки благодати. Хёнджин поддевает кружева нарочито медленно — дразнится, распаляет, вернее сокрушает. Разлетающаяся пеплом девичья невинность бьет наотмашь, попадая прямиком в солнечное сплетение. В остатках золы едкий укор и безоговорочное осуждение хозяйки. Она выбрала не того. Неправильного. Мама бы ни за что не одобрила. Сплошное… проклятие.
Хёнджин бесцеремонно пододвигает стул, вальяжно усаживаясь между разведённых ног. Смазанный поцелуй на задней и внутренней стороне бёдер. Горячее дыхание рта опаляет чувствительное место, а влажный вход пульсирует, готовый принять более страстные ласки. Нет, das ist kein fluch, es ist ein segen.
— Когда-нибудь представляла, как я отлизываю тебе? — игриво интересуется, лениво массируя набухший комок нервов.
Пухлые губы припадают к розовым складочкам тягуче, с ниточкой слюны, поднимаясь выше, к месту, где блуждают узловатые длинные пальцы, чтобы поменять натиск исступления: кончик языка, ласкающий маленький бугорок, чередуется с ртом, обхватив клитор вместе с прилегающей областью, немного присасывая.
Он слышит жалобные хныканья — главная отрада их извращённого сумасшествия, что выбрала своим союзником исступление и сжимающиеся внутри жаркого лона фаланги.
— Тебе хорошо? — Хёнджин спрашивает, добавляя в узкий проход третий палец.
Движения ритмичные, рваные, иногда медленные, иногда хаотичные, надавливающие на влажные стенки и собирающие смазку. Только существует в этой вакханалии ещё вторая, до безобразия развратная, вернее недопустимая альтернатива (беспредел): когда носом проводит вдоль чувствительных мест, всасывает пульсирующий клитор, ласково оттягивает губами нежную кожу, языком доходя до растянутого влагалища.
Эйвил прикрывает глаза, и её спина выгибается дугой от подступившей судороги. В ушах обрывки тёплого бала в честь нирваны, а между ног стекает вязкая жидкость, которую собирают до последних капель.
— Смутилась? — мурлычет у самых губ, оглаживая пряжку ремня с воспалёнными конечностями. — Не стыдно секретничать с Феликсом о том, как развлекаешься с вибрирующей дрянью, представляя мой член, а сейчас краснеешь хлеще школьницы?
— Боже, она не могла проболтаться о таком, — получается жалобно.
Или все таки могла? После стольких рассказанных секретов, одна пикантная информация уже не повернёт время вспять. Нельзя отрицать факт, что Ацуко законченное трепло, но теплящаяся надежда просит не горячиться и посмотреть на ситуацию иначе. В конце концов, она оказала всем большую услугу, после которой они находятся здесь.
Очередной поцелуй получается жарким и требовательным. Их языки находят друг друга, оседая солоноватым привкусом на рецепторах. Хёнджин ухмыляется в её рот, стянув белую джинсовку вместе с водолазкой, предоставляя взору Эйвил величественную картину, напоминающую о собственном грехопадении: широкая грудь, рисунки на руках, шее, накаченный пресс и блестящая сережка в пупке, сделанная за четыре дня до их примирения.
Неподдельный детский восторг граничит с новым потоком вожделения ( так быстро?). Конечно, они живут в одной квартире, видят всякое разное, поэтому, чисто теоретически, чужое тело не должно вызывать неизмеримое обожание, однако этот мальчик слишком идеален в её понимании. Девушка не устанет им восхищаться. Элементарно не сможет прекратить воздвигать Хёнджина на воображаемый пьедестал, помечая его кандидатуру в первых и единственных строках на звание лучшего бойфренда.
— Я только твой, принцесса, не нужно смотреть так жалобно, — без толики лукавства.
Хёнджин приподнимает девочку за ремень на руках. Та раскрасневшаяся, исцелованная, с потекшей тушью на глазах. Безоружна и беззащитна перед единственным мужчиной. Она не оказывает никаких сопротивлений, не просит остановиться и оставить потаённое для лучших времён. Оно уже настало в понимании обоих.
Шнуровка на платье развязывается постепенно, петелька за петелькой, пока тоненькие бретельки не спадают с хрупких плеч со всей тканью к животу, оголяя грудь. Sexuelle. С этими маленькими шрамами от падения с дерева в детстве и крохотным родимым пятном в форме полумесяца. Для него совершенна.
