Глаза…
Глаза — зеркала души. Теперь я это знаю.
*** Я помню это как вчера, хоть это и было больше двадцати лет назад. То чувство, их лица и движения в свете огней гирлянд… Я помню то Рождество. Мама всегда говорила, что это мои сны, простые сновидения, ничем не подлепленные, детские и наивные, вот только с каждым годом я все больше и больше отпускал это и принимал свою реальность, как факт. Они, все они, их тела, образы и лица, такие знакомые сейчас лица, они стали моей правдой. Никому более недоступной и неправдивой истинной. — Мама! Ма-ам! Я помню, что хныкал все чаще в тот год и стал бояться спать в темноте. Мама за голову хваталась, что я после переезда из квартиры в новый частный дом перестал спать без ночника или хоть какого-то иного освещения, но я сделать с собой ничего не мог. Сам ума не приложу, когда именно все началось, однако те дни у меня перед глазами мелькают каждый раз, когда цифры на календаре все ближе приближают меня к седьмому января. Даже сейчас, я взрослый и серьезный парень, работающий секретарем у такого же взрослого (разве что на годков тридцать больше моих) и серьезного дядьки, все равно включаю на ночь ночник в углу комнаты, но уже не из-за страха, а больше из привычки, так и не оставившей меня с годами. В тот вечер все было так же, как и в минувшие до него. Мама все так же забрала меня с сада, привела домой, где все так же уже были отец и мой хен, весьма противный, часто надо мной издевающийся в то время, потому что явно считал себя сильнее в силу возраста и положения в доме (серьезный четвероклашка, какой фарс). Наверное, я всегда в детстве думал, что единственным, кто мне всегда был действительно рад в детстве, — был старик Ентан. Пес, точнее в детстве я его и за собаку-то не воспринимал, для меня в то время он был чем-то типа живого лохматого пуфика, бегающего и сияющего угольными глазами. Ни то, чтобы я думал, что остальные мне не рады, просто Тан явно был единственным, у кого было достаточно времени на такого непоседливого ребенка, как я. У него явно не было работы и командировок, как у папы; уймы домашних дел, как у мамы или школы и мании величия, как у Джихена. Да и Джихен, старше меня порядка пяти лет, и добровольно не сильно рвался сидеть со мной, даже за имением времени, что не скажешь о «сейчас», когда он то и дело зовет в гости на чай. В общем, я и в правду считал своим единственным соратником старого пса с проблемами со здоровьем. Его нам оставили предыдущие хозяева, которые продавали нам дом и предложили отдать старика — они аргументировали это тем, что Танни стар, а он и так пережил уже переезд из Тэгу в Пусан в свое время, так что лучше было бы позволить ему дожить свою короткую жизнь на старом месте. Мама не сдержалась и оставила, конечно, и его «короткая жизнь» подтянулась на еще семь лет после этого, что явно удивительно для померанского шпица с тучей проблем с дыханием. Но, ни смотря на это, Ентан был хорошим псом, во всяком случае, расставаться с ним для меня было трагедией в свое время. — Ну, мама, — я хныкал, Ентан все так же скакал около меня, а мама пыталась набраться терпения, стоя на стремянке и разгребая полки, на которых чего только не было. Мой детский мозг всегда думал, что там что-то типа портала в другую реальность, ну или, как минимум, мамин аналог сумочки Гермионы. — Подожди секунду, Чиминни, — тяжело выдохнула мама, что-то наконец-то находя. Еще недавно с той полки мама вытаскивала кучу мишуры, чтобы нарядить дом к новому году и аккуратно подходящему ему в ногу рождеству, а сейчас опять что-то вытаскивает. Когда мне исполнилось четырнадцать, я все же исполнил свою детскую мечту и полез туда доставать все это сам, — сумочка Гермионы оказалась действительно большим отсеком шкафа и в ту секунду я понял, что потерял просто невероятное место для пряток. Будь мне лет пять-шесть, прямо как тогда, я бы туда влез даже с той кучей всяческих вещей. Мама спустилась спустя минуты три. Я уже был в пижаме, готовый ко сну. Завтра было седьмое число, рождество, как никак, стоило выспаться и приняться за все радости семейного дня, так что и отправка на боковую соответствующая. Она спустилась ко мне, держа в руках коробочку с красивой картинкой фонариков и улыбнулась, садясь рядышком на корточки. — Что случилось, солнышко? — сейчас я просто не представляю, сколько в маме всегда было терпения, воспитывать нас двоих. Джихен был прямо мальчиком-мальчиком, вечно в драках и с петушиным характером (хорошо, возможно, я отпустил не все детские обиды), а я, как любил говорить папа, — как девочка. Вообще, на самом деле, чистая правда — быдловатость и грубость мне никогда не льстили в стереотипах, у уж тем более я не стесняюсь того, что не боюсь слез и факта того, что у меня есть страхи. В детстве это, правда, доставляло немало проблем, но с годами лечится само. Я поднял на маму заплаканные глаза. На самом деле я был уже готов пропустить скупую мужскую слезу, но что-то внутри не позволяло. — Я слышал призраков! — мама передо мной закатила глаза, но улыбнулась, трепля меня по темным волосам. — Их не существует, — улыбается она. — Это скорее всего Ентан. Ты же знаешь, как он любит иногда бегать по зале и играться с пустотой. Он старенький, прости ему это. Я всхлипнул, попросился