Проблемы подростков и взрослых

Как и миллионы школьников по всему миру, Грейнджер шёл в родное учебное заведение, как на каторгу, не испытывая ни капли интереса ко всему, что он должен будет там узнать, впрочем, его и своё будущее мало интересовало. Успокоение он находил лишь в музыке, слушал он её или исполнял — неважно, но он твёрдо признавал это единственным, что достойно стать причиной, чтобы вообще жить. Он приходил всегда рано, чтобы избежать даже гипотетических укоров учителей в том, что он опоздал, просто чтобы его не заставляли говорить больше, чем требуется при проверке учебного материала. Место Грейнджера — последняя парта в среднем ряду. Он бы чувствовал себя гораздо спокойнее, если б ему удалось забрать место в углу класса (максимальный обзор и защищённость; друг по переписке говорил, что такой выбор свойственен психопатам, но Грейнджер думал, что это бред). Но, увы, слева от него сидел единственный, если так можно выразиться, друг — Госсен Паксли, лишь немногим разговорчивее и незаметнее самого Грейнджера, который вдобавок к своей хмурости и нелюдимости ещё и пугал окружающих своим безразлично-кровожадным взглядом. Что ж, ему самому так было спокойно жить, ведь никто, кроме Госсена, и то изредка (идеальный друг), не нарушал его покой. Ну, так было, по крайней мере. Если с Госсеном он познакомился в начале средней школы, то вот сидящий справа от него юноша был знаком ему ещё с начальной. Может, это совпадение, что они до сих пор в одном классе, а ведь учатся уже последний, двенадцатый год. Но иногда Грейнджера начинали одолевать сомнения. Алукард был занозой в заднице. Шумный, яркий, от его улыбки временами слепило глаза. Вокруг него вечно толпились сверстники, доставляя Грейнджеру, по какому-то стечению обстоятельств всегда находившемуся где-то рядом, кучу неудобств. Алукард его не боялся. Смотрел с интересом, иногда что-то спрашивал и, не получав ответа, не огорчался, а принимался его добиваться, повторяя свой вопрос громче раз за разом, пока не получал желаемое, и оставлял одноклассника в покое до тех пор, пока ему не придёт в голову очередная странная идея. Да, он задавал странные вопросы. "А если бы была возможность стать демоном, ты бы стал?", "Бекон или шоколад?", "Какой твой любимый боевик?". Каждый по отдельности смысла не имел, но за все эти годы Алукард получил столько ответов, что, Грейнджер уверен, уже составил его подробный психологический портрет. Госсен на такую жалобу посмеивался и говорил, что друг его параноит. Иногда Грейнджер соглашался, а иногда нет. Чем старше они становились, тем больше Алукард тревожил его покой. Он заимел привычку пару раз в месяц провожать Грейнджера до дома, по дороге болтая полную чушь. Громко, быстро, с яркими, выразительными интонациями. Если не вслушиваться, можно было ощутить пусть и громкий, но довольно приятный белый шум. Если честно, Грейнджер настолько устал отгонять его от себя, что в последние разы просто игнорировал то, что Алукард тащился за ним. И тот, будто почуяв слабину, стал делать это немного чаще. А ещё Грейнджер уверен: при выборе факультативов в старшей школе Алукард, прежде чем отметить свои, подсмотрел, что Грейнджер пометил галочкой, и сделал такой же выбор. Они оба взяли минимально допустимое количество, и Грейнджер никогда не поверит, что Алукард делал этот выбор сам. Ему ничего особо не интересно в школе, в большинстве случаев во время уроков он переписывается с кем-то, снимает исподтишка учителей и одноклассников, делает записи в тетради для вида, но каким-то магическим образом отвечает на вопросы учителей более или менее адекватно: видимо, даже не вслушиваясь, что-то да схватывает. Этому можно было позавидовать: хорошая память — стопроцентный гарант того, что твои оценки будут в порядке. И это только первый семестр двенадцатого класса, но Алукард уже взял приличный темп. Сейчас ни одного дня не обходится без его назойливого трёпа и требовательных вопросов. Грейнджер не знал, что происходит с его одноклассником, но и сам себя чувствовал странно. Привычно игнорировал, иногда огрызаясь, но в его сердце томилась, как еда на медленном огне в казанке, странная радость. Вначале совсем робкая, пугливая, готовая исчезнуть в тот миг, когда Алукард отворачивался к кому-то другому, требующему его внимания, а сейчас уже не пропадающая так быстро, тёплая и мягкая, из-за чего, Грейнджер боялся, иногда на его щеках выползает еле видный румянец. И если с наливающимися кровью щеками он сделать ничего не мог, то поднимал ворот рубашки повыше, чтобы скрыть это недоразумение. Это проблема? Проблема ли то, что Алукард однажды может потерять к нему интерес? Есть ли в нём то, что раз за разом возвращает взор Алукарда к нему, или это просто постоянно меняющийся фокус его внимания, что просто не может удерживаться на чём-то одном достаточно долго? Грейнджер не знает. Весной они расстанутся. Каждый пойдёт своей дорогой, и тогда он точно ощутит эту потерю, и ощутит сильно. Что он может сделать, чтобы удержать Алукарда, чтобы оставить всё, как есть?

***

Деятельный Алукард с детства обожал загадки. Именно так и нарёк своего одноклассника, молчаливого, хмурого, задумчивого Грейнджера. Он был таким таинственным и странным, о нём почти никто ничего не знал, и Алукард решил, что разгадает эту загадку первым. И, конечно, он понимал, что времени ему понадобится много. Он пошёл в лоб, но разбил одно большое исследование на сотни маленьких. Помимо достающихся ему крох информации, Алукард увлечённо ловил каждую реакцию Грейнджера на него. Игнорировать будет, если настроение было не таким уж плохим, более умиротворённым, нежели обычно. Может ударить, если до этого его уже кто-то разозлил (больно, но не обидно, и вообще, по секрету, Алукард может ударить сильнее). Но рано или поздно устанет упрямиться и ответит, глядя на него возмущённо и раздражённо, спрятав почти всё лицо, кроме глаз, пылающих праведным гневом. Чем старше становится Грейнджер, тем больше его молчаливая тоска, которую редко, но замечал Алукард, будучи младше, превращается в затаённый гнев. Грейнджер злится, если его покой нарушают, уже сильнее, чем раньше, но и сдаётся быстрее, привыкнув, что Алукард от него отстанет, когда получит желаемое. Это радует, и почему-то все изменения в Грейнджере так сильно будоражат Алукарда, буквально приковывают все его мысли к этому чудному мальчику, пока тот в его поле зрения. Алукард хочет знать больше, хочет залезть в его жизнь и остаться там, рядом с этой вечной загадкой, ведь даже узнав о Грейнджере больше, разгадав каждую его эмоцию, каждый жест и каждый взгляд, Алукард всё ещё находит его таинственным, мистичным, невозможно притягательным. Он нагло влезает в его личное пространство, занимает его время и внимание и ловит с этого дикий кайф. Смотри на меня, слушай меня, дыши мной — хочется сказать. Но звучит уж очень странно и может испугать, так что о своих желаниях Алукард молчит. Зато много говорит о другом. Говорит и говорит, говорит и говорит, и однажды замечает слабое подобие улыбки на тонких губах Грейнджера, когда тот его... слушает. Алукард очень надеется, что слушает. — Эм, не знаю, я с ним о тебе не заговаривал, — немного удивлённый тем, как его ловко выудили из толпы, Госсен задумался. — Но, думаю, он относится к тебе по-особенному. — Правда? — Алукард пытается не выдать свою дикую радость, но это вряд ли у него получается. — Поверь, творил бы такое кто другой, он бы его давно убил и прикопал в городском парке. Я бы пошёл соучастником, если б труп вдруг нашли. Так что, я могу идти? Пусти уже! — Иди, иди, — Алукард покорно отпустил парнишку, узнав, что хотел. Хм, стоит ли ему волноваться, что тот так уверен в своих криминальных наклонностях? Впрочем, в некоторых своих и Алукард уверен донельзя... В чём он не уверен, так это в том, что не ослышался. — Проведёшь меня сегодня? Это Грейнджер говорит, или ему показалось? Ветер всё же, листва шелестит... Обернувшись, Алукард довольно улыбается. — Проведу. Грейнджер прячет смущение и улыбку в шарфе, а сердце Алукарда заходится радостным сверхбыстрым стуком. Если он считал, что у него были проблемы, то точно себе это придумал. Однажды Грейнджер ему это скажет.

***

— Дети такие дети. Эймон Паксли усмехается подростковой драме. От своего племянника, Госсена, он кое-что об этом услышал и был рад поболтать. В школе происходит до жути мало интересного, особенно в той что управляется им самим — максимально строгой и требовательной. Натан, помешивающий чай с пятью ложками сахара, поморщился. Он плох во всех этих делах. И ему определённо не стоило идти на учителя. Он не умеет ладить с детьми, их переживания ему кажутся глупыми (как и большинство человеческих, в принципе). Он не умеет сочувствовать, да и чувствовать тоже, наверное. С горой макулатуры, которую приходится заполнять учителям, он чувствует себя спокойнее, чем во время урока перед учениками, которым до материала дела нет, ведь все они заняты куда более "важными" проблемами, чем собственное образование. Справедливости ради, Натан считал, что садить детей и подростков за парты — максимально глупое решение. Он помнил по себе ту яростную тягу к свободе, выражению протеста любыми путями. Договорившись когда-то с самим собой, он посвятил этому целый год. Год свободы самовыражения, бунтарского угара и хаоса. Ему полегчало, и после он окончательно прекратил "маяться дурью", став самым что ни на есть приличным членом общества. Даже, вон, в учителя пошёл. — Эти "дети" сейчас всю подготовку к экзаменам сольют, а потом будет не знать, что делать со своей жизнью, — сварливо заметил Натан, отпивая чай. Голова болела жутко (погода постоянно менялась, причиняя дискомфорт метеочувствительному учителю), отчего и настроение было паршивое. — Как будто они и так знали бы, — Эймон рассмеялся. Натан по обыкновению сделал чай на двоих. Белый, дорогой сорт, потому что почти на весь остальной чай у несчастного мужчины аллергия. Как будто в компенсацию незаурядного ума (у Натана уже было несколько патентов на свои изобретения и готовился ещё один), он был жутким аллергиком со слабым здоровьем. Забавно? Очень, если честно. — Школа должна в этом помогать. Зря радуетесь своему провалу, мистер Паксли, — хмуро заметил Натан. — Моей вины нет, ведь это полностью их дело. Школа должна воспитать личность с широким кругозором, а что уж там эта личность будет делать потом... У них есть ещё год свободы, вот пусть и определяются. Иногда надо просто пробовать. С тяжёлым вздохом Натан стянул резинку. Волосы, уложенные до этого в тугой низкий хвост, рассыпались по его плечам, вызывая у Эймона остановку дыхания. Он видел Натана таким нечасто... Они учились в одном университете. Паксли был на два года старше. Каким-то магическим образом он умудрялся совмещать отрывные вечеринки с идеальной учёбой и репутацией. Сыну известной семьи, впрочем, это стоило огромных нервов. Он заметил Натана не сразу. Забавный первокурсник, будучи тогда ещё совсем диким, привлекал много внимания, но не то чтобы ему были такие интересны. Интересно стало, когда после пары литров спиртного Натан начал споры об антиматерии с одним абсолютно трезвым задротом, неизвестно как оказавшимся на этой вечеринке. И спор выиграл. Потом Эймон узнал, что иногда Натан приходит на пары подвыпившим чисто для того, чтобы поспорить с преподавателями и окунуть их в грязь лицом. И это у него всегда выходило. Проклюнувшийся интерес вылился в пару интимных эпизодов в пьяном угаре. Паксли рассчитывал как-то выйти на новый уровень знакомства, но следующий год Натан начал амбициозным отличником, игнорировавшим социум как сферу жизни. Эймон смирился, но после отправил ему предложение работать учителем точных наук в его школе. И, как он и думал, Натан его не помнил абсолютно. Поэтому, да, таким, позволившим себе небольшую слабость даже во внешнем виде, Паксли не видел Натана давно. Может ли он добиться большего? Надо бы спросить совета у Алукарда...