Спина вновь встречается со стеклом, и возбужденное тело растворяется в натисках блаженной неги: поцелуи под рёбрами цветут колючими розами вместе с неосторожным укусом за правый затвердевший сосок и зубами на ключицах. Хёнджин оставляет все больше следов, потому что самому себе обещал присвоить во всех возможных и невозможных пониманиях. Эйвил ведь теперь его, не сбежит даже при огромном желании — из под земли достанет, если потребуется. И плевать, что предчувствие кричит всеми фибрами обратное, раскрывая великую правду-матушку, он не остановится от затеянного.
Эйвил не понимает в какой момент предпринимает попытку покрутить запястьями, ею руководит стойкое желание выбраться из плена, зарываясь пальчиками в пепельных волосах, манящие своей мягкостью, как и губы, которые хочется поцеловать по-своему простосердечно, потому что полученный оргазм распалил на нежность. Правда почти детское желание расценивается вровень тяжкому преступлению. Немного
обидно.
Звук увесистого удара разносится по кухне, и на бедре возгорается жжение. За что? Она же ничего плохого не сделала. Всего лишь попросила немного поцелуев, каких случилось немало за вечер. Ладно, возможно, не просила, а нагло брыкалась, но это не повод… бить.
— Я научу тебя одному правилу, красавица, — Хёнджин гладит покрасневшее место, щекочет ногтями и стены впитывают в себя новый шлепок, более болезненный, — чем чаще не следуешь указаниям, тем больше получаешь, — угрожающе в самые губы.
Между ними бывало всякое: взаимное обожание, неконтролируемый смех, ссоры, понимание, правда то, что происходит сейчас переводит их отношения на новый уровень, или, правильнее сказать, отправляет на седьмое небо.
Эйвил всхлипывает, когда Хёнджин достаёт из кармана квадратный пакетик с презервативом, откидывая джоггеры на пол, к другой валявшейся одежде. Крепкие бёдра с выделяющейся эрекцией в чёрных боксерах от Guess кажутся чертовым произведением искусства, хотя кто сказал, что это не оно? Такой превосходный образ не повторит ни один великий художник.
— Папочка… — слово слетает с губ раньше, чем та успевает подумать.
Хёнджин опускается к красному личику, окончательно размазывая тональный крем по щекам; обхватывает её подбородок с родинкой и что-то нечеловеческое читается в его глазах. Что-то порочное, устрашающее. Эйвил совершает крупную ошибку, цепляясь с ним взглядами. Боится. Стыдится. Святое дерьмо, если кто-то однажды захочет стать пеплом, пусть сразу заглянут в эти омуты цвета углей для костра, потому что в них запечатлена погибель вперемешку с искушением. Проверено и доказано!
— Конечно, принцесса, я твой папочка, — отвратительно спокойным и повелительным голосом. — Поэтому не играй в жмурки с тем, кто способен видеть в темноте.
Пышная грудь вздымается рвано после каждого предложения и мысли меркнут на фоне интимности, граничащей с похабными фантазиями. А ведь падать ниже было некуда. Что может быть хуже любви к собственному брату? Ах…точно, — фетиши. Они определённо умеют сделать момент особенным…по-особенному тревожным или заводящим. С Хёнджином, видимо, сработал как раз второй вариант.
— Я буду послушной…— обещает, судорожно кивая головой, —
папочка.
Наверное, с этого и началось их беспамятное забвение. Девичьи щеки вспыхивают с новой силой, стоит увидеть возбужденный, ничем неприкрытый член (и вот в какой момент успел полностью раздеться?): гладкий, ровный, с витиеватыми венами, крайняя плоть отсутствует и сочится предэякулятом. Хёнджин разрывает синюю упаковку зубами, раскатывая резинку по всей длине. Смотрит в глаза темно-серые с ухмылкой, видя на дне зрачков уже знакомую влюбленность.
Что ты видишь во взоре моем, в этом бледно-мерцающем взоре? Я в нем вижу глубокое море с потонувшим большим кораблем.
Юноша в этой пленяющей девочке тонет тоже, с грузом ударяется о дно, не имея сил всплыть на поверхность. Лежит теперь в воображаемом омуте и глотает чувственные стоны, которые становятся громче, когда он заполняет невинное нутро одним толчком, от чего оба шумно выдыхают, замерев на несколько секунд. Тихий писк, пальчики на ножках поджимаются и… Как будто что-то не так. Этакая ловушка, не поддающаяся быстроту распознаванию.
Первые движения совершаются на пробу, через силу и скованность, растягивая под нужный размер. Неожиданное удивление застывает страшным, пришедшим на ум случайным образом вопросом: а занималась ли Эйвил сексом раньше?
— Ты в порядке?— тон обеспокоенный. Чего только переживает? После драки кулаками не размахивают. Уже с головой зашли в пучину и назад дороги нет.
