Попробовать цукрови и...

      — Нет, ты правда хочешь сказать, что не был в Праге на Рождество? — на лице Мёрдока написано такое удивление, будто Кирк признался, что ни разу в жизни не пробовал пива или не видел живую овцу.              — Нет, — фыркает Кирк, не отрываясь от созерцания дверей склада, откуда вскоре должен выйти нужный им человечек, ожидание которого они и коротают с Мёрдоком за пустыми разговорами. — Не был. — И не только на Рождество, но и в принципе, но он и не переживает по этому поводу: путешествия не входят в список его любимых хобби. Впрочем, как и трепотня с Мёрдоком, но он почему-то продолжает ею заниматься. И не только ею… Блядь!              — Зря, — Мёрдок выпускает облачко дыма, Кирк морщится, машет рукой перед лицом. Обязательно надо курить в машине? Знает ведь, что Кирк тщетно пытается бросить. — Там потрясающее Рождество! Елки. Огоньки. Всякие вкусные штуки. И пиво. Много пива, — Мёрдок облизывает губы, причмокивает, словно вот только что сделал глоток этого самого пива, Кирк передергивает плечами:              — И чем это отличается от Рождества в Ирландии?              Дверь склада открывается, Мёрдок торопливо тушит сигарету в пепельнице под приборной панелью, выходит из машины, Кирк ужом выскальзывает следом, нащупывая за поясом пистолет.              — Узнаешь на собственном опыте, — бросает ему Мёрдок уже на ходу. — Съездим туда вместе на будущее Рождество.              Человек, которого они ждали, начинает в них стрелять, и Кирк не успевает удивиться или возразить на заявление Мёрдока, а после и вовсе забывает об этом, как о чем-то малозначительном и глупом. Мало ли МакАлистер треплется, когда разговор не касается общего дела.              А вот Мёрдок не забывает. И вечером пятнадцатого декабря он присылает короткое сообщение, над которым Кирк сидит в полном отупении потом полчаса, не зная, что на это и ответить: «Двадцать второго рейс в Прагу в 15-00. Не забудь паспорт», потому что… Что за нахрен вообще?!              Какая Прага? Какой рейс? С чего бы ему лететь? Да еще и в Европу. Да еще и под Рождество! На работе он взял десять дней отгулов, окончательно заебавшись, уже не вывозил и на таблетках. И Мёрдок тоже пообещал устроить ему выходные, и тут на тебе — такое заявление. Не иначе как этому приебнутому Хольту опять что-то присралось. Но Кирк не его собачка, не обязан срываться и выполнять все его приказы по первому зову!              «Зато ты собачка Мёрдока, а он — собачка Хольта, не видишь тут связи?» — язвит внутренний голос, который Кирк посылает нахрен, стирая набранное уже в ответ «какого хера?». А что, если это просто шутка? Может же Мёрдок пошутить? Мёрдок. Пошутить. Серьезно? Кирк вновь пишет два коротких слова, решительно нажимает на «отправить». И гипнотизирует телефон в ожидании ответа.              Когда мобильный писком оповещает о входящем, Кирк бросается на него, как собака на кость, а потом еще несколько минут собирается с силами, чтобы открыть сообщение. Наконец читает: «Это приказ. Считай, что твои выходные переносятся на неопределенный срок» и глухо стонет. Ну нет! Ладно, по крайней мере, он поедет в эту гребанную Европу не один. С Мёрдоком. С Мёрдоком, мать его! Ну отлично…              С Мёрдоком… Точно! Как он сразу не понял?! Каникулы, Рождество, Прага. Крис. МакАлистер просто решил показать красивый город племяннику, как уже показывал ему Лондон и Эдинбург. А Кирк, Кирк ему нужен в качестве няньки.              В прошлую поездку в Лондон так и было: Мёрдок вечером сваливал в неизвестном направлении, а Кирк был вынужден возиться с Крисом. Одно счастье, что младший МакАлистер уже вырос из подгузников и может спокойно обходиться мультиками, пиццей из доставки и не задает лишних вопросов по типу «а где дядя Мёрдок?», потому что тогда Кирк бы не сдержался и высказал все по поводу дяди Мёрдока. И его желания выпить и потрахаться. Не с Кирком!              