Ночь тиха, ночь свята

1820. Сочельник. За неделю до Рождества Никифор начинал подкидывать в камины лапник, и каждая комната пропитывалась ароматом соснового леса. Когда на улице стояла злая стужа, когда день проносился незаметно, и улицы погружались в царство тьмы, Лена любила думать, что их дом — это островок безопасности и тепла. В самые страшные морозы большой добрый Дух приносил из самых глубин леса огонек любви и зажигал его во всех домах, в каждом уличном фонаре, чтобы семьи могли собраться вместе, одинокие — согреться, а ищущие — найти свой путь. Она засыпала, глядя на светлое пятнышко фонаря, пробивающееся сквозь морозные узоры на стекле, и желала Духу приятной ночи и обязательно успеть в каждый дом. Раз в год таким Духом становилась семья Бестужевых. Каждый сочельник они собирали подарки для сирот, устраивая им праздник. Лена почти всегда просыпалась раньше всех, но в этот раз она едва ли засыпала вообще. Матушка простудилась, и Лена никак не могла позволить ей вставать с постели и организовывать все самой. Она пообещала, что ребята со всем справятся, они делают это каждый год. Лена за всеми проследит. И ей казалось, что все получается. Счастливым вихрем она бегала весь день по дому, проверяя и поправляя последние детали. Огоньки свечей сбивались и дрожали, когда проносилась мимо. Дверь в кухню то и дело отворялась, наполняя дом ароматами запекающегося гуся и свежих пирогов. Никифор добро посмеивался над суетящейся барышней, но улыбался ей так добродушно, что Лена не могла на него ни секунды обижаться. Она хотела, чтобы все прошло идеально. Матушка доверяла ей. Дети ждали их. Лена уже застегивала последние пуговицы праздничного платья, когда до нее донесся звонкий смех Маши и Оли из соседней комнаты. Поправив завитые локоны и разгладив кажущиеся складки на юбке, Лена заглянула к сестрам. — Девочки! Смех резко оборвался. Оля так и застыла, стоя на кровати. Длинная зеленая лента повержено свисала из ее руки. Маша испуганной ланью замерла в полуметре от близняшки. Распущенные волосы тяжелыми волнами распадались по плечам, бесплодно стараясь прикрыть незатянутый корсет. — Она не отдает мою ленту! — нашлась первой Маша. Глубоко вздохнув, Лена подошла к сестрам и забрала у Оли ленту. — Павлик ведет себя взрослее, — с укоризной произнесла она, помогая сестре слезть с кровати и усаживая Машу напротив зеркала. — Так Павлику уже двенадцать, он готовится стать офицером, прям как Коля, — Мари сделала самое серьезное лицо, на которое была способна. — Николай, — подхватила Оля тон. — Кто-нибудь написал на подарке «Павел»? Лена с Машей качнули головой, не сдерживая улыбки. — Павлик. — Пашенька. Все трое обменялись взглядами в зеркале и хихикнули. Лена ловкими, отточенными движениями вплетала ленту в прическу Маши. Снизу донеслось пять звонких ударов больших напольных часов. Лена вздрогнула и охнула. — А где он, кстати? И Петя? — Гуляют? — близнецы одновременно пожали плечами, чуть склонив головы. — Оль, закончи. И одевайтесь быстрее! Оля едва успела перехватить недоплетенную косу, как Лена уже выпорхнула из комнаты и побежала вниз. Времени до выхода оставалось все меньше, а она понятия не имела, где находятся братья. Взволнованным облачком шелка и тревоги она влетела в гостиную. Миша вскинул светлую голову при отзвуке ее шагов, выпрямился в кресле, сложил руки с книгой на коленях, как будто не был только что поглощен чтением так, что с трудом ощущал реальность. Он посмотрел ясными глазами на Лену, готовый сорваться по первой просьбе. — Я одет! — выдал Миша быстрее, чем сестра успела что-то сказать. Лена совсем немного расслабилась и улыбнулась. — Я вижу. Пьер с Пашей возвращались? Миша на секунду отвел взгляд, вспоминая, и покачал головой. — Нет? — он вздохнул, нетерпеливо покусывая нижнюю губу, словно просчитывал варианты. Пальцы крепко сжимали заложенные страницы. Лена видела, как нерешительно он поглаживает корешок книги. Миша был очень исполнительным и послушным юношей, но когда дело доходило до чтения, отвлечь его было невозможно. Он так смотрел, когда его прерывали, будто вонзают нож ему в сердце. Самым разумным было бы отправить его на поиски мальчишек, но вот Миша поднял на нее взгляд, и плечи Лены бессильно поникли. — Ленушка, можно я дочитаю главу? Пожалуйста, тут совсем чуть-чуть осталось, я очень быстро! — У