Тугие стенки сжимают член больно, горячо, необходимо. Щеки горят от смущения вместе с нижней частью тела от наполненности. В данный момент, хочется попросить не расспрашивать о личном. За этот вечер итак прозвучало много признаний, хоть что-то должно, черт подери, оставаться в секрете. Меньше всего девушка жаждет оказаться в глазах любимого мужчины жалкой, двадцатилетней девственницей, ждущей своего принца неформальной наружности с сигаретой наперевес.
Однако Эйвил забывает о том, что Хёнджин видит её насквозь.
— Я не сделаю тебе больно. Твой первый раз будет особенным.
Тихий смешок и на глазах застывают слёзы. Что может стать особеннее секса в канун Рождества на кухонном столе со старшими братом, которого девушка знает почти всю жизнь?
Н и ч е г о. Ситуация не может оказаться еще более «особенной». Достаточно потрясений.
— Пожалуйста,— соскребает всё своё мужество в кулак,— трахни меня так, как тебе самому нравится. Я правда смогу принять это.
И Хёнджин повинуется. Входит на всю длину, понемногу наращивая темп. Горячая головка проникает до упора и затрагивает каждую эрогенную точку. Вдох за выдохом, погружаясь в немое наслаждение, он проникает в податливое тело размашисто, глубоко, ловя ртом сладострастные хныканья, те самые, которые просят не думать о её комфорте и просто быть настоящим. Обезумевшая…
мазохистка влюблённая.
Раскрашенные чернилами руки перемещаются с красных бёдер на голень, закидывая те на свои раскаченные от частых тренировок плечи, чтобы было удобнее. Сработало. Принимающая узость расширяется под натиском твёрдого члена и по хребту бегут жирные мурашки то ли от запотевшего стекла, то ли от внутренней агонии, что разливается тягучей карамелью, посылая дрожь в вены.
Ей плохо и ей очень хорошо.
Звуки на кухне томные, пошлые, распаленные. Мужская рука пережимает дыхательные пути, запястья разодраны от постоянных шевелений, а голосовые связки срываются под диафрагмой, потому что Хёнджин знает, как с ней обращаться. На удивление даже слишком хорошо, будто создавалась Всевышним специально для него, предварительно проникнув в молекулы кислорода и в артерии.
Эйвил выгибается, облизываясь. Послушно двигается в такт, желая насадиться сильнее. Пусть боль не до конца стихла, пусть на утро тело будет болеть. Она покладистая, она обещала слушаться. Поэтому просит сквозь стоны наклониться поближе, шепча имя Хвана ему в самое ухо с каждым толчком.
— Давай теперь попробуем вот так, —
юноша тянет её за связанные ремнём запястья на себя, словно податливую тряпичную куклу поднимает на ноги, и поставив в коленно-локтевую, вставляет без прежнего сковывающего дискомфорта — почти привыкла.
Тела сливаются друг с другом, превращаясь в безумие из спутанных конечностей. Голова идёт кругом, тусклый свет светильников преображается в золотистый туман. Удары по ягодицам сопровождаются пошлой симфонией шлепков их касающихся бёдер от каждого полного проникновения. Пульсирующий клитор неряшливо массируют двумя пальцами, размазывав прозрачную вязкую смазку по лобку и мокрым складкам. Хван покрывает поцелуями-укусами плечи, шею, что оседают жарким пламенем. Этот секс явно лучше всех тех фантазий, которые прокручивались на репите раньше, потому что теперь все по-настоящему. Хёнджин трахает её самым прекрасным образом, вгоняя член до упора уверенно, голодно. Тоже нуждается, тоже давно хотел, оттого не стесняется выбивать все больше громких стонов, тихо рыча на красное ушко и блаженно ухмыляясь, получив нужную отдачу.
Эйвил прижимается щекой к стеклу, облизывает языком колечко, не переживая показаться грязной. Со старшим братом женщины не чувствуют себя иначе. Их присваивают, имеют, грубо ебут, лишая возможности двигаться. Её мальчик обожает быть резким, тогда как Эйвил просто поклоняется ему, ощутив подступающий оргазм, где ускорение свободного падения сердца рассчитывается по выученной на физике формуле. Какова вероятность отправиться в полузабытье через три…две…
— Я б-близко, папочка, — бормотание неразборчивое, однако Хёнджин читает слоги по губам, целуя в знак поощрения.
На грани мягкого бесчувствия, балансирующего с потребностью в повтором получении разрядки, Эйвил чувствует как сбавляется темп до ленивых, но резких толчков. Растянутые стенки обхватывают член, смазывая обильным количеством смазки, и, наверное, это становится последней каплей, потому что Хёнджин кончает с рыком, изливаясь в презерватив.