у мамы обнять меня и она обняла. Я благодарен ей за то, что она всегда пыталась прогнать мои страхи, хоть и через время она заметно от них уставала. Она обо этом уже никогда не узнает, просто потому что я не сознаюсь в здравом уме и чистой памяти, но я уставал от этих страхов даже больше, чем она. — Ну, не плачь, маленький, — похлопывала она меня свободной рукой. — Давай лучше ты поможешь мне кое-что сделать. Я отстранился от нее, вытирая слезы вперемешку с соплями рукавом желтенькой пижамки с цыплёнком и кивнул ей, спрашивая, что она от меня хочет. Мама так же пальцем вытерла с моего лица то, что мои косые ручонки не смогли, после показывая ту самую коробчонку. — Что это? — спросил я, смотря на небольшую коробку с фонариками. — Гирлянда, — сказала мама вставая. Мы вышли из ее спальни, и она тут же вышла в залу, где стояла праздничная украшенная елка, что мы наряжали вчера вечером все вместе, — хочу повесить ее над французом в зале, вот только она запутанная жутко. Мы когда переезжали закинули ее как есть. Не поможешь распутать, а мы с Джи повесим? Что скажешь? — Да! С той гирлянды все и началось.С той гирлянды и Ентана.
Мы вешали ее долго, но после этого мама тут же погнала нас спать, дождалась папу с работы, где он задержался в тот вечер, чтобы точно не выходить завтра, и тоже пошла спать. Собственно, на этом все могло бы и закончится, если бы не одно «но». Как мама уже говорила, у Ентана была дурная привычка сильно радоваться пустому «ничему», висящему в воздухе. Он весело бегал и прыгал, кого-то встречал в прихожей и незадержанно и грустно скулил, когда это «ничего» покидало это место. Я пугался всегда, а вот все остальные скидывали это на то, что пес старый и уже ничего с этим не сделаешь. Я думал, что это призраки, потому что ни раз слышал, как что-то падало, разбивалось, слышал голос и все прочее, что сваливали на Ентана, хотя я прекрасно знал, что старик отсыпался в своей постельке за моей кроватью у окна. В эту ночь, в логике вещей, ничего необычного не произошло, кроме того, что у меня резко появилось откуда-то бесстрашие. Ентан подскочил посреди ночи, громко пролаял и ускакал через меня к выходу из комнаты. Естественно, его тяжелая, откормленная маминой добротой и готовкой тушка, ощутимо тяжело пробежалась прямо по моему животу и разбудила меня больше, чем звонкий лай. Я открыл глаза не особо радостным, слыша, как по паркетному полу в даль уносятся его шаги, звонко стукающие по полу коготками, которые стричь он не давал. На самом деле, я без понятия, что стрельнуло тогда в моей головенке, что я решил пойти за Ентаном. Возможно, это было любопытство, не исключаю, только потому что мне бы и сейчас было зверски интересно, чему или даже кому вечно так сильно радуется наш пес, бросая все, что делал, ради этого. Глаза словно песком были насыпаны, но я привстал, оборачиваюсь к окну. Дернуло меня, что-то, туда посмотреть, а там какая-то шаблонная рождественская сказка — снег летит хлопьями, падая на подоконник приличным слоем и сияя от моего же ночника золотинкой. Наверное, стереотипным мне это кажется сейчас, во взрослом возрасте, тогда же я был в диком в восторге он его белой пелены за окном, которая освещала ночную гладь. Я невольно засмотрелся, удивляясь тому, что прямо в Рождество пошел такой красивый пушистый снег, еще и так сильно, что явно припорошил все улицы, честно говоря с того года я такое видел только однажды, когда был по работе в это же время в Хоккайдо. «Вот завтра мама удивится, мы с хеном сможет поиграть, слепить огромного снеговика, и папа обязательно поставит ему голову на макушку, куда мы не дотянемся». Это были мои мысли и я явно пропал в них. Замечтался, но отвлек меня все тот же Ентан, тихо пролая кому-то. Из опыта полугодовалой, на тот момент, жизни с этой лохматой тумбочкой, скажу, что очень радостно и счастливо. Я аккуратно встал с постели, протирая край глаз своим же рукавом, на котором до этого были пятна слез, и на носочках подошел к двери. На защелку ее никто никогда не закрывал, оставляя доведенной до стопоря, потому что все тот же Ентан любил спать у меня и так же сильно любил бегать ночью куда сбредит. За моей спиной горел ночник, светя мягким желтым светом, а вот на полу, как раз линией от дверной щели, расходился всяческий узор от мелькающей гирлянды. Она меняла свой цвет, светя то желтым и красным, то синим и зеленым, то всеми сразу и медленно переставала светить вовсе. Всего на пару секунд, но это затишье меня не остановило, на удивление. Сейчас куда интереснее было то, что происходит за дверью, там, где наш Ентан так кому-то радовался, бегал по зале и счастливо попискивал. Тяжелый выдох был полон решительности, как сейчас помню. Вот он уже я, открывший свои, на самом деле, ужасно напуганные и любопытные глазенки и приоткрыл дверь, выглядывая в нее и… почти падая в обморок, наверное. Если бы умел это делать по наваждению, точно бы упал. На самом деле, я бы хотел верить в то, что это было сном. Таким же, как и прочие сны, с которыми ты подходил в детстве к маме и она просто целовала в лоб и легонько давала толчок под жопку, чтобы хренью не маялся и шел спать. Однако, это был не он, далеко не он. Это стало моей правдой.В ту ночь я узнал, кому все же радовался Ентан.