В аэропорту шумно, душно, тесно. Кирк едва сдерживается, чтобы не наорать на кого-нибудь и не свалить обратно домой и не запереться в квартире на все праздники, записав на автоответчике послание, что он сдох до шестого января. Он не успевает сделать этого, потому что ему наперерез бросается девушка с фирменным значком British airways на лацкане пиджака и фирменной же улыбкой на лице, тормозит рядом с ним:              — Мистер О’Райли? — интересуется, скалясь во все тридцать два. Хмурый Кирк кивает, думая, вот, наверное, у нее болит челюсть по окончании рабочего дня. — Пройдемте, посадка на ваш рейс уже почти закончена.              Она лично подает его паспорт на контроле, проводит мимо досмотра почему-то, почти бегом, — и как не переломала все ноги на таких-то каблуках, что делают ее ростом даже выше Кирка, — провожает его по телетрапу до самого самолета, где и сдает на руки похожей, словно они близняшки, бортпроводнице. Кирк от шока даже не возражает.              Проходит к своему месту, указанному в билете: бизнес-класс, два кресла в ряду, одно место свободно, его, а другое… Кирк смотрит в билет: нет, точно его — 3B. Только вот на соседнем кресле Мёрдок, довольно ухмыляющийся в бороду.              — А где Крис? — спрашивает Кирк, все же садясь в кресло и пристегиваясь: стюардесса не слишком настаивает, чтобы пассажир поскорее занял свое место, но смотрит на него уже очень выразительно, похоже, он последний, кого ждали.              — Дома. С Горданой и Финном, — пожимает плечами Мёрдок.              Кирк сглатывает ставшую вязкой слюну, паника возвращается вновь: все не так просто и мирно, как он успел себе придумать, никаких нянек, а дело. Какое-то дело. Связанное с Хольтом или нет? Кирк косится на Мёрдока, тот улыбается, но с такой улыбкой он и убивает, так что…              Пока Кирк пытается понять, как выудить из Мёрдока информацию, самолет уже выруливает на взлетную полосу, двигатели заходятся ревом. Кирк сжимает подлокотники кресла: ненавидит этот момент. Все приходит в движение, мимо пролетают другие самолеты, здание аэровокзала, вышка, и вот рывок — желудок падает куда-то вниз, сердце, наоборот, подскакивает в горло. Закладывает уши, Кирк зажмуривается, морщится. Чувствует, как огромная горячая рука накрывает его ладонь и чуть сжимает: «я тут, я рядом».              Внутренние органы постепенно возвращаются на места, шум в ушах стихает, уже не так мутит, но все еще не хочется открывать глаз. Еще и потому, что надо будет посмотреть на Мёрдока, что-то сказать язвительное насчет этой горячей руки, все еще вжимающей ладонь Кирка в подлокотник, уйти от контакта…              — Просыпайся, прилетели! — доносится откуда-то хриплый голос Мёрдока. Кирк распахивает глаза, стонет глухо: шея онемела ужасно, да вообще все тело затекло. Двигатели все еще гудят, но самолет уже стоит на месте, пассажиры возятся, разбирают вещи, готовятся к выходу. Кирк отстегивает ремень, прогибается в пояснице, потягивается, чтобы разогнать кровь по телу, на Мёрдока даже не смотрит. Рука еще чувствует жар от касания чужой ладони.              Они покидают здание аэровокзала, садятся в такси, Мёрдок молчит, смотрит в окно, Кирк тоже. Спрашивать о дальнейших планах бессмысленно: когда МакАлистер посчитает нужным, тогда и введет в курс дела, но на то, что он даст им отдохнуть по прилете, рассчитывать не приходится, обошлось хотя бы без перестрелок сразу же…              На очередное удивление Кирка машина останавливается у гостиницы, у очень шикарной, судя по всему, гостиницы: стеклянные двери распахиваются перед ними сами, ковровая дорожка в холле. Кирк идет за Мёрдоком покорно, не задает вопросов, лишь прожигает широкую спину взглядом: что-то он вообще ничего уже не понимает, но Мёрдоку все равно, он даже не оборачивается. «Отель «Королевский двор»», — читает Кирк табличку за спиной сотрудника ресепшен. Однако…              Лифт возносит их на третий этаж, Мёрдок сверяет номер на табличке с номером на карточке, открывает дверь. Небольшая гостиная: желтый диван занимает почти все пространство, синее кресло, что так и манит в него присесть, у окна, телевизор на стене, несколько картин. Минимализм, но очень элегантный. И дорогой. В стиле Мёрдока. Кирк кидает сумку прямо на диван, поворачивает голову — через проем виднеется кровать в соседней комнате. Двуспальная. Одна.              — Что все это значит? — все же спрашивает у Мёрдока. Тот уже потрошит мини-бар, позвякивает бокалами, поводит плечами:              — Просто Рождество в Праге. А что не так? — подходит, протягивает Кирку стакан, на дне немного янтарной жидкости — виски. Кирк морщится, но берет стакан, крутит его в пальцах.              — Все не так… — буркает угрюмо, проходит к креслу, падает в него, косится на улицу: вид на украшенную площадь, люди снуют туда-сюда. Свободные люди. Залпом выпивает свою порцию, протягивает стакан Мёрдоку: налей еще. Тот сцеживает из маленькой барной бутылочки им еще по порции, роняя несколько капель на белоснежный ковер:              — Передохнем — и пойдем изучать город.              Кирк залпом опрокидывает в себя вторую порцию виски и смиряется: ладно. Ладно…              Они по очереди принимают душ, раскладывают немногочисленные вещи по полкам в шкафу, Кирк переодевается в очередную черную толстовку с красными квадратными пуговицами у ворота и огромным капюшоном, надевает пальто:              — Я готов! — рапортует, жалея, что не взял с собой ни любимого ножа, ни пистолета: без них он чувствует себя голым.              Мёрдок выключает телевизор, бубнивший что-то по-чешски про праздники, если судить по картинке, встает, подходит ближе. Обхватывает Кирка за плечи, склоняет рыжую лохматую голову, обдает алкогольным дыханием:              — Расслабься, — шепчет, прожигая зеленущими глазищами. — И просто отдохни. — Звучит как приказ, и Кирку еще меньше хочется расслабляться.              Они выходят на улицу. Уже стемнело, но на площади все в фонариках, и от яркого света Кирк шипит и щурится. Пониже натягивает капюшон толстовки, дергает Мёрдока за рукав: ну, куда? Мёрдок тащит его вперед, прямо в толпу празднующих, к какому-то балаганчику, откуда звучит до омерзения веселая рождественская мелодия. Дерьмо!              За два часа, проведенных на улице, за которые Кирк и Мёрдок обошли большую часть старого города, пересмотрели десяток уличных представлений, Кирк доходит до высшей точки нервного напряжения: он готов либо просто сесть на брусчатку посреди площади прямо под памятником Яну Гусу и не двигаться с места, пока Мёрдок, наконец не скажет ему, в чем дело, либо вовсе дойти до Карлового моста и выброситься оттуда во Влтаву, потому что, чтобы Мёрдок — и что-то объяснил... Ну либо съездить Мёрдоку по морде, может, полегчает, хотя и вряд ли.              — Слушай… — Кирк облизывает губы, смотрит на Мёрдока, что кажется чертовски довольным жизнью, его, похоже, совершенно не волнует настроение его спутника. Впрочем, лицо Кирка не знает другого выражения, кроме этого, и, наверное, Мёрдок просто привык и не замечает перемен. — Скажи честно: нахрена мы сюда притащились?! — до взрыва три, два, оди…              Кирк сжимает пальцы в кулаки, хмурится. Давай отвечай, мать твою! Кого тут надо грохнуть? Или вытащить из тюряги. Или… А что если?.. Он осекается, нервная дрожь проходит по телу: а что если убить надо его? Что если Хольт приказал Мёрдоку убрать его! А тот притащил его сюда, чтобы…              Нет, глупо! Он мог легко сделать это в Дублине, там это было бы куда проще: «погиб при выполнении задания» — и все. Тогда зачем? Есть фраза «увидеть Париж и умереть», может в его случае этот широкий жест — «увидеть Прагу и умереть»?..              — Я уже сказал: Рождество в Праге. Ты не видел. Я подумал, что тебе должно понравиться, — Мёрдок до омерзения спокоен, щурится, как кот, растягивает губы в улыбке. Тянется к Кирку, но Кирк уходит от касания, делая поспешный шаг назад, чуть не сбивая кого-то, матерится. — Правда! Ты мне не веришь?              Кирк мотает головой: неа, а должен? Они даже не друзья особо. Ну иногда, конечно, пьют вместе, и все. Просто босс и его подчиненный, которого завербовали в преступную организацию шантажом. И что бы там Мёрдок ни нес про семью ДСП, семья у него — Крис, так что Кирк с Мёрдоком и не семья. Ну, правда, они иногда трахаются, и им обоим это вроде как нравится, но… Они никогда не имели в виду чувств, кроме похоти. Даже если бы Кирку хотелось иного. Но ему не хочется. Вовсе нет!              — Придурок! — бросает Мёрдок, сгребает его все же в медвежьи объятия, притягивает к себе. От мехового ворота его куртки почему-то пахнет псиной, и Кирк кривится, ерзает, утыкается носом в голую шею Мёрдока: оттуда пахнет теплом, немного потом, перцем одеколона. Кирк жадно вдыхает этот запах, потом, сообразив, что происходит, упирается руками в мощную грудь, пытается оттолкнуть Мёрдока от себя:              — Пусти!              Тот лишь крепче обнимает, сцепляет руки у Кирка за спиной, пристраивает подбородок на его макушку:              — Неа. Нихера, О’Райли. Я хочу тебя тискать — я буду тебя тискать, не ебет, — шепчет на самое ухо: — Ты можешь думать, что угодно, но это просто Рождество в Праге. Веришь ты мне — не веришь… Рождество в Праге. И все!              «Не веришь», конечно же. Кирк ему не верит. И не уверен, что хочет, потому что стоит только чуть поддаться, только немного дать слабину — и все, все полетит к чертям. А его устраивает нынешнее положение дел, он уже привык, и лишние поводы для нервозности ему ни к чему...              Мёрдок еще несколько минут держит его, потом отпускает, отстраняется, отходит на пару шагов. Сразу становится холодно, ветер пробирается под толстовку и пальто, вымораживает остатки тепла, Кирк и так уже подмерз, нахохливается, натягивает еще ниже капюшон, прячет руки под мышками. Послать, что ли, этого Мёрдока и пойти в гостиницу? Или завалиться в какой-нибудь бар? Тут не дома, все работают, несмотря на праздники. И народа все больше и больше, чем ближе к ночи.              — Жди здесь! — приказывает Мёрдок.              Кирк остается. Матерится, топчась на одном месте, дует на озябшие пальцы — даже перчатки не помогают, мать их! Крутит головой: и куда подевался этот мудила? Мудила идет, словно ледокол, через толпу, разрезая ее с легкостью. В его руках по кружке с чем-то дымящимся, а в зубах зажат бумажный пакет. Блядь! Кирк не может удержаться от улыбки.              — Вжми, — Мёрдок наклоняется, Кирк забирает у него пакет, косится на чашку: там что-то бордовое и ужасно пахнущее корицей. — Вот, — уже нормально говорит Мёрдок. — Глинтвейна взял. Ты же замерз уже нахрен, чего молчал? Держи! — он сует в руки Кирку одну из кружек, Кирк шипит: горячо. — А там эти, — Мёрдок кивает на пакет, — цукрови. Печенье.              Кирку кажется, что он спит. Или окончательно ебнулся. Потому что… не может Мёрдок поить его глинтвейном, покупать ему, мать его, печенье! Улыбаться и беспокоиться о том, что Кирк замерз и не сказал об этом. Не может. Не должен. Либо это не Мёрдок, либо кто-то из них под кайфом, но это точно не Кирк!              «Ешь!», — доносится до него рык, и он смиряется. Ладно. Пусть. Он поверит, что все так и должно быть, а мир не сошел с ума. Почему нет? В конце концов, он за последнюю неделю сожрал столько ксанакса, что надо удивляться, почему он не сдох, а не заботливому Мёрдоку. Может, это вообще глюки или передоз, и на самом деле он валяется в больнице Дублина, а не стоит на площади под знаменитыми часами.              Кирк отходит чуть в сторону от шумной толпы, пристраивает чашку на какой-то парапет, роется в пакете, достает оттуда печенье? пряник? Медленно откусывает кусочек. Вряд ли, конечно, его будут травить посреди всего честного народа, но…              Вкусно. В меру сладко, в меру пряно. Похоже на печенье, что мать пекла когда-то перед Рождеством. Кирк сует остатки выпечки в рот, достает еще одну, смотрит на Мёрдока: тот прихлебывает из своей кружки, глядя куда-то за спину Кирку. Кирк подносит печенье к его губам, Мёрдок в буквальном смысле ест с его руки — забирает лакомство, касаясь губами пальцев Кирка, усмехается. Кирка всего переебывает, словно током. Он торопливо делает глоток глинтвейна, хорошо, что напиток уже остыл! Смотрит в глаза Мёрдока.              — Просто Рождество, Кирк. Расслабься, — в очередной раз повторяет тот, не отводя взгляда. И Кирк ему, наконец, верит.              Когда они еще минут через тридцать, сделав черт-те сколько фотографий главной елки, «для Криса, встань вот тут, пусть полюбуется на дядю Кирка», поворачивают к гостинице, начинает идти снег. Крупными хлопьями он летит к земле, Кирк не признается, но ему нравится. И вечер, и снег, и молчание. Они почти весь вечер сегодня молчат, но это почему-то не напрягает, а даже уютно. И даже улыбка Мёрдока, играющая на его губах, не раздражает.              — Подожди, я сейчас, — Мёрдок кивает на табачный ларек, витрина светится, значит, еще не закрылись.              Кирк послушно тормозит, смотрит, как Мёрдок почти бегом добирается до ларька, скользя по мокрой брусчатке, потом переводит взгляд на соседнее здание: почти все окна светятся, во многих видны украшенные елки, гирлянды желтые, голубые. Кое-где мелькают силуэты, размытые, словно фантомы.              Снег падает… Кирк срывает с головы капюшон, поднимает взгляд к небу, разводит руки в стороны и ловит белые хлопья. Полные ладони. Совсем как в детстве, когда было легко, светло и счастливо. Почти как сейчас, если себе это разрешить. Он зажмуривается, чувствует холодные капли на лице: на щеках, на губах, на веках, улыбается. А потом — горячие пальцы.              Резко распахивает глаза — Мёрдок стирает снежинки с его щек, а у самого вся рыжая шевелюра и борода от снега белые. И мокрые, это Кирк понимает, когда Мёрдок склоняется и целует его. Неторопливо, нежно, придерживая за спину, все еще продолжая поглаживать по щеке. Кирк рвано выдыхает в его губы, дергается, чтобы…              Обвивает руками мощную шею, тянет за пряди на загривке, вызывая у Мёрдока кошачье урчание. Они целуются посреди улицы, не обращая ни на кого и ни на что внимания, Мёрдок уже забрался Кирку под пальто, лапает его через толстовку, а кажется, будто через кожу.              Кирка колотит, он глухо стонет, запрокидывает голову, Мёрдок прикусывает его кадык, зализывает укус, шепчет что-то грязное, возбуждающее. Кирк набирается наглости, почти повисает на нем, только ноги чуть приподнять и…              Теперь он понимает, чем Рождество в Праге отличается от Рождества в Дублине — они тут совершенно свободны. И могут делать, что хочется, без оглядки и страха. Пожалуй, такое положение вещей ему очень и очень нравится.