Он двигает бёдрами ещё несколько раз, ловит девичьи губы в поцелуе, очаровываясь чужой нежной сексуальностью, осевшей в его сильных руках, где момент пика сопровождается крупной дрожью.
— Моя маленькая радость, — довольно проговаривает, усаживая ослабевшее тело назад на стол.
Освободив тонкие руки, Хван проверяет повреждения — там побегами распускаются красные подтеки, синяки и ссадины, словно партеноциссус. Хёнджин целует каждую рану в качестве извинений, прося своей лаской не злиться за чрезмерную несдержанность. Серые глаза светятся в тусклом свете от счастья и переполненных чувств. Момент подобен сказке: когда выкидывает использованный презерватив в урну под раковиной, добродушно наливает стакан воды, потому что в её горле пересохло; помогает одеть кружевные трусики и помятое платье, целует лодыжки, тыльную сторону стопы, обувая чёрные конверсы.
— Я не уйду от тебя,— звучит тихо в ответ.
Правда им обоим известно, что под смущенным «не уйду» скрывается замысловатое «я люблю тебя».
— Можешь назвать меня эгоистом, но я больше не собираюсь делить тебя с кем-то ещё, — Хёнджин надевает боксеры неуклюже по причине того, что его тянут назад к себе и губы оказываются на мизерном расстоянии — намёк на поцелуй.— Никаких пьяных лобызаний с Ацуко и грязных приставаний. Ты моя, Ви.
Они отдаленно слышат музыку, грохочущую в глубине квартиры, кажется, то была ‘The nights’ — Avicii, однако всё, что имеет значение — их присутствие рядом, нежные касания и короткие поцелуи то тут, то здесь. Теперь, когда грубая сторона эмоций стихла, слова могут звучать по-новому.
Хёнджин гладит бархатную щёчку подушечками пальцев, очерчивая несколько цветущих засосов на ключицах. Смотрит в глаза напротив уверенно, доказывает взглядом серьезность намерений, ведь после случившегося не собирается отпускать. Эта девочка отдала ему своё сердце, свой первый раз и свою душу. Без возврата, без обмена, без срока гарантии.
— Мне не нужна болтливая подруга, рассказывающая мои секреты, — фыркает.— К тому же, я правда хочу быть только с тобой.
Только с тобой…
Короткий чмок запечатляется на кончике носа, и Эйвил слышит своё сердцебиение, которое становится сильнее, когда Хёнджин разрывает объятия, чтобы поднять с пола джоггеры, достав из переднего кармана маленький красно-золотой мешочек. Прям как мешок Санты, только меньше в разы.
Вдруг осмысление ситуации резко бьет по черепной коробке. А праздник то давно наступил…
— Это…
— С Рождеством, принцесса,— он вынимает подвеску, переливающуюся лучами белого золота.
Не может быть правдой…
Новый поток слёз застывает в уголках глаз, но не от грусти, нет, совсем нет.
Хёнджин застегивает цепочку на раскрашенной синяками шее, будто окончательно связывая их воедино, переплетаясь с прошлым, настоящим и будущим. Эйвил охает, а на грудной клетке разрастается пламя от массивного китайского самурая, удерживающего цепями трехголового цербера. Того самого… буквально одинаковы в исполнении.
— Твоя татуировка…— она искренне не может сдержать вздох, рассматривая идентичное изображение рисунка на подвеске.— Зачем же ты…
Так потратился, получается почти вслух. Украшение сделано на заказ, разработано в индивидуальном экземпляре и для неё лично.
Эйвил не любит дорогие подарки, насытилась ими сполна, пока жила с родителями, давно уяснив истину: дорогостоящие безделушки не всегда имеют значение, но… удивление сменяется наивным восхищением, потому что Хёнджин помнит о её особой любви к изображению на правом плече. Это кажется более чем невероятным. Подарок, продуманный до мелочей, несёт в себе сокровенное признание.
Я тихим эхом повторю…
Ночной лунный свет играет на коже звездными поцелуями вперемешку с мужскими губами, ласкающими девичью нежность.
Люблю, люблю, люблю.
— Моё сокровище,— Эйвил издаёт шёлковый смех, когда Хван подцепляет зубами цербера, смотря в глаза. На дне зрачков читается взаимная влюбленность. Нерушимая. Завоёванная. Прирученная. — Больше не снимай. Я хочу, чтобы каждый знал, кому ты принадлежишь.
И разве она может возражать? Сама расскажет каждому, что теперь наконец счастлива, любима и желанна одним единственным мужчиной, с трепетом увлекающий её в долгий, наполненный обожанием поцелуй.
Отныне все будет по-другому.
