***
Но о любви и думать Маркелл позабыл, когда пришлось бежать от грозных древлян, убивших князя великого. А об этовом по должному порядку: Сели на коней добросложенные мужи и отправились в путь далёкий по полям, по лугам, вдоль реки отца-Днепра. По пути въезжали в разные дерёвни, — где их поили, кормили, — потом отправлялись снова в путь. Приехавши в поселение древлян, держались гордо, независимо, превосходствующе. Маркелл спрыгнул с кобылицы своей с ровной спиной и поднятой головой. Игорь Старший, впереди их строя шедший, обратился к древлянам звучным голосом: — Платите дань, друзья! — слова его долетели аж до главы поселения. — Пора! Древляне засуетились, заискали по домам. Каждая семья выделила по мешку добра своего: кто орехов, кто ягод сушёных, кто прочего. Поглядел князь Игорь на свои богатства, поджал губы, скрытые бородой, и прицокнул: — Не хватит поди. — Как же, князь-батюшка? Столько же, как и в прошлом! — выкрикнул кто-то из собравшейся толпы. — Да как же! Повышаю дань! — князь Игорь упёр руки в бока. — Опять? Да давеча повышали! — возмутился кто-то другой. — Хватит с нас! Самозванец! — Ненасытный! — поддерживали другие, взмахивая руками с топорами. Князь Игорь попятился от выступивших древлян. Он презрительно скривился, притопнув ногой. — Как вы смеете клеветать на меня? Я вам!.. А договорить не успел. Упал, пронзённый копьём. Маркелл, стоявший ближе всех к князю, выпучил глаза. К горлу подступила тягучая и мерзкая жижа тошноты. Маркелл в страхе подскочил на лошадь, — и вовремя. В остальных государских полян стали метать топоры, копья и всё, что подворачивалось под руку. Всё стало, как во страшном сне. Сердце истерично старалось выломиться из груди, из этого жуткого места. В глазах поплыла пелена — повсюду кровь, смерть, лица смешивались в неразличимый ураган, а уши еле улавливали хрипы и крики, потому что мысли роились в голове шумные, оглушительные. Маркелл не сразу понял, что натянул поводья и поскакал от древлян вдаль, в родные края. Скакал день и ночь, иногда останавливаясь, чтобы уснуть, но вскоре проснуться от кошмара. Смерти товарищей и князя так и преследовали Маркелла, не могли отпустить и забыться. Он в отчаянии хватался за голову, пытаясь заткнуть такие мысли, но они продолжали плескаться в разуме. Постоянным было ощущение, что за ним едут. Что его догонят, покарают. Маркелл тогда снова садился в седло и ехал дальше, к себе в Залесово. Въехал, наконец, в знакомый бор. Быстро мчать ни у него, ни у кобылицы сил не было. Маркелл за всё то время прикончил свои все припасы, но по-прежнему оставался голоден. Юноша с кобылой плелись сквозь деревья, а те никак не заканчивались, всё уходили и уходили на все четыре стороны. Маркелл уже отключался сознанием. Не видел и не слышал ничего вокруг. Заметил только, как упал с кобылицы. Упал да так и лежал. Недвижимый, небом любовался, спиной в землю врастая, как полотно травы. А сверху наклонилось солнце. Или было то не солнце? Но рыжее чудо точно. Маркелл увидел яркие, чуть ли не светящиеся в сумерках волосы и уснул на тёплых руках незнакомого существа.***
Маркеллу наконец стало легче дышать. Грудь его мерно поднималась и опускалась, заполняясь знакомым сладким запахом. Слух чётко улавливал треск огня в печи, а тёплый воздух обласкивал тело. В голове не сразу сложилась вереница событий, случившихся с ним… неделю? Полмесяца назад? — Пустышка и льдышка сердце моё, пустышка и льдышка… — Маркелл вздрогнул от нежного голоса. — Пойми, что мой свет — это свет отражённый… Кто-то, сидевший подле печи, напевал неизвестную Маркеллу доселе лиричную песню. Слова гармонично сливались с треском пламени, а длинные волосы неизвестного были ярче этого пламени — оранжевые настолько, что Ярило даже не мог такими наделить. — Найди, где мой свет, где в глазах моих свет, мой нефритный ищи, напряжённый, безжалостный свет… — Незнакомец отложил кусок бересты, на коем до этого царапал непонятные символы, рисунки и послания. Маркелл наблюдал за неизвестным и его движениями во все глаза. Незнакомец, будто почувствовав его взгляд, поднял голову. Его бледное, узкое, розовощёкое лицо сочеталось с белёной печью, а малахитовые очи глядели в самую душу. — Проснулся, молодец красный? — Он неожиданно улыбнулся и откинул рыжую прядь, мешавшую видеть, за спину. Маркелл с усилием приподнялся на локтях. — Спасибо… Я живой. Благодаря тебе. — А я уж за тебя испугался! Две ночи ты спал! — Неизвестный встал со скамьи, взял в тонкие, изящные руки деревянный садник и ловко достал из печи румяный хлеб. — Тебе поесть надо, а то совсем окочуришься. Держи-держи! — он сунул Маркеллу в ладонь ароматный ломоть. Маркелл повертел его, порассматривал, разнюхал, потом понял, что опасности или яда никакого нет, и откусил. Рот сначала обожгло, а затем ублажило кефирным вкусом. В животе нечто перевернулось, но не от голода — а от незнакомца. А был ли он действительно не знаком Маркеллу? Длинные рыжие волосы, прекрасная (но болезненная на вид и не почитавшаяся в оные времена) бледность лица, мелодичный и ласкающий слух голос — всё то выдавало в нём чудовище-колдуна. Маркелл выронил крошащийся кусочек хлеба на льняное укрывало. Его упование, его грёза сбылась, сошла с уст сказителя былин и поверий, превратилась в явь. Маркелл его встретил. — Есть чудовище, что прячется глубоко в лесу, в сокрытой от глаз хижине. Варит оно чёрного колдовства зелья, напаивает ими мальчишек и укладывает к себе в ложе. Никто ничего не помнит, кроме ярко-рыжих волос да чарующего голоса, — как в забытьи повторил заученную до мозолей на губах страшилку Маркелл. Спина чудовища напряглась. Пальцы сжались и смяли бересту. Щёки его и шея покрылись красными пятнами, а глаза затуманились. Наконец, он моргнул и выдохнул: — Разве я похож на чудовище? — на его розовых, как агат, губах заиграла устрашающая улыбка. — Колдун? — вновь попытался Маркелл, бесслышно подвинувшись к брусчатой стене. — Колдун и чудовище — совсем разные понятия, милый. Но я и то, и то. А что, — колдун-чудовище обернулся и окинул Маркелла заинтересованным взглядом, — боишься меня? — Нет… — тот шёпотом ответил. — Не верю в тебя. — Как же? Я здесь. И ты здесь. — Белоснежная ладонь легла на открытый живот Маркелла. Жар и тепло поплыли по венам и наполнили своим дурманящим весом всю тягучую кровь. — Не верю. Не верю, что нашёл тебя! — А ты искал? Живот сжался в малюсенький ком от хитрой и самодовольной ухмылки. Маркелл, ощущая полную лёгкость в теле, будто оно наполнено лишь воздухом, спрыгнул с печи. Он был близко к чудовищу и смог вглядеться в его тонкие черты прекрасного лица. — Летами. — Голос сорвался на шёпот и осел едва различимыми мурашками на шее чудовища. — У тебя, вестимо, бред, — тот дёрнулся резко, подхватывая с массивного резного стола плошку с зелёной массой. — Нет же! Не бред! Я с отрочества за тобой бегу. Моя грёза — тебя встретить и найти, прошу, разреши побыть… рядом. — Маркелл схватил тонкое запястье. Холодная ладонь тут же согрелась от тепла чужой кожи, пусть та и была скрыта холщовым рукавом платья. Чудовище обернулся, глаза изумрудные горели жаждой интереса, он наклонился к уху Маркелла и прошептал: — Ты думаешь, что сможешь стать мне другом? — розовые губы едва-едва не касались мочки, а мурлыканье текло, как мёд, по ушным каналам. — Я постараюсь. Честнейше клянусь тебе. Чудовище хмыкнул, отпрянул от Маркелла и уже по-обычному улыбнулся, сверкая белыми зубами. — Хорошо! А теперь садись, напомажу тебя… — он неопределённо махнул в сторону скамьи, растирая в ладонях зелёную массу, пахнущую лесными травами и чем-то едким. Маркелл уселся на скамью и никак не мог забыть того будоражащего шёпота на ухо. Он кинул взгляд в окно, где были только исполинские стволы сосен, а к одному из них была привязана его кобылица. А ведь не померла, чудовище и её выходил! Надобно, значит, его отблагодарить… — А как твоё имя? Я даже выказать благодарность не могу, — Маркелл послушно поднял голову, когда чудовище нежно надавил на его подбородок. — Романий… — выдохнул он, втирая лекарство в кожу Маркелла. — Спаси тебя Перун, что выходил меня и клячу мою, — Маркелл осторожно коснулся в добром жесте локтя Романия. — А Перун меня не спасёт, — усмехнулся тот. — Как это? Он всесилен, нужно только молиться да жить праведно. — Вот так это. Я проклят с рождения. — Романий, удовлетворившись своей работой, отстранился. Прибрал бардак на столе, потом удосужился продолжить: — Родился в этом семействе, вот моё проклятие. Колдовство — страшное наказание. Я неволен в выборах; обязан вечно бремя знания нести, пока не убьют меня. Он горестно пожал плечами, и изумруд в его глазах потускнел. Маркелл внутренне укорил себя за заведённый разговор, но любопытство съедало его совесть, потому он всё же задал свой вопрос: — Вечно? Ты бессмертен? — Да, если рассматривать относительно… Меня могут только казнить. Даже животные не могут меня загрызть до смерти; я не могу изголодать или от жажды скончаться. А зачем тебе? Искал ты меня, чтоб убить? — Нет, Романий, нет! Убить у меня рука не поднимется, — Маркелл подскочил со скамьи. — Я искал… искал, потому что… верил, что ты существуешь. Романий кивнул, будто что-то понял. Постучал ногтями по столешнице, размышляя, чем бы заняться. — Романий… — со сладким чувством волнения окликнул Маркелл. Романий повернул на него голову и тут же вжал её в плечи, получив быстрый, но крепкий поцелуй в губы. — А, — разочарованно скривился он, — так ты за этим. Романий вздохнул, поправил длинные — до колена — волосы и подцепил кончиками пальцев ворот платья. Делал он всё это с таким смиренным неудовольствием, что можно было понять, — как устал от этого. Маркелл, облизнув губы, которые наконец получили желанного поцелуя, взял его руки в свои. Смертный, мирской холод коснулся неугасаемого, вечного жара. — Не за этим, Романий. — Слова его эффекта не возымели, лишь неверящий, пропитанный мерзостью взгляд. — Я правда был у древлян. Там убили князя нашего, Игоря Старшего. Убили и всех полян, кто поехал с ним, кроме меня. Я умчался от них, не бросился в бой, струсил… Выжил. Но если бы не ты — я бы погиб в лесах. Я истинно хочу быть твоим другом, хочу продолжать видеться с тобою, не пользоваться. Я столько лет мечтал о встрече, что не могу по-мирскому отпустить да забыть. Помнить буду, вечно помнить; вечнее, чем ты живёшь. Романий кивал, как на несбыточную сказку. Но вдруг пальцы его задрожали, а ресницы затрепетали. — Игорь… мёртв. — Только и вымолвил он, а после вырвался из хватки и забегал по хижине. — Мёртв! — кричал он в неверии. — Он мёртв! Мёртв! В голосе его были нотки радости, но стоило Маркеллу взглянуть на его раскрасневшееся лицо, как он понял — Романию плохо. Важен ли ему был князь Игорь Старший? Или он боялся последствий его убийства? — Ольга! — вдруг воскликнул он. — Таких бед натворит… Романий стал рыскать по всем щелям в поисках чего-то, о чём было известно лишь его разуму. Маркелл уворачивался от его безумного бега и тревожно оглядывался. — Беды, беды жди, молодец… — приговаривал Романий, кидая белоснежные крупицы соли в чистую воду. — Велес ансвятый, будите же зол аль добор, глаголь мэне истного будетещиго… Маркелл старался вслушиваться в еле понятные речи, но вся молитва смешивалась в толщи слов да плеск воды в плошке. Романий затуманенными глазами глядел на своё рябое отражение, будто не принадлежал сейчас этой хижине, этому миру, этому телу. Иногда он вскрикивал, морщась и жмурясь, но упёрто продолжал, распевая чудесатые речи удивительной красоты голосом. Яркие волосы раскачались, как от ветерка, а руки, стоило им коснуться необычной воды, покрылись мурашками, и по лентам вен потянулись вверх чёрные лапы Высшей жизни и силы. Ноты речей то опускались до животного рыка, то поднимались до чистейшей песни соловья, а иногда срывались до шёпота. Глядел на обряд Маркелл с разинутым ртом, по стопам до самых ушей пробежался холод, цепляясь за обнажённую кожу. Ему пришлось съёжиться и обхватить себя руками, чтобы не окоченеть в конец. Романий враз затих и скорчился от боли. Ладонь его совсем была покрыта чернью, а дыхание затаяно. Ноги дрожали, брови съехались, губы обсохли, и глаза скрылись под плотно сомкнутыми веками. Никто не решался нарушить тишину, даже привязанная к древу кобылица застыла, будто, глупая, знала, что сейчас сотворяется в хижине чудовища. Романий отмер. Кожа заметно побледнела, ноги подогнулись, и он упал. Маркелл, тоже наконец двинувшись, подхватил его под похолодевшие руки. — Они… вскоре… — выдавил из себя Романий, хватаясь, как утопающий, за медные руки Маркелла. — Уничтожены… будут. Будут мертвы. Панический шёпот прерывался шумными вздохами и скулежом. — Кто? — Маркелл усадил Романия на скамью, уложив его голову себе на плечо. — Древляне… умрут… — тот всхлипнул, и большая слеза скатилась по его щеке. — Моя матушка… снова сгорит, — Романий попытался сжать ослабевшие кулаки, но лишь беспомощно уцепился за колени Маркелла. — Она выжила после пожара? Вопрос этот повис неотвеченным в воздухе надолго. Романий уже к темени оклемался, но так ничего и не сказал. Маркелл же не решался рушить тишь, ведь его заветному существу нужно было много времени, чтобы принять послание «Велеса ансвятого». Он только касался невзначай, поил и кормил Романия, всё любуясь на его прекрасный лик не без тоски. Маркелл даже сходил и проверил свою кобылицу, очистил седло, оделся да обулся. Собрался покидать и хижину, и тайну, так и не раскрытую, и — не чудовище, — Романия. Понимал он, что не вернуться теперь ему в самое желанное место в этом мире. — Узнаешь. Когда-нибудь я расскажу тебе, — вдруг ответил Романий, кладя вновь тёплые ладони на щёки Маркеллу. После он коснулся лба губами в сухом и сдержанном поцелуе. — Даю тебе Дедушку, что укажет путь к моему дому. Храни да не потеряй. Он вручил Маркеллу обыкновенную сосновую шишку, которая даже не говорила; Маркелл решил, что покумекает об этом позже. На его челе до сих пор горел огнём любви след от губ Романия. Сжав шишку, чтобы запомнить и уловить тепло Романия, Маркелл произнёс прощание, взлез на кобылицу и поехал к себе, в Залесово.***
В дерёвне рассказал Маркелл всё своим, все поохали, поахали, да отмахнулись. Никого из близких не померло — и на том спасибо Перуну. А Маркелл всё просыпался ночью от кошмаров, но успокаивался, стоило ему сжать в руке шишку. Он всё так же не смог дотумкать, как она могла указать путь к хижине Романия. Кстати о нём — затаился, никаких знаков не подавал. Маркеллу не терпелось дождаться первого дня грудня, когда закончится посадка урожая, и когда он сможет уйти глубоко в лес. Кобылица его давно оклемалась, уже во всю пожирала яблоки, но её Маркелл брать не хотел — лишняя обуза. Осталось разобраться с шишкой. Как бы с ней Маркелл ни говорил, как бы по ней ни стучал, как бы ни направлял в разные стороны, та всё молчком. Один раз Маркелл не вытерпел да швырнул дуру в стену, но даже так шишка молчала.***
Вот и наступил первый день месяца грудня, и Маркелл снарядился в поход до заветной хижины. Нацепил жупан тёплый, сунул в карман треклятую шишку и двинулся. Матушки махали ему нежными руками, отцы сдержанно кивали, но объединяло их одно — не знали они, куда Маркелл направлялся. Не знали, что не за дичью и ягодами, а к прелестнейшему чудовищу шёл он. Пройдя некое расстояние, Маркелл остановился на развилке. Забыл, куда дальше. Он стал оглядываться в поисках опознавательных зарубков и, ничего не нашедши, расстроился, но тут из кармана жупана послышался старческий кашель. Маркелл поначалу испугался, а затем быстро вытащил шишку, у которой нежданно вылупились глазюки, и выросли седые усы из-под чешуек. — Дай знак мне, — пророкотала шишка, нахмурившись, — что ты на нашей стороне, вымесок! Брови Маркелла взлетели на лоб от такой наглости и неуважения со стороны… шишки. Не совсем, конечно, обыкновенной, но сосновой точно. — Чаго, бес, молчишь? — продолжала третировать потусторонняя злюка. — Я… — всё же начал Маркелл под грозным взглядом. — Я знаю Романия. Он выходил меня. Шишка презрительно хмыкнула, ругнулась грязно и потом сказала: — Ладно, будети тебе путь-дорога. Направо шагай, остолоп! Маркелл проглотил обзывательство, повернулся направо, только захотел сделать шаг, шишка опять прикрикнула: — Другое право! — так Маркелл понял, что у неё лево и право перепутано. По пути он всё же расспросил шишку и не без порций ругательств выудил, что Дедушкой Романий не зря шишку нарёк. Маркелл про себя решил, что он не ласково будет звать его, а просто: Дед из шишки. Дед из шишки всё время бурчал белиберду под нос-чешуйку, сильно досаждая Маркеллу, но тот утешал себя мыслями о скором прибытии к Романию. Он, должно быть, уже отошёл от достаточно давних событий. Вероятно, он даже расскажет о том, что видел в воде волшебной… И почему его мать сгорит снова? При чём тут Ольга? Все те вопросы были интересны, потому Маркелл прибавил шагу скорости.***
Дед из шишки, наконец, довёл его до хижины, пробурчал напоследок: «Гуляй, сдёргоумка», — и превратился в обычный шишак, спрятав усы и глаза. Сердце же Маркелла радостно подпрыгнуло и застучало с бешеной силой. Он, помявшись, прошёл в кривенькую хижину. Ожидая увидеть Романия крутящимся по хозяйству, Маркелл удивился, обнаружив его сладко спящим. Грозное чудовище, которого все так боялись, чёрный дьявол спал — и как же это красиво было. Маркелл нежно провёл по его гладкой щеке ладонью, и ресницы Романия затрепетали в пробуждении. Он устремил мутный взгляд на пришедшего человека, не узнавая в нём никаких черт. — Кто ты?.. Почему ты здесь? — его бархатный голос похрипывал со сна. — Я Маркелл, сын Дариев. — Он с усилием воли оторвал пальцы от розовой кожи. — Ты давеча спас меня из леса. — Я много кого спасаю, — поморщился Романий, сильнее закутавшись в своё платье (и никак не от холода, ведь он лежал на печи). — Поцелуй меня, я вспомню… — пробормотал он. Маркелл завис на мгновение с размышлениями: а правда ли можно? Он даже придвинулся к его лицу, страдая от спёртого дыхания, но Романий вдруг спрыгнул с печи, оттолкнув его. — Глумлёж! — заявил он о несерьёзности своих слов. — Чего явился? — Просто так, — промямлил огорчённый Маркелл, скидывая жупан на скамью. — Проведать тебя захотел. — Ла-адно… — подозрительно протянул Романий, собирая раскиданные по столу руны в холщовый мешочек. Его руки двигались плавно, но быстро, камешки со знаками так и летали по воздуху. Маркелл засмотрелся на время, с наслаждением испытывая щемящее в груди чувство любви, так и грызущее его изнутри. — Помнишь, ты допытывался до меня с матушкой моей? — Да, — оживился Маркелл, пристально следя за напрягшимся телом Романия. — Расскажешь теперь? — Расскажу, коли пообещаешь хранить тайну обо мне. — Обещаю. Романий обернулся на него, изучил тягучим взором тёмных глаз и тоже присел на скамью, сжав руку Маркелла. — Клятву соблюди, раз праведен, — меж их скрепленными пальцами пробежала искорка, уколов несильно. — А теперь слушай: матушку мою сожгли лет эдак… двести пять назад. — Как двести пять? — Маркелл ужаснулся этой цифре так же, как и самой гибели матери Романия, но внутренне трепетал оттого, что колдун не расцепил их ладоней. — Так. Мне-то всего двести двадцать… И сожгли её за чудеса, что она творить могла. Как я. Точнее будет: я как она. Но в общем — людям смертным не нравилось, что она помогала им своими чудесами, считали её грязной ведьмой и сожгли. Только так можно нас убить. Я оставался поначалу у древлян, в доме родном, а потом отец забрал меня сюда, к своим. У него в крови было наполовину чудо, а наполовину смертный дух, потому, сильно захворав, он скончался. А я, спрятанный здесь, остался единственный. — Романий унылым взглядом обвёл всю хижину, вспоминая то далёкое время, когда был ещё не одинок. — И юноши эти, чёрт бы их побрал… Я принимал их, потому что думал, семью смогу завести. И!.. — Он было начал, но замолчал, сглатывая комок слёз. Маркелл осторожно погладил его предплечье, с разрывающимся сердцем наблюдая за затупленным горем Романия. Тот всё же собрался и продолжил: — Они уходили наутро. Все. А потом не возвращались. Сначала я наводил на них порчи, а потом устал. И просто так всех принимал, без всякой надежды. Маркелл наконец понял, почему Романий так недоброжелателен стал к нему после самого первого поцелуя: подумал, что Маркеллу тоже нужно лишь плотское удовольствие, и его полусмерть была лишь спектаклем. В сердце загрызло вязкое и липкое чувство вины, обнимающее со всех сторон, нашёптывающее о неправоте и отвратительности сего поступка. — Прости меня, дурного, что полез, — Маркелл приобнял Романия за плечи, и тот даже не напрягся. — Прощаю, — быстро согласился он. — Но за это расскажи, кто ты. Видя, что юноша собирается выдать прежнюю сказку в виде «Маркелл, Дариев сын», Романий посмотрел на него испытующе: — Не имя. Жизнь поведай. Маркелл потупился. Он никогда о себе не рассказывал никому, все и так его знали с детства раннего. Да не так уж и интересна была его жизнь — самая обыкновенная, такая, как тьмы других. — Родился в Залесово… — протянул он. — Как про меня узнал? — подсказал Романий. Так вот что ему нужно было! — А, ну так ты небылица нашей дерёвни, всех тобой пугают. Говорят, чудовище страшное, утащит к себе на печь, и грешник ты уже! — Маркелл усмехнулся, взглянув краем глаз на печь белёную, где впервые и проснулся. — А ещё у нас есть несколько пареньков, кто ночевал с тобой… — Да? — искренне удивился Романий. — Я думал, они не из Залесово. — А как же, всего на два лета меня старше, соседи мои. — Лгуны нечестивые, — отмахнулся Романий, расслабившись. Маркелл поглядел на него с интересом и дёрнул за льняной рукав одежды. — Почему лгуны? — Заливали, прихвостни, что издалека плелись, устали вон. Ай-яй-яй… Маркелл кивнул, уловив суть, и вспомнил про терзающие его давно вопросы. И можно ли их задать? Попытаться стоило бы… — А при чём Ольга? Ты призывал беса какого-то, а потом тебе сплохело. — Ольга, говоришь… — Взгляд Романия сделался мутным, словно он вновь узрел то ужасающее видение. — Ольга сжечь древлян должна в отместку за мужа своего. Я дома горящие видел. — Ты уверен, что это именно древляне? — на душу Маркелла вновь навалилось отвратное ощущение виновности, а в горле застряла глыба камня от страха получить ответ. — Я знаю эти дома. Я рос у них. И лица эти я знаю, вечно во снах вижу их, приглядываю за отпрысками предковыми. — В изумруде глаз Романия проскользнули подозрительные тени, и Маркеллу показалось, что он окунулся в кошмар. Чтобы отогнать от Романия наваждение, Маркелл встал и внаглую рассмотрел стол со всеми его странными вещами: ступки, порошки, мешочки холщовые, карты, писанину непонятную и много-много чего другого. — Для чего тебе добро это? — спросил, не оборачиваясь, Маркелл и повертел в руках вырезанную из дерева фигурку идола. — Ну, смотри… И Романий рассказал всё.***
Маркелл много раз на месяце наведывался к Романию, уже почти запомнил дорогу, даже приносил своему Чудовищу дары: репки сладкой, цветов благоухающих с поля да хлеба пышного. Тот с краснеющими щеками принимал их, бережно хранил, иногда бросал взгляды на Маркелла, наполненные особой нежностью и благодарностью. Но в один день Романий захлёбывался в слезах. Рыдал, задыхаясь, кричал, срывая голос, громил всё, что попадалось под руку. Уши заложило шёпотом Велеса и криками чужих людей. Пелена тёмного тумана носилась в голове и перед глазами, размывая все знакомые очертания, так что, когда Маркелл схватил его, чтобы остановить, Романий вырывался. — Что случилось? — вопрос Маркелла не долетел до него и повис неотвеченный. Романий продолжал лягаться и ногами разбивать обломки, лежавшие на полу, в ещё большую пыль, потому Маркелл был вынужден поднять его на руки. — Отпусти, нечестивый! — завизжал тот, сглатывая слёзы. Глаза его закатились, и Маркелл почувствовал себя в мгновении видения. На полу была разлита чёрная жижа из упавшей плошки, и Маркелл наступил в неё по чистейшей случайности. Они оба переместились в горящую и вопящую дерёвню: все бежали как можно дальше, выгребали из объятых огнём развалин детей и близкие сердцу вещи. Древа перенимали жар и огонь на себя, поджигая стволы свои, на прощание помахав листвой на ветру. Весь ужас и смятенность сопровождались паническим напеваем Романия: — Дым в доме, дым, дым, в нашем доме дым, дым… — он в трансе протянул дрожащую руку к почти дотла догоревшему дому. — Как красиво мы горим! Как красиво мы горим… Маркелл крепко держал его в своих объятиях. Всю сущность обуревал страх. Самый настоящий. Жёг, как расплодившийся огонь, изнутри, разрывал всё тело, вырывался из-под вот-вот лопнущей кожи. — Как красиво и безмолвно мы сгораем без следа… — Романий крепко зажмурился и, прижав Маркелла ближе, потянул его из видения. Вывалились они в прежней хижине, маленькой, побитой, разворошённой. Романий, беспомощно посмотрев на Маркелла, упал без чувств в его крепкие руки. Тот подхватил его и усадил на печь, чтобы отогреть горячее от тёмного огня тело о светлое пламя. Хотя человек ли — светлое существо?.. И кто здесь чудовище? Романий или Ольга? Или Игорь во всём повинен, взяв с древлян большего? Но древляне сожжены были, а все пути назад ненасытный огонь пожрал огромной пастью.***
Разговор после видения выдался тяжкий. Романий запинался, не был похож на прежнего себя — игривого, слегка заносчивого и простого. Он словно закрылся толстым платком от Маркелла, скрывая своё лицо и взгляд, давя чувства в сердце. — Мне жаль… — Маркелл от незнания, что ещё сказать, прохрипел лишь это. Такая несправедливость, что Романий потерял то, что ему дороже всего мира, а Маркелл и не знал, что сделать! А хотелось. Хоть что-то сказать, помочь чем-то… — Можешь не стараться, я не чувствую больше ничего. Это… неважно. — Романий мотнул потухшей в цвете головой. — Я лишь ничтожество в этом мире. Он замолк, явно продолжая слова внутри. Он никак и ничто, он ничем не мог помочь сожжённым людям. Романий вздрогнул, ощутив на лбу поцелуй. Маркелл вернул его в настоящую жизнь, нынешнюю, пересохшими губами и грубыми руками на щеках. — Ты не ничто. Для меня — всё. — Его глаза, тёмные и тёплые, пусть и не волшебные, но глядели в самую душу, которая вновь стала наливаться жизнью. Романий кивнул, бегая взглядом по лицу Маркелла: захотелось вдруг коснуться его тонких губ. Романий помнил тот мимолётом сорванный первый поцелуй. Когда в груди его забушевала ненависть и отторжение, а сейчас… сейчас — страх и желание. Он заметил, что Маркелл тоже размытым смятением взглядом раз за разом возвращался к его губам, тайно любовался ими, желал их. Носы соприкоснулись в скованной близости, а глаза пересеклись. Одним взглядом Маркелл сумел спросить Романия о безумности их поступка. Если сейчас поцеловать — будет ли хуже? Не умрут ли? Не сгорят ли они оба? Позволительным кивком Романий ему ответил: нет, лучше будет; нет, выживем; нет — закуёмся льдом любови. Губы сначала робко коснулись друг друга, пробуя не обжечься о чужое тепло, а далее увереннее сливались в настоящем нежном поцелуе. Языки по случайности столкнулись и тут же боязливо отпрянули друг от друга. «Кто вообще может бояться испытывать чувства?» — думал Романий, сдерживая буран слёз внутри, целуя увереннее и глубже. Он закрыл глаза, отдаваясь совершенно не искусственным ощущениям и касаниям, кои пробегались волнами по горящим внутренностям. Маркелл нежнейше и любовнейше обнимал его за плечи, прихватывал пухлые губы, гладил ласковыми ладонями. Романий не вытерпел и испустил всхлип, отрываясь от Маркелла. Тот сжал плечи крепче, уложил рыжую голову себе на мерно вздымающуюся грудь и поцеловал в макушку. — Я не могу так больше! — глухо произнёс Романий. Он сам сжался в комочек, желая испариться и исчезнуть, чтобы не оставить после себя ни следа и не приносить больше никому бед и несчастий. — Не могу смотреть, как люд умирает… Чем я так судьбе обязан? Романий вскинул голову, взглянул налитыми слезами глазами Маркеллу в лицо, скривил губы, стараясь не разрыдаться. На душе скребло отвратное чувство предательства и страданий. Его боятся, его презирают, за ним охотятся, — а у него сердце болит за людей грешных, за тех, кто убить его готов без лишних слов. — Маркелл, почему?.. — он впервые назвал своего возлюбленного по истинному имени и проронил острую солёную каплю на его сухую руку. Маркелл аж встрепенулся, стиснул кулак, впитывая слезу, и вновь подался к лицу Романия. — Потому, что ты — всевышний. Ты лучше люда смертного. — Я не могу быть лучшим, я же чудовище. — Враньё всё это, — Маркелл рьяно мотнул головой. — Я знаю мирян, они лгуны и лентяи, и лишь редко добросовестный человек попадётся. А ты — как ни взгляни — их лучше. Пойми же: то, что ты колдуешь, не значит, что ты плох. Ты зла никому не причинил. Меня спас, другим юношам даровал мимолётную влюблённость, и других тоже спасал. Романий нахмурился и отвёл взгляд. Не мог он смотреть в наполненные надеждой глаза, мечтающие углядеть в его душе ещё что-то, помимо черни и грязи. — Я чужих сущностей жертвовал богам, умерщвлял их. Я — воплощение тьмы, рождён таковым. Маркелл, я… могу лишь попросить тебя. Могу? Маркелл с готовностью кивнул, улыбнулся даже, лучась со всех сторон добром. — О чём угодно. Всё тебе отдам, если нужным будет. Птица за окном вспорхнула с ветки и начала свой путь в тёплый край. Лес пустел, небо серело, деревья бледнели, а ветер завывал громче. Осень царственно кланялась своей большей повелительнице, ломала ветви-колени, опускаясь на них и падая ниц, читала молитву зиме. Она медленно уходила вглубь земли, засыпая ещё на год. Романий уткнулся своим носом в чужой и сказал: — Научи меня быть человеком. Маркелл оторопел и поражённо раскрыл глаза. Можно ли научить кого-то жить, как он? Романий и так был замечательным существом, не требующим называться «человек». Он был добр, милосерден, цветущ, пылок, самоотвержен, неравнодушен к чужим думам, — куда праведнее людей. Заключив щёки Романия в ладони, Маркелл провёл по ним большими пальцами. — Ты уже. Уже человечный и достойный. Позволь только мне быть подле тебя, моего задобного. Он сорвал с приоткрытых губ Романия короткий и сладкий поцелуй, смущённо краснея ушами от собственного признания. По телу потёк мёд от наконец живого и умильного взора Романия, который ответил: — Позволю, ладушко. Будь подле, только не убегай. А я сохраню нас в безопасности. И вновь пропитанный чувствами поцелуй заалел на их соприкоснувшихся губах, закрадываясь глубже в нутро.***
Вьюга выла каждый день, манила в далёкие леса, Романий подолгу рассматривал белую пелену снегов из окна, а иногда стоял, ожидая Маркелла, у двери, согреваемый чудесным теплом, и сердце его наполнялось тоской. Глядя в спрятанные и сокрытые от глаз дубравы, Романий часто вспоминал семью, дом детства и родные лица. Всё мелькало перед взором, и только с приходом Маркелла кошмарные мысли испарялись. Его всё так же сухие, но тёплые губы возвращали Романия в действительность, избавляли от наваждений, и тот радостно улыбался, заменяя собою солнце: — Как предки поживают? — спрашивал он, поглаживая слегка колючую щёку Маркелла и любуясь его чертами лица. — По обыкновению… Тебе всего хватает? — Маркелл всегда переживал о Романии, желал, чтобы тот жил в достатке и ни в чём не нуждался, да только забывал, что предыдущие двести лет Романий жил хорошо, и единственный, кого ему не хватало — любящий человек. — Твоей любви — вполне, — Романий вновь надолго прижался своими губами к***
— Веснянка, весняночка, где ж ты зимовала? — ноги вылезают из сапог. Маркелл съёжился от ледяного воздуха, всё ещё царствующего в их селении — зима не отступала и только посуровела, хоть шёл давно уже снегогон. Те, кто, хоть и редко, но выезжал за пределы «проклятого» Залесово, жаловались, что в других дерёвнях травы распускаются да деревья зеленеют, а у них самих — сугробы по макушку, ветра вой протяжный и солнце холодное. Маркелл кивал и, озябший, дрожал, только и мечтая оказаться на печке Романия. Думы о возлюбленном согревали ненадолго, и пуще прежнего разгоралось желание заглянуть к нему в уже породнившуюся хижину. — В садочке на кленочке сорочечку пряла, — вмиг мёрзнущая кожа сливается цветом со снегом. Затворив ставни окна, пока собирался дичь стрелять, Маркелл улыбнулся тому, что морозных узоров стало меньше. Значит, скоро придёт Ярило с теплом, и будет у полян весна всё же! Залесово казалось островком льда, будто подчинялось некому чуду или скорее проклятию. Даже в большом Киев-граде запели перелётные птицы, пуская свободолюбивый клич и пробуждая дерева и цветы, чтоб глаз радовать. — Там в лесу, на опушке, сова в воду дует, — ступни дорисовывают узор снежинки-красы, касающийся краями сосен. Выйдя на свежую улочку, Маркелл вдохнул полной грудью уже не такой зимний пар, как ранее, — тот словно был пропитан сладковатым ароматом пшеницы и тюльпанов. По загривку пробежались мурашки от радости близкой весне. Чёботы, наконец, не утопали в кристальном и сверкающем снегу, а легко скользили по проталинам, меховой дорогой опашень даже поджаривал живот, и ручейки пота, как родниковые ручьи, текли по спине. — Спою песенку, да пусть она услыхает, — чуткому уху слышится щебет грача и тихая трель насекомышей. Светло-зеленоватые ростки пробились сквозь твёрдую землю и потянулись к яснеющему свету. Луч солнца украсил румяно-бронзовую щёку Маркелла, лаская теплом и нежностью — почти как мягкие руки Романия. И всё-таки как тот был красив собою! Маркелл мог любоваться им днями и ночами, выслушивая каждое оброненное в злости или забаве слово и перебирая пальцами струящиеся пёстрой рекой волосы, которые колдун-чудовище никогда не собирал. К слову — кто же Романий был на деле? — Приди, приди, веснянка, да не замешкайся, — широкие шаги по кругу вытаптывают ямку. Он же сам при первой встрече говорил, что колдун и чудовище — совершенно разные понятия. Так и кто он? Вряд ли уж чудовище, они все злые и грозные, а Романий — сущая милость, ниспосланная богами-добродетелями. Колдун? Не так много он и «чудит», как это называл Маркелл. Романий скорее охранял природу от поселившихся здесь полян, поддерживал равновесие растений и людей, не давал варварам растерзать и уничтожить дерева и лес всемогущий. Тогда, может, хранитель? Или вообще святой дух, чьё предназначение останавливать опасность и отгонять злые силы? — А мы выйдем на улицу и будем друг друга любить, — сарафан падает на прогалину и тут же улетает вместе с ветрами, холодящими жилы. Хрупкая ветка хрустнула под чёботом, и за кустами с маленькими листочками прошуршало мелкое животное. Маркелл навострил уши и бесшумно выудил из колчана стрелу. Начищенное острие блеснуло в солнечном свете и, видимо, привлекло будущую жертву: кусты зашелестели с новой силой. За ними Маркелл разглядел почти сливающуюся с землёй по цвету шкурки белку — предвестницу опасности и шалости. Тетива лука с треском натянулась, и стрела вмиг поразила белку прямо в сердце. Маркелл победно улыбнулся и, несмотря на грызущее — как эта животинка когда-то орехи — чувство, подобрал безвольную тушку. — Веснянка, барышня, загляни в оконце, — льдинки и осколки снега впиваются в нагое тело. Тельце белки было пока еле тёплое, и Маркелл положил его в сумку, висевшую на плече. По дороге ему попались ещё несколько белок да кроликов, которых он подстрелил с гордостью за зоркие глаза. Стрел в колчане оставалось совсем немного, и, когда Маркелл целился в очередного грызуна, последняя соскочила и увязла в оттаявшем болоте от того, как он дёрнулся. — Велес нерадивый!.. — ругнулся Маркелл, унимая подскачившую скорость сердца. Из кармана опашня донеслось старческое покашливание. — Ан не Велес, баламошка, — Дед из шишки с теми же усищами и глазищами, как некое время назад, по-прежнему оставался ворчлив. Он нахмурился и ощетинил чешуйки, чуть не уколов пальцы Маркелла. — Проклятие будет умерщвлено взамен на жизнь. — Споём песенку, да засветит солнышко, — лезвие сверкает в отстранённом и блёклом луче. Дед из шишки замолк, и Маркелл потряс его: — И что это значит? Дед нерадивый! — похоже, он заразился от нечисти — ругался теперь на шишку. — Объяснись! — А вот и не хочу! Ты, лободырный, не поймёшь ничегошеньки! — Дед демонстративно отвернулся, крякнув. Маркелл тогда вздохнул и сжал его сильнее, придушивая. — Ай-яй! — тут же завопил Дед. — Ладно уж, молвлю… Значит сё, что на деревушке твоей проклятье лежит и снять его надо. — И как? — Маркелл задумчиво почесал темя. Все слова предсказательные были чересчур мутными и обыкновенному парнише дотумкать до них явно было невмоготу. — Я ж молвил, негораздок! Жертвой! — вновь взбунтовавшись, Дед из шишки едко хмыкнул. — Чьей жертвой? — продолжая задавать всевозможные вопросы, Маркелл без раздумий двинулся в направлении хижины Романия. В душу закралось некое подозрение о нехорошем, только он ещё не мог понять, что именно то было. — Человечьей, а как иначе? Вот нашёлся храбрец, не то, что ты — чужеяд. — Заплетися, шум, барвинком, я тебе спою веснянку, — чёрные капли сукровицы текут с надрезов на бёдрах. Маркелл хотел было махнуть на Деда рукой и выкинуть его в чащу, с которой уже сошли все снега (а он и не заметил, как время пролетело!..), чтоб не ругался так неистово. А потом до Маркелла дошёл наконец-таки смысл всего разговора — он остановился в оцепенении. — Какой ещё храбрец? — недоверие так и сочилось из дрогнувшего голоса. Дед из шишки подбоченился, насколько мог в его-то положении, и выдал с мудрым видом: — «Хозяин» мой. Я вообще сам по себе, так что… — Сею, сею конопельку; сею, сею зелененьку, — песня по лесу разносится суровым эхом. — Замолкни! — Маркелл впихнул шишку в сумку к тушкам и сдёрнул с себя опашень — жарко было невыносимо, даже в разуме помутилось до пелены и шума в ушах. Подбегая к любимой хижине и искренне надеясь обнаружить там не менее любимого Романия, Маркелл никак не мог отделаться от назойливой мороки, подгоняющей кровь и стук сердца. Лес в мгновение ока будто стал совершенно незнаком, и изведанная вдоль и поперёк дорога путалась под ногами, заводя в пугающие дебри. Маркелл силился и бежал, прижав к груди сумку, чтоб не мешалась. Иногда приходилось расталкивать дерева руками, потому что казалось — они смыкаются прямо перед носом. Все мысли были тоже спутаны, как клубок пряжи его матушки, — напевавшей по вечерам колыбельные, пока станок грохотал и с помощью проворных рук сотворял полотно, — и вились вокруг Романия, вдруг оттаявшего Залесово — да как он не заметил? Маркелл проклинал себя за невнимательность и горделивость, он же вёл себя так, точно какая-то дичь была важнее Романия! Ну что за глупость! — Ну-ка, ну-ка, наделали шуму, — колено подгибается, и тело грохается на сырую и уродливую землю. В голове словно бурлило зелье отчаяния, иначе Маркелл не смог бы выразить словами свой страх, пульсирующий по венам и артериям. Недавнее пение златоголосых птах казалось грозным воем охотничьего рога, созывающим людей с острейшим оружием добить жертву, загнанную в угол и беспомощно зовущую кого-то для призрачного спасения — Маркелл тоже выл, звал силы высшие, а они молчали. Все звуки смешались в один протяжный стон боли. — Наделали, весну разбудили, — испачканное вязкой сукровицей лезвие сверкает меж солнечных волос, и те опадают наземь, как осенние листья. До ушей Маркелла долетела чистая трель нежного, как мех лисы, голоса, обволакивающего заплутавшее бренное тело, сбитого с пути разума и правды скитальца. Деревья тогда пуще спутались и сомкнули стволы, не пропуская ни луча Солнца, ни звёздочки Ночи. Маркелла окончательно повело, и он, спотыкаясь о собственные ноги и страдая головокружением, помчался наугад. В глазах плыли вердрагоновые и бистровые образы, перемешиваясь в бурю из отрывков воспоминаний: блеск — руки с тонкими пальцами — вспышка — малахит глаз — взрыв — тонкость фигуры — свет — изящество движений — всполох — огонь страстного сердца — зарница — и весь Романий. Романий, который в сию же минуту жертвовал себя. — Сею, сею, сею, сею конопельку, — нагой живот режется о кристаллы снега, и Чудовище вопит, чувствуя болезненный жар, текущий по спине. Маркелл с умопомутнительной скоростью брёл на соловьиный голос, стёсывал ладони о бересту и камни, оставлял царапины на запястьях, душевно ревя вместе с Романием и ища его. Перед глазами выросло изрезанное туманом в мыслях, как иглой, полотно — сосны, снежинка-краса и мучающийся судорогами Романий, зарывший самого себя глубоко в снег, перемешанный с грязью. Маркелл узрел волдыри, гуляющие по извивающемуся гадюкой позвоночнику, и именно это прояснило его сознание. Гагатовые капли, парящие в заряженном злом воздухе, тягуче вырывались из-под бороздок руны «нежити», разрастающейся в нечто новое. — Сею, сею, сею зелененьку! — кричит Чудовище не своим визгом, весь скрючившись и настрадавшись так, что никому в этом мире ни во век не испытать такой боли. Гагатовые кляксы с плавностью лебёдки взмыли к Солнцу, в жертву Ярилу, вечность Романия утекла речным потоком ввысь, затерялась навсегда в переплетениях судеб и времён и никогда к нему уже не вернётся. Но не только чернь вся излилась из бедного тельца — красные кровь и свечение покидали едва ли не безжизненного юношу, отныне человеческое отродье. Маркелл не мог смотреть на это. Он***
Пробудился Романий с раскалывающейся головой и жуткой ломкой в теле. Мутные очертания знакомого дома, в котором он прожил двести шесть лет, отразились в узких щёлках глаз, не привыкших к свету. В голове не сразу сложилась вереница событий, случившихся с ним… неделю? Полмесяца назад? А может, весь мир давным-давно вымер, а он один остался, брошенный и покинутый, уничтоженный своим бессмертием? Романий подорвался, сев, и мерзкая жижа чуть не вылилась изо рта тошнотой, а из тела словно вырвалась душа от нестерпимой боли. Хотя, казалось, раньше было хуже, когда он пытался избавиться от проклятия, в самом деле лежавшего над Залесово. — Маркелл? — жалобно и тихо позвал Романий, с искренней тоской в сердце надеясь, что тот ответит. Лишь бы он был тут, неподалёку где-нибудь!.. — Я здесь! Ты меня помнишь? Живой? — как несносный ураган, резво подбежал Маркелл, прятавшийся до этого в глубине хижины. Его нежные, горячие, милее всех других ладони, всё так же в мозолях и зарубках от тяжёлой работы, легли на болезненно-бледные и холодные щёки Романия, огладив их. Неприкрытая нежность сочилась из его лица, по которому чуть ли слёзы не текли от облегчения. — Конечно, помню, — неокрепшие руки схватились за рубаху Маркелла, пропахшую свободным весенним лесом. — Ты сохранил мне сознание, хотя я бы и желал умереть тогда. Но мы спасли Залесово от… — Я бы ни за что не дал тебе умереть, — Маркеллу явно не хотелось выслушивать иные слова: ему было нужным доказать Романию, что он необходим, и без него жизнь — неважно сколько длившаяся — абсолютно теряет смысл. — Даже не думай об этом! — Я знаю, — вздох всколыхнул неровно покромсанные, когда-то красивые, волосы Романия, утратившие своё чудесное свечение. — Я был так занят поиском своего счастья, что даже не подумал о чужом… Я понимал, что ты умрёшь. Люди все умирают, притом шибко рано — для меня. Трусостью было бы самому погибнуть, на что не решался два века, именно сейчас, когда я боюсь потерять любимого человека, хрупкого для моей грубости. Маркелл нахмурился и прижал Романия к себе крепче, отчего кости затрещали сильнее, а грудную клетку сдавило, но было совершенно всё равно. Главное — просто ближе, чтобы заглушить терзающую изнутри скорбь. В печи стрекотал огонь, в окно сквозь накинутые на него тряпки пробивалось солнце, отдалённый свист птиц проникал через щели, не заткнутые мхом. Шёпот Маркелла нарушил идиллию и вновь погрузил в грустные думы: — Я видел, как сила твоя вытекает из руны, та чёрная краска, а потом и кровь. Испугался, что потеряю тебя, и унёс. Боюсь, в тебе больше нет чуда. — Голос звучал с таким раскаянием, будто это — худший поступок Маркелла, что когда-либо совершался им. — Можно я посмотрю на руну? Романий не мог не кивнуть, едва завидев одинокий взгляд, зажигающий новые звёзды в его избитой душе, и с усилием откинул укрывало. Дрожь побежала по спине, когда пальцы Маркелла её дотронулись и стали путешествовать по хребту. — Тут шрам, — расстроенно сказал Маркелл, стараясь причинить как можно меньше боли прикосновениями, но сей же час приободрился: — Зато пропала одна черта. Он нарисовал оставшийся рисунок на коже Романия, и тот представил символ в голове. Руна превратилась в другую, а значит, приобрела иное значение. Романий, насколько ему позволяло нынешнее болезненное состояние, вскинул голову. — «Жизнь»! Теперь я не нежить, а… человек? Я ведь не могу быть духом, ты меня трогаешь. — Наткнувшись на полный надежды взгляд Маркелла, Романий широко улыбнулся, как бывало до всех бед, приключившихся с ними. — Давай у Дедушки спросим? — радостный Маркелл вдруг скривился: — Вредный этот Дед из шишки, — сам как старик пробурчал он, доставая из сумки шишак и вручая его Романию, который уж точно с меньшей неприязнью относился к загадочному сосновому Дедушке. — Здравствуй, родимый! — воскликнул Романий слегка севшим и хриплым голосом. Шишка молчала, оставаясь обыкновенным древесным отродьем. — Будь добр, ответь, Дедушка! Только после нехилой встряски и тысяч умолений о пробуждении, Дед из шишки соизволил высунуть усатый нос из-под чешуек: — На людские запросы не отвечаю, — ворчливо бросил он и вновь спрятался. — Как на людские? — по-необычному чувствительное сердце Романия подпрыгнуло в груди. — Не узнал меня? — Узнал, — прокашлял Дед, стрельнув глазищами в осунувшееся, но пока действительно узнаваемое лицо бывшего «Хозяина». — Ан всё, ты ж теперешно человек, что мне с этого выпадет, бывай, дуботолк! — А ну цыц! — прикрикнул Маркелл. — Хоть его-то не обзывай! — он выхватил Деда из шишки из рук Романия, сжал посильнее, что несколько чешуек отвалилось, и указал на окно: — Будешь непотребствовать — выкину. — Ну и до свиданьица, — буркнул Дедушка, с недовольством прячась, и, поговаривают, так и не вылез до сих же пор. Маркелл отложил шишку на стол, совершенно не заботясь о её дальнейшей сохранности, и обернулся к притихшему Романию. Душа согрелась от вида хрустального тела с естественно-живыми чертами лица и прелестным колыханием груди от размеренного дыхания. По-прежнему чарующий малахит глаз Романия теперь был окрашен оттенком сбывшейся надежды и мечты, а сухие в трещинках губы растянулись в поистине счастливой улыбке. — Я человек… — прошептал Романий больше сам себе, чем кому-нибудь ещё во всех необъятных пустотах вселенной и даже за её пределами. Обняв себя, Романий наконец смог почувствовать живое сердцебиение, каждый стук которого являлся не ударом камнем по груди, а вдохновенным трепыханием. — И всегда им был. — Маркелл взобрался на край печи и снова не удержался — погладил светлый лик Романия, покрывая душевными поцелуями избавленный от морщин тревоги лоб. — Тебе надобно отдохнуть. Хочешь хлеба? Романий на все заботливые расспросы только кивал и всё хватался при каждом удобном мгновении за Маркелла, чтобы по-настоящему ощутить его кожу своей.***
Всё шло в порядке дел, пока в Залесово не явился запыхавшийся государский человек с дрожащими коленями, крикнувший: «Я видел чудовище!». До того происшествия Маркелл выхаживал Романия, заботясь о нём и хлопоча по скудному хозяйству. К сожалению, даже после прощания с чудесными способностями Романий не мог прийти и спокойно жить в дерёвне, как и остальные миряне, потому как все знали его — кто видел воочию, а кто верил в его образ, который у всех был един. И Маркелл помнил раскрасневшееся и испуганное лицо государского, когда тот истошно вопил, подходя к каждому встречному и допытываясь, что зло, сидящее в чаще, надобно истребить. Маркелл сам тогда был напуган до смерти. — Его хижина косая… глубоко в лесу! А сам он… — государский задыхался от эмоций, подаренных злыми силами и верой в страшилку. — Он худой и страшный! Идёмте, молю! Маркелл вынужден был выслушивать столь отвратительную тираду о своей единственной истинной любви, а потом бежать со всех ног, отрываясь от остальных снаряжённых государских. Он метался между предательством Родины и возлюбленного человека. Если не предупредит Романия — тот сгорит, зато Маркелл будет героем; а если поможет Романию бежать — тот останется в живых, а Маркелл будет клятвопреступником. Что же выбрать? Или, точнее, кого? Страшно было нарушить обет, данный по более ранней молодости — служить Князю Великому. Страшно было, что Маркелла отыщут, даже если ему и удастся бежать вместе с Романием. Или они могут погибнуть вдвоём от рук разгневанных государских (которые кричали и следовали за Маркеллом по пятам — они не знали, что он убегал от них, а не для того, чтоб показать дорогу, уже изведанную). Страшно было и покинуть Романия, дав его сжечь. Уж навряд ли его образ сотрётся с памяти легко и безболезненно, — Маркелл будет давиться каменными слезами, сглатывать месиво воспоминаний и душить себя виной. Нет, так сделать нельзя. А, может, пропасть, испариться прямо сейчас? Не выбирать никакую из сторон, задавить страхи внутри и исчезнуть навсегда. Выход ли это? Маркелл не знал и не понимал. Бег разгонял в лёгких раскалённый весенний воздух, задушивая и заставляя замедлиться. Вот уже виднелась скособоченная крыша любимой хижинки. На сердце заскребло превратное чувство и такая тоска, что Маркелл сразу отбросил мысли о предательстве Романия — вбежал в хижину, чуть не снеся дверь, и увидел удивлённое белое лицо. — Прежде чем что-либо случится, знай: я ни за что тебя не брошу! — крикнул Маркелл, на мгновение, пропитанное кроткой мучительной нежностью, прижавшись к Романию в объятиях. Потом схватил того за щёки и затараторил (что было отнюдь не в характере Маркелла): — Сию минуту прибудут государские, они хотят тебя казнить. Ты успеешь сбежать?.. Последняя фраза прозвучала вопросом, потому как снаружи послышались разъярённые крики, неумолимо близившиеся. — Что тут делается? Куда бежать? — Романий потерянно уставился в мрачные и тёмные глаза Маркелла, ища в них ответы. — Не успеешь. Тогда, — Маркелл оставил последний печальный поцелуй на его лбу и решительно кивнул, — просто доверься мне, пожалуйста. В это мгновение человека четыре ворвалось в тесную хижину, толкаясь, чтобы скорее увидеть чудовище, намалёванное в их сознании издавна. Люди сразу заметили, что то было уже схвачено праведным Маркеллом, который взирал на костлявого парнишу с непритворной ненавистью. — Молодцом, — похвалили люди, — так его, урода. Сожжём сволочь! Беспомощность горела синим пламенем в раскрытых и слезящихся глазах Романия, которого грубо пихали и пинали во время всей дороги к Залесово. Жители дерёвни встретили Чудовище с улюлюканьем и визгом.***
Все краски весны слились в множество чёрных теней, призраков и утопленников, холодящих кожу. Мёртвый закат не оставался красными романтичными пятнами на хрупком и изящном теле — лучи только очерняли густыми полосами деревянное Лобное место — помост для казни. Чудовище стесало босые ноги о лесные коряги и загнало сотню заноз. Оно тряслось от малейшего дуновения ветра, пронизывающего до осколков души. Маркелл молчал всё время, а руки его держали тонкие запястья крепко, но бережно. Чудовище щурилось и жмурилось, лишь бы не видеть счастливые и жаждущие крови лица людей с озлобленными улыбками. Смех и частушки заставляли дрожать и желать закрыть уши, и Чудовище по-смешному металось по земле, словно дикий зверёк. Спутанные, грязно-медные, как старинные ожерелья, волосы закрывали болезненного вида гримасы, искажённые ужасом. Едва ли не падая без чувств, Чудовище взошло на помост, свалившись на колени в немощности. — Умри! — вопила толпа. — Тебе больше здесь не место! — Грешник! — вопила мать давнего «гостя» Чудовища. — Отродье! — вопил её «бедненький» сын. Красные от слёз глаза Чудовища сверкнули в чёрном солнечном луче и снова скрылись за неопрятной шевелюрой. Стоявшие близ Лобного места люди пытались повыше задрать платье на Чудовище, чтобы опорочить сильнее, чем оно сделало само за двести двадцать один год. Государские, конечно, хохотали тоже, но отогнали нескольких беспризорников. — Мы сожжём это чудище и будем жить мирно! — победоносно провозгласил государский и подтвердил свои слова, кинув хворост прямо на Чудовище. Палочки и соломинки засыпались за шиворот, царапая покрытую мурашками кожу. Чудовище прижали к толстому столбу, чтобы связать. Жгут сначала пару раз под ликование толпы хлестнул трясущиеся ноги и живот, как кнут непослушную лошадь, а после закачался в руках государских, словно спящая гадюка. Один грузный мужик потянулся к озябшему в столь тёплое время телу, но Маркелл, стоявший позади с мрачнейшим видом, прервал его: — Позволь мне. Я жажду уничтожить его, потому как ненавижу всем сердцем. — Жгут сию же секунду прилетел в руки Маркеллу. Без лишних движений и не разводя пустого пафоса, он некрепко связал Чудовищу ноги и руки, сгрудил хворост и шепнул: — Разгорится — беги, — речь его для других потонула в шуме и галдёже, но ухо Чудовища уловило два слова, а разум впился в них, как в последний шанс на спасение. Факел с суровой скоростью приземлился на помост, тут же сжирая неуёмным пламенем дерево. Образ Чудовища, слабого, загнанного и избитого, сгинул в дыме, таком, казалось, родном для него. Маркелл был единственным, кто увидел, любуясь, эту картину не без жалости — даже пламя не могло сравниться с золотом волос, а огонь поистине красиво отражался в малахитовом дне глаз. Но, выйдя из опасного оцепенения, Маркелл схватил за руку высвободившееся Чудовище и под радостную песню народа сбежал с помоста. Толпа и государские люди заметили это чересчур поздно, разочаровавшись в празднике и кинувшись искать беглецов. Не найдя тех в окрестностях, решили, что помрут сами в лесу, загрызённые животными. Они даже не представляли, что настоящие животные — они сами, люди. Никто так Маркелла с Чудовищем и не догнал, потому что никто не знал, что Чудовище уже было уничтожено самим Романием.***
Ночь, спрятав их тени во мгле, сопроводила беглецов до далёких краёв близ шумного города, скрытого за высокой крепостной стеной от неприятелей. Маркелл с Романием набрели на заброшенный домик и, смотря на его пока убогий вид, строили великие планы на своё будущее, состоящее из ласки, заботы и обыкновенных бытовых стычек. Они намеревались жить спокойно и размеренно, как милая супружеская пара, и судьба им благоволила. И вот, сидя в обнимку около потрескивающего огня, Романий и Маркелл завершили свою историю, наполненную болью и страданиями, и начали новую — счастливую и безмятежную.» Романий оглядывает собственные труды, поправляет некоторые буквы и, улыбаясь, показывает исписанную бересту Маркеллу: — Я закончил, посмотри! — светящиеся добром и радостью глаза стараются уловить любое изменение в лице Маркелла, который точно так же смягчается и берёт Романия за руки, которые всегда мягко пахнут деревьями и звёздами, — мечтами, которые определённо сбудутся. — Теперь потомки смогут узнать о нас, — с придыханием говорит Маркелл те заветные слова, о которых думал с тех пор, как узнал, что Романий пишет летопись. — Даже если им будет непонятен наш язык, — ему до тянущей в животе сладости нравится произносить слова «мы» и «наш», — то обязательно найдётся тот или та, кто перескажет им эту историю. — Обязательно, — кивает Романий и льнёт к Маркеллу ближе, не смея оторвать взгляда от живописного огня, колышущегося от несильного летнего ветра. Домик уже отчасти ухожен, окружён семейным уютом, — а у Романия вновь отросли волосы, теперь красиво ниспадающие на плечи. Маркелл вертит меж пальцев прядь его личного пламени, что никогда больше не угаснет от чужих злых рук. Запечатлевает скромный поцелуй в лоб Романия и утыкается носом в огненную макушку, тут же чувствуя тепло. Новая история обещает быть чудесной.