тебя есть десять минут, — строго сказала сестра, но они оба знали, что у него есть все двадцать и вообще столько, сколько требуется. — Эту главу и все! Миша рассеянно кивнул, его взгляд уже быстро бежал по строчкам, и Лена, махнув рукой, вышла. В ее распоряжении, в конце концов, было еще два брата. Они единственные, кажется, в этот день действительно занимались делом. Она застала их на кухне у мешков с пряниками. Саша обернулся, услышав открывшуюся дверь. Выглядел он настолько бледным, что даже отблески огня из камина не придавали его лицу красок. — Что? — Лен… один мешок с пряниками лежал рядом с окном… его занесло снегом, все промокло. Мы не можем нести их детям. Сердце Лены пропустило удар. Она молча перевела взгляд на Колю, как будто ожидала, что он рассмеется, скажет, что это шутка. Но Коля только неуверенно кивнул головой в подтверждение. Лена резко выдохнула и оглянулась на часы. — Так. Ладно. Еще не поздно. Коля, убери подарки от окна. Саша, за мной! — скомандовала она. Брат мигом оставил испорченный мешок и направился за ней. — Так точно, Ваше Благородие! — Дурак. Лена несильно хлопнула его плечу, но улыбка облегчения отодвинула панику на задний план. Едва они вышли в прихожую, как туда ввалились хохочущие Петя с Пашей, чуть не сбив их с ног. Лена схватила их за плечи, удерживая на месте. Ее взгляд медленно скользнул со счастливых раскрасневшихся на морозе лиц ниже, на стремительно таявший снег, безнадежно пропитывающий их одежду влагой, на порванный рукав. Мальчики больше не смеялись. На лицах четко начал проступать стыд, настолько сильный, что казалось, он мог бы высушить их пальто вмиг. — Почему вы так долго? Господи, вы же все мокрые… Паша, где ты так… Лена медленно провела ладонью по его плечу. Поникшая ткань с растрепанными нитками свисала немым укором и обреченностью. Горло горько сдавило, и Лена не смогла вымолвить больше ни слова. Она с трудом протолкнула воздух в легкие. Корсет показался железной клеткой, не позволяя дышать. Она не могла повысить на братьев голос — матушка никогда не повышала голос. К глазам подступили жгучие слезы. Стройная мамина система, отточенная годами, рассыпалась подобно потревоженному карточному домику. Единственный раз Лене доверили праздник, и она не справилась, подведя маму. Лена рассеянно погладила брата по руке и, развернувшись, поднялась наверх. Хотелось свернуться калачиком, как в детстве, под ласковыми мамиными руками, и ничего не решать, довериться ей, позволить ей позаботиться о них всех. Только у матушки получалось дирижировать ими, всеми восемью, как самому искусному мастеру. Получалось угадывать их настроения, направлять, когда необходимо, поддерживать в минуты грусти, подсказывать, если они сомневались. И это выглядело так легко, словно бы она слышала их мысли. Лена даже не осознавала до сегодняшнего дня, насколько это на самом деле сложно. Она почти ненавидела себя в эту минуту, но просто не видела другого выхода. Лена тихо постучалась и зашла в мамину комнату. Лишь тусклый свет камина и свечи освещали лежавшую на кровати матушку. Лена, наверное, впервые заметила, как она постарела: оранжевые блики от свечи подчеркивали ее углубившиеся морщины, из-под платка выбивались седые пряди. Всегда такая энергичная и деятельная, сейчас матушка только открыла глаза и тепло улыбнулась дочери. Лена осторожно прикрыла дверь и прислонилась к ней спиной, не находя в себе силы подойти ближе, сказать то, за чем она пришла. Признать, что она не справляется. — Матушка… Она остановила Лену кивком головы и протянула ей руку. Лена без слов приняла приглашение и, подойдя, присела рядом с ней на кровать. Теплая ладонь самым уютным пледом легла поверх ее руки. Взгляд матушки был такой нежный и понимающий, что Лене пришлось прикрыть глаза, сдерживая снова подкатившие слезы. — Доченька, милая, у тебя получится. Ты моя умница, вы со всем справитесь. Это Рождество. В Рождество случаются чудеса. Лена пересилила желание расплакаться, как маленькая девочка, и слабо улыбнулась. Она вдохнула горячий воздух натопленной комнаты и сжала руку матери. С груди словно бы убрали огромный камень. — Извини, что потревожила. Отдыхай. Я со всем справлюсь. Лена коротко поцеловала маму в лоб и стремительно вышла из комнаты. Не было ничего непоправимого, они одна семья. Они смогут исправить все и прийти на праздник вовремя. Это и правда было легко — услышать своих братьев и сестер, если прислушаться, если всмотреться в их лица, если любить их всем сердцем. Без пятнадцати шесть Бестужевы стояли собранные, одетые, с мешками подарков в руках. Семь пар горящих нетерпением глаз смотрели на Лену, ожидая команды выходить. Магия Рождества зарождалась в этой уютной, пропахшей еловыми ветками гостиной и была готова разливаться по замороженным улицам Петербурга и согревать сердца, тех так отчаянно нуждался в ее тепле. 1826 год. Сочельник. Зима в этом году выдалась особенно злой. Метели не прекращались вторую неделю. Дверь дома было открыть трудно, не то что проехать по дорогам. Кони увязали в рыхлом снегу, полозья саней то и дело взвизгивали, заставляя вздрагивать от резкого звука в оглушающей тишине пустынной дороги до Шлиссельбурга. — Миленькие, только довезите, пожалуйста. Пожалуйста, — беспрестанно шептала Лена коням и молилась, закрывая глаза. Сани постоянно стопорились. Темные деревья угрожающим строем сжимались вдоль дороги. Слабое зимнее солнце с трудом пробивалось сквозь серую пелену туч. Рассвет не был отличим от сумерек. Лена предполагала, что доберутся они, когда короткий петербургский день уже уступит ночи свои владения. Она была совсем не уверена, что кони смогут осилить обратный путь. Но Лена старалась не думать об этом. Главное, что за пазухой у нее было то самое письмо от Плуталова с разрешением. Комендант крепости месяц юлил, обещал все сделать, разрешить, передать самому, но так ничего не произошло. В порыве отчаяния Лена пришла к нему прямо домой рано утром — еще даже первый кофе не успели подать. Ее оставили дожидаться в столовой полчаса, пока Григорий Васильевич привел себя в порядок и спустился к ней. Тошнотворное ощущение после этой беседы до сих пор раз от раза подкатывало к горлу. Ей бы очень хотелось забыть этот разговор, его ужимки и взгляды, пространные фразы, которые ни к чему не вели. Но она выстояла, она не сошла с места, пока он при ней собственноручно не написал разрешение передать Мише рождественский подарок. Он был последний. Даже Паше в Бобруйскую крепость получилось отправить подарок с первого раза, а там условия были намного строже, чем в Шлиссельбурге. Коля уже получил свой подарок, а ведь находился в соседнем флигеле от Миши. Но почему-то именно Мишу Плуталов не взлюбил, хотя и усердно делал вид, что это не так. И эта бесчестность выбивала почву у Лены из-под ног. Для остальных братьев она могла просить, уговаривать, подкупать, давить на связи. Но как противостоять человеку, который не отказывает, но при этом ничего и не делает? Даже сейчас, имея на руках официальную бумагу, написанную его рукой, Лена не чувствовала уверенности. Только чистое упрямство гнало ее вперед, навстречу порывистым ветрам, посылаемых открытой Ладогой. Сани совсем медленно подъехали к крепости, лошади нервно фыркали и мотали головами, как будто пытались отогнать с себя злой ветер с его колючими снежинками. Лена взяла тяжелую корзину с едой для тюремщиков и спустилась с саней, едва не по колено утонув в снегу. Остановившись на миг, она успокаивающе погладила морду одной из лошадей, и направилась к воротам. Часовой на посту встретил ее враждебно и с недоверием. Высокий, он сверху вниз смотрел на Лену, будто пытался одним своим видом подавить ее решимость. Но Лена прошла слишком длинный путь, чтобы отступить сейчас. — Добрый вечер. С наступающим Рождеством вас, — проговорила она, насколько возможно пытаясь сделать свой голос доброжелательным и вместе с тем перекричать ветер. — У меня есть распоряжение Григория Васильевича на передачу подарка Михаилу Бестужеву. Путаясь в складках объемной шубы, она извлекла из внутреннего кармана бумагу, подписанную Плуталовым. Тюремщик скептически развернул лист и прочитал написанное. — Здесь значится, что я должен все проверить. Никаких писем, запрещенных текстов… — Да-да, я знаю, вот — это просто Библия, Миша очень просил… неважно, это библия и вот еще… Из-под тяжелого полотенца, накрывающего корзину, она достала книгу и пачку листов. Часовой внимательно пролистал книгу и затем — листы. Он озадаченно нахмурился на секунду и потом усмехнулся. — Раз подарок одному Бестужеву, что это еще за имена тут написаны? Лена поджала губы. Последнее, чего ей сейчас хотелось — это объяснять враждебному тюремщику их семейные ритуалы. — Это имена всех наших братьев и сестер, просто традиция, — негромко произнесла она, не находя в себе сил ни на объяснения, ни на убеждения. Часовой пожал плечом и вернул ей книгу с листами. — Ладно, можете заворачивать. — Спасибо. Это простое слово слетело с губ Лены с таким чувством, что мужчина переступил с ноги на ногу, неловко отводя взгляд. — Да не за что. Лена улыбнулась ему уже теплее и присела прямо на снег. Положив библию на колени, она аккуратно завернула ее в листы один за одним и перевязала шнуром. В эту минуту даже ветер стих, не позволив прервать ее работу. Разжались стальные тиски, не дающие дышать последние два месяца, за которые она беспрестанно выясняла, куда сослали братьев, писала письма наверх, договаривалась, искала варианты отправить подарки. И теперь все. Она успела. К глазам подступали слезы, оседая инеем на ресницах. Лена протянула часовому завернутую библию и уже пошла было к саням, как спохватилась в последний момент, что забыла отдать корзину. — Ох, это вам. С наступающим Рождеством. Тут немного праздничной еды. Я надеюсь, всем хватит угоститься. Берегите себя и счастливого Рождества! — проговорила она быстро, одаривая его самой искренней улыбкой. Она преобразилась в одну минуту на глазах удивленного тюремщика. На месте уставшей, напряженной женщины перед ним стояла задорная девчонка. Как будто и не было всего прошлого года, как будто ее братья не разбросаны по всей России, как будто матушка по-прежнему здорова. — Назад! — звонко крикнула она Никифору и легко вскочила в сани. Лена ворвалась в прихожую небольшой зимней бурей — вся запорошенная снегом, она резко скинула с себя шубу и шапку. Сноп снежинок взметнулся в воздухе и невесомо опустился на пол, растворяясь на теплом паркете небольшой лужицей. — Отдала, девочки! Последний! — радостно воскликнула она, входя в гостиную. Оля с Машей, сидевшие у камина, вскинулись на ее приближение. Они уже были одеты, готовые выходить хоть сейчас. Под переливающейся цветными игрушками елкой стояли мешки подарков для детей. С кухни как всегда доносились невероятные ароматы рождественского ужина. Лена подошла к камину ближе. После безумной зимней дороги тепло родного дома укутывало ее в нежные объятия. На секунду она прикрыла глаза, прокручивая в голове список оставшихся дел. После удачного, но очень выматывающего путешествия в Шлиссельбург, голова словно опустела. — Матушка поела? — спросила Лена и оглянулась на девочек. Они только отрицательно качнули головами. Тишина в доме стояла почти невыносимая. Только слабо потрескивали дрова, даже с кухни не доносился звон посуды. Лена вздохнула и присела перед близняшками, положив руки им на колени. — Полно вам, праздник же, — она поправила ленточку в олиной прическе и погладила Машу по щеке. — Нас дети ждут. Сердце глухо билось в груди. Она знала, насколько тяжело заставить себя быть веселой. Но ведь они все живы, они все еще есть друг у друга. Они не имеют права сдаваться. Лена улыбнулась и бодро поднялась. — Ну все, я не принимаю сегодня таких лиц. Маша, причеши матушку, принеси ее красную шаль. Оля, порепетируй пока. Сестры как-то синхронно вздохнули и встали за ней. — Думаешь, я могу забыть нашу песню? — голос Оли немного дрогнул, но она звонко рассмеялась сама с себя за это и упорхнула за рояль. Пальцы ее легко пробежались по клавишам, и по гостиной заструилась веселая мелодия. — Оля, пожалуйста, — негромко попросила Лена еще раз, мелодия резко оборвалась. Оля посмотрела на нее долгим взглядом, брови ее выгнулись, уголки губ опустились, но она через силу улыбнулась, отводя взгляд, и согласно кивнула. Ночь тиха, ночь свята Озарилась высота Один шаг от стены до кровати, два шага от стены до двери, пол шага от стола до маленького окошка под самым потолком. Осенью из него были видны зеленые верхушки вековых сосен, кусочек голубого неба. Зима стерла все краски, выравнивая все до ясно-белого. Ночью же и того не было. Густой мрак разбавлял лишь маленький огонек свечки. Неровное пламя светом и тенями играло на бумажном свертке на столе и маленькой булочке, лежащей рядом. Миша был уверен, что никто не просил охранника передавать булочку. Почему-то он сам захотел это сделать. При виде неровных краев сдобной розочки сердце Миши загоралось надеждой. Даже под пытками он не смог бы сказать, на что именно была направлена эта надежда. Возможно, тот Дух, о котором столько раз Лена рассказывала им сказки в зимние ночи, действительно существует. И он не обходит стороной в Рождественскую ночь даже камеры заключенных. Миша аккуратно взял булочку. Она была холодной и твердой, но так пахла корицей, что, казалось, аромат заполняет не только легкие, но и всю камеру, всю крепость, что он дотягивается сюда из самого дома. Миша улыбнулся и придвинул поближе подарок, проследил пальцами немного неровно завязанный шнур, пересекающий написанное строгим, угловатым почерком «Николя». Он знал, что брат находится близко, но вместе с тем казалось — дальше, чем все остальные. Одиночество ощущалось намного острее при мысли, что вы рядом, но при этом совершенно отрезаны друг от друга. В Петропавловской крепости они могли общаться. Миша создал для них азбуку, с которой никакие стены не были препятствием. Возможно, поэтому его полностью отделили от всех. Но надежда, пусть глупая и наивная, и эта розочка, и имя на бумаге не позволяли зиме затопить его душу одиночеством. Сегодня было Рождество, с ним был Дух. Миша протянул руку и знакомой до боли азбукой передал стенам Шлиссельбургской крепости его послание. Светлый ангел летит с небес, Пастухам он приносит весть Коля стоял, прислонившись спиной к стене. Промерзлые камни холодили позвоночник, из расшатанной оконной рамы тянуло ледяным ветром. Порывы иногда были настолько сильные, что стекла начинали звенеть. Коля усиленно вслушивался в происходящее за стенами. Возгласы тюремщиков с каждой минутой становились все громче, веселее, отрывистей. Иногда казалось, что он может различить слова поздравлений и тостов. В такой праздник едва ли кто-то следил за дисциплиной в заброшенной посреди Ладоги крепости. На душе становилось тошно от этих голосов, слишком чужих, слишком грубых. Иногда до него доносился ритмичный стук, и Коля, задержав дыхание, ловил каждый удар, в голове сами собой складывались слова, подставлялись гласные. С первого раза он безошибочно понимал послание, только это тоже было все не то. Он знал, что единственного — того самого, которого ждешь больше всего, — он сегодня не услышит. Но никакой холод, никакой здравый смысл не смог бы сейчас заставить его отстраниться от стены. В его руках был подарок, заботливо завернутый сестрами, и это была единственная нить, связывавшая его сейчас с семьей. Коля никак не мог понять, наступила ли уже полночь, и не решался его развернуть. Как будто если он сорвет бумагу невовремя, то магия разрушится, подарок перестанет иметь эту силу и станет просто чем-то. Коля нерешительно потянул за шнурок, развязывая аккуратный бантик. Весь мир словно замер в этот момент, трепетно ожидая, когда он откроет подарок. Даже ветер словно затих, не решаясь сломать хрупкое волшебство в руках Коли. С тихим шуршанием он развернул первый лист с крупным, размашистым «Александр» на нем. И в этот же миг до него донесся издалека, как будто и не настоящий вовсе переливчатый колокольный звон. Или это его сердце стучало так громко, так пронзительно. Он открыл окно, впуская ледяной воздух в комнатку. Коля глубоко вдохнул, позволяя ночи обжечь легкие холодом, и негромкая песня зажурчала по раскаленному морозу в темноту. «Вам родился Христос, вам родился Христос» Саша вышел на улицу, оставляя за закрытой дверью тихие теплые разговоры, искренние улыбки хозяйки его квартиры, звонкий смех ее дочери. Она уговаривала его остаться до полуночи, куда ж в ночь понесло, негоже выходить из дома в Рождество. Саша и сам не знал, что его потянуло. В полночь он планировал подняться к себе, распаковать пришедший задолго до Сочельника подарок и после молитвы идти спать. Их отец никогда не жаловал религиозные обряды, но матушка привила им любовь к Богу. И теперь это был единственный способ Саши передать свою любовь семье. Незримая, но такая ощутимая вера поддерживала его уверенность в том, что они чувствуют, что Саша с ними всей душой. Саша хотел сначала пойти к церкви, но быстро передумал. Неверный свет керосиновой лампы слабо освещал дорогу к берегу, сверток, еще хранивший тепло печи, был плотно прижат за пазухой. Головой Саша понимал, что это глупо, но сердце вело туда, к темным, холодным водам Лены, как будто эта река могла связать его как-то с сестрой. Он оставил фонарь у кромки льда и присел на корточки, положив подарок на колени. Промерзшие пальцы плохо слушались. С трудом получалось развязать узелок шнура. На ветру зашуршала бумага, замелькали имена: бисерными буквами выведенное "Мария", быстрым узким "Коленька", чуть дрожащим с кляксой в конце "Мишка", с размашистыми росчерками, так болезненно похожими на его собственные, стояло "Пьер". Саша очень глубоко, неровно вдохнул, накрывая ладонью имя. В церкви неподалеку ударили в колокола. Слезы мгновенно остывающими каплями заскользили по щекам. — Ленушка, — нежно прошептал Саша, опустил руку в реку и запел, передавая песню стремительно бегущим под растрескавшимся льдом волнам. Ночь тиха, ночь свята, В небесах горит звезда. Петя только что сменил дозорного на посту. Тугая усталость скручивала тело, глаза с трудом удавалось держать открытыми. В промозглом ущелье Кавказских гор единственным укрытием были валуны, пронизанные холодом войны, но дававшие призрачную надежду не быть замеченными врагом. Огонь разводить запрещалось приказом и здравым смыслом. Так что Пете оставалось запахивать крепче тонкую шинель и прятаться от пронизывающего ветра за выступающим камнем. Просидев еще минут десять и собравшись с мыслями, Петя достал из-за пазухи помятый сверток и положил его под тонкую сосенку, растущую рядом. С черного, южного, такого непривычно высокого по сравнению с Петербургом неба на него смотрели звезды. Петя никогда не видел столько золотых россыпей по темному бархатному полотну. Это было завораживающе в такие тихие ночи, как эта. Безмолвные, без разрывных вспышек выстрелов, криков нападающих и раненых. Нетронутый снег на ветках блестел и будто обещал, что все будет хорошо. Петя достал из кармана жестянку, которую нашел на дороге пару дней назад, и осторожно, пытаясь не издавать ни звука, положил на землю. Большим армейским ножом он почти уже вырезал из нее звезду, осталось только два кончика и совсем немного времени — до Рождества. Петя поминутно сверялся с часами. Их подарили ему на восемнадцатилетие. Чтобы он всегда знал, сколько бы времени ни прошло, его семья его любит и ждет — было написано тогда в открытке. Петя готовился стать офицером, готовился защищать Родину самоотверженно, с полным решимости сердцем, на любых фронтах. Просто никогда не думал, что защиту родной страны сделают его наказанием. Но он не роптал. Он знал — семья любит его и ждет. И эта маленькая, немного кривая звездочка — его вклад в их совместное Рождество. Он протер металл рукавом шинели, привязал небольшую веревочку и повесил украшение на ветку дерева. Звездочка ярко блеснула, отражая свет Луны, и перекрутилась на месте. Кружевные маленькие снежинки начали тихо застилать черную землю белой чистотой, припорошив тонкую надпись «Павлуша» на свертке под деревом. Паша улыбнулся, смахивая с него снег, поднес к губам, поцеловал и беззвучно запел про себя, не смея своим голосом потревожить замерший горный воздух. Пастухи уж давно в пути, К Вифлеему спешат прийти, Паша лежал в кромешной темноте. Единственным источником света была высоко висящая в небе луна, но даже от нее он предпочел спрятаться, завернувшись с головой в тонкое одеяло. Зима в Бобруйске была в разы мягче, чем в северном Петербурге, только почти единственным источником тепла сейчас было его дыхание, серебряными облачками наполняющее его кокон из одеяла и тут же остывающими. Работа в крепости была тяжелой, но она позволяла согреться, не дать мышцам задеревенеть от промозглой сырости, как это бывало каждую ночь. Да, заключенным выдавали несколько гнилых дров для печки, но их едва хватало только просушить одежду и на короткие пару часов согреть комнату. Сегодня было Рождество. В честь праздника их освободили раньше. Паша не был уверен, что рад был вернуться в одиночную камеру, где не было ничего, что может занять разум, отключить мысли. Тогда, на допросе, он ни секунды не лукавил, говоря, что он брат своих братьев и, значит, виновен в той же степени. Даже сейчас не отказался бы ни от одного слова. Но ему так хотелось хотя бы на одну эту ночь забыть всю свою прошлую жизнь, не вспоминать катания на горках с братьями, заливистый смех сестер, заботливые поцелуи мамы. Может, тогда он перестал бы ощущать эту ледяную пустоту одиночной камеры. Как бы плотно он ни натягивал прохладное одеяло на плечи, даже в полной темноте не получалось представить, что это нежные руки матушки. Он мечтал перестать думать, вспоминать, жаждал остановить на краткий миг вереницу цветных картинок из родного дома. Но в самом дальнем углу под кроватью лежала его посылка. Такая же как всегда — темно-бежевая бумага, красный шнурок, имя, только не было никого, кому бы он мог передать подарок, чтобы развернуть первый лист. Казалось, что нет вообще никого вокруг. Даже снаружи не доносилось ни звука. Сюда, в его отделенную от всего мира крепость не доходил Дух. Маленький огарок свечи, который был у Паши, давно догорел, и Духу нечего было зажигать. Единственным горячим местом в его тесной камере был тот самый угол с подарком. И Паша так боялся сейчас прикоснуться к нему, боялся, что холодная бумага оставит ему ожоги, которые он не сможет залечить. Невдалеке вдруг раздался гулкий выстрел, как из пушки. Тяжелый звук прогрохотал, казалось, по самим стенам. Паша вздрогнул, зажмурился, вжался в кровать. За первым выстрелом почти сразу последовал второй, потом третий, в унисон оглушительно забившемуся сердцу. Наступило Рождество. Паша знал это, ощущал его, как будто кто-то очень большой, темный заслонил собой весь его мир, поглотив все звуки, все мысли, все чувства, оставив зияющее ничего. И это было страшнее всего, что Паша когда-либо испытывал. Задохнувшись, он вскочил с кровати, почти упав на пол, не глядя, нащупал подарок под кроватью. Комнату на миг осенило цветной вспышкой фейерверка. Паша поднялся и обернулся на окно. В черном полотне неба сверкнула последняя угасающая алая звездочка. Паша порывисто стер со щек слезы, сдернул со свертка шнурок и, не в силах больше тянуть, сорвал сразу несколько листов бумаги. Серебрящийся свет луны неровно лег на округлые буквы темно-зеленых чернил — "Мама". Паша зыбко вдохнул, со всех сил вжал в себя мягкую посылку, словно хотел выжечь надпись прямо на сердце. Он опустился на пол, прикрыл глаза и запел, громко, звонко, как они всегда пели на празднике детям, прогоняя всю сгустившуюся тьму вокруг себя. Там увидеть Христа, там увидеть Христа Маша почти закончила накрывать на стол. Оля поправляла последние прядки в прическе матушки. Лена подошла к ней и накинула кружевную пушистую шаль на поникшие плечи Прасковьи Михайловны. Они с сестрой взяли ее под руки и бережно подвели к накрытому столу. Гостиная была необычайно тиха, ничьи голоса, ничьи шаги не нарушали это спокойствие. На елке как обычно горели десять свечей, но их свет выхватывал только четыре подарка внизу под разлапистыми ветками. Лена тронула золотую звездочку, тускло поблескивающую рядом со неаккуратно слепленным из ваты щенком. В это Рождество Лена достала все игрушки, которые когда-либо делали они с братьями и сестрами. Оказывается, матушка хранила их с тех самых пор, когда Коля и Лена сделали их в первый раз. Кроме них тогда родились еще только близняшки, но они были слишком малы, чтобы делать поделки. Лена почему-то очень хорошо помнила то Рождество. Отец принес огромную елку. Она казалась исполином. Папа каждый раз поднимал Лену, чтобы она повесила очередную игрушку, а Коля очень самостоятельно переставлял маленький стульчик и наряжал дерево с другой стороны. Но елка в тот раз оказалось слишком большой, и игрушек не хватило, чтобы украсить ее всю. И тогда матушка сказала, что они сделают недостающие сами. И весь вечер они провели за тем, что лепили из ваты разных зверушек и раскрашивали их. Колины получались в разы красивей и аккуратней, чем у Лены. Она уже была почти готова разреветься от своей неудачи, и тогда Коля принес ей все свои игрушки, которые успел сделать, забрал ее и прошептал на ухо, что они скажут родителям, будто это она их сделала, а ее игрушки он исправит, они будут как всамделишные животные! С тех пор каждый год они всей семьей делали новые игрушки для новой елки. Коля, как и в самый первый раз, за всеми поправлял и подкрашивал неполучившиеся. Лена даже не задумывалась, куда матушка девает прошлогодние поделки. А оказалось, что в чулане со всеми украшениями лежала отдельная коробка, подписанная округлым маминым почерком «Мои дети», где заботливо хранились по одной игрушке от каждого Бестужева со всех прошедших Рождественских елок. В этом году Лена не нашла в себе сил заниматься еще и этим. Слишком много времени заняли подготовка и рассылка подарков, поддержание поместья, забота о матери, которая почти никогда не заговаривала и едва поднималась с постели с тех пор, как братьев арестовали. Лена очень надеялась, что вид игрушек, сделанных ее детьми, хотя бы немного напомнят о святом празднике, оживят ее. Но за весь вечер с губ Прасковьи Михайловны не слетело ни слова. Сердце сдавливало каждый раз, когда Лена смотрела на безучастное постаревшее лицо матери, на потухший взгляд, устремленный в пустоту. И порой Лену даже одолевала какая-то необъяснимая злость на нее. Да, их братьев арестовали, но они живы, они там, они нуждаются в поддержке своей семьи, как никогда раньше! Ее дочери с ней, здесь и сейчас. Они продолжают жить и должны сделать все, что в их силах, чтобы семья не распалась. Порой Лену одолевало такое отчаяние, что хотелось выйти к заливу, на самые ветра, и кричать, кричать, до кровавого хрипа, пока сознание не покинет ее. Но она не могла себе этого позволить. Она должна быть сильной, как ее братья. Теперь ее очередь помогать и поддерживать их. Перед самой полуночью они взялись за руки, и Лена негромко прочитала молитву. Мертвую тишину опустевшего дома разрезали двенадцать ударов старых напольных часов. По всем улицам разлился колокольный звон. Лена крепко сжала ледяную руку матери в своей. На одно ужасное мгновение ей даже показалось, что она мертва. Лена подняла горячечный взгляд на матушку, обвела глазами огромный, такой непривычно пустой стол. Горло сдавило, тщетно она пыталась убедить себя, что сделала все возможное, чтобы их Рождество было праздником, не стерлось в череде обыденных дней, наполненных отчаянием неизвестности и разлуки. Как из-под толщи воды до нее донеслась слабая, нерешительная мелодия их песни. Лена даже не заметила, когда Оля успела встать и дойти до рояля. Это оказалось последней каплей, она лихорадочно вдохнула, но воздух отказывался проникать в легкие. — Оля, хватит! — резко вскрикнула она, с губ сорвался первый всхлип. Какой фарс, какой самообман. Уже никогда не будет как раньше. Лена с жутким скрипом отодвинула стул, вскакивая, взяла гасильник и развернулась к елке, но не успела она погасить первую свечу, как матушка рядом с ней вскинулась и схватила ее за руку, останавливая. Лена оцепенела, вся застыла, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть. Она медленно опустила на маму взгляд. — Я слышу их, — произнесла Прасковья Михайловна едва слышно. В ее темных глазах отражался свет всех свечей, и они будто сверкали сейчас. — Мальчики мои, я их слышу. Ночь тиха, ночь свята, Счастья ждут все сердца. — Подарки! — Паша подскочил из-за стола едва часы только начали бить полночь. Остальным тоже не терпелось, но как старшие они умели держать себя в руках. Особенно Петя, который только поступил в кадетский корпус, держался гордо и степенно. Как будто не он каких-то три часа назад разбивал снежные крепости, играя с ребятами в беспощадные снежки, и вернулся мокрый и чумазый с ног до головы. Лена обменялась взглядом с Колей. Он был старший, но это Рождество было целиком ее заслугой. Он нежно улыбнулся сестре и кивнул ей. — Идем! — воскликнула Лена и махнула рукой в сторону елки, как настоящий командир своего маленького полка. Кинулись все, даже вечно серьезный Миша перехватил на пути Пашку и закинул его на плечо. — Идем по старшинству, — деланно строгим голосом провозгласил он, подходя со своей ношей к елке. — Но ты не самый старший! — возмутился Паша, впрочем он не сопротивлялся и не пытался вырваться из его рук. — Зато самый сильный. — Эй, сильный! Это тебе, — со смехом произнесла Оля и передала ему подарок с его именем. Миша поставил, наконец, Пашу и взял подарок. Он снял первый слой и покачал головой. — Не мне, тут какой-то Пашутка. Не знаешь, кто это? — Пашутка?? — возмутился мальчик и подлез под рукой брата, выхватывая подарок. — Мне двенадцать! У Пьера уже в прошлом году было написано взрослое имя! — Ну вот в следующем и напишем Павел Александрович, — улыбнулась Лена и передала ему следующий с нежным «Павленька». Паша продолжил ворчать, что такого имени вообще не существует, но никакое ворчание не могло затушить блеск его глаз, заглушить смех детей, маленьких и уже совсем взрослых. Ведь невозможно быть совсем взрослым, когда заключен в нерушимое кольцо тепла и любви своей семьи. Счастья ждут все сердца