Как бы я не хотел истерично смеяться сейчас, но мои детские страхи имели больше правды, чем сейчас в правительстве.
В ту ночь я познакомился со всеми, кого когда-то проводил свет. Я познакомился с духами Рождества и прошлого, совершенно особенными и невероятными, что мне предстоит выяснить позже. На это у меня были долгие почти шестнадцать лет жизни дома и регулярные визиты сейчас. Но в ту ночь все было особенным. Пошедший внезапно свет, сияние огней и мое детское воображение, все еще верящее в несуществующего старика с бородой, которого в то время крутили в рекламе. На дворе был всего лишь двух тысячи первый год, тогда все было иначе и светлее, от чего и мои страхи сейчас переливались в сиянии огоньков и блеска снежинок за не зашторенным французским окном. Как сейчас помню… Их было шестеро. Шесть силуэтов, вполне себе четких и почти осязаемых. Трое из них танцевали, кружа вокруг Ентана, и я уверен, что если бы Танни мог, он бы плакал, я почему-то в этом уверен до сих пор. На его мордашке было счастье, оно видимо блестело в его глазах с точкой бельма в, пока все еще, видящих глазах. Он носился вокруг этих силуэтов, кружа вокруг двух парней особо радостно и бегая к другим. Помимо тех троих, что вели свои пляски посреди залы, залитой светом огоньков, еще трое занимались чем-то другим: двое болтали друг с другом на полу у дивана, а последний подремывал неподалеку, улыбаясь смотря на остальных. Я боялся дышать. Смотрел с распахнутыми глазами на них, их силуэты, переливающиеся в темноте и мельчающие всеми фонариками четырехметровой гирлянды, что то стихала, то светила волнами. Они танцевали вокруг нашего старого пса, и я пытался приглядеться к лицам тех, кому Ентан был так рад, вилял им хвостом, пытался прыгнуть, но проходил сквозь призрачные силуэты. Иногда подбегал к рослому силуэту, сидящему рядом с таким же, только похудее и тоньше, а иногда и вовсе заваливался к тому, что сидел почти под самой елкой в углу и наблюдал за прочими. Они смеялись, веселились и радовались рождеству. На стрелках часов и в правду была полночь. Эта полночь для меня переливалась в свете полупрозрачных тел, сияющих полу-зеленоватым огнем от фонариков гирлянды. Не знаю, остался ли я тогда незамеченным ими, честно, сильно хотел получить на это ответ, но ровный слой потолка мне их так и не дал, но вот я точно знаю, что они были действительными. Все шестеро: и простой парнишка с его любовью, и ученый, и пианист, и танцор, и самый простой старшекурсник. Все они, все те, кому так был всегда рад наш пес, сейчас танцевали здесь, празднуя рождество, смеясь и улыбаясь. Их голоса до сих пор остаются в моей памяти такими же призрачными и неуловимо одинокими. Эти люди стали моим детством. *** — Мы с папой ненадолго, — убеждает его мама, смотря на повзрослевшего сына давно снизу вверх. — Спасибо, что согласился провести каникулы в Пусане, ты сильно выручил, я уже и не знала кого просить поливать цветы! — Да ничего, мам, — улыбается Чимин, — ты же знаешь, что я люблю этот дом. Женщина выдохнула, любовно оглаживая щеку сына. Ее Чиминни уже давно Пак Чимин, взрослый, серьезный и выросший из возраста, когда постоянно лепетал и боялся призраков, бегал спать с ними или запирал в комнате Ентана, чтобы он «не игрался с Тэхеном», потому что тот его пугал. Он вырос и изросся, совсем взрослый и красивый стал. Перед ней стоял уже не ребенок, а высокий парень с курносым носом, красивыми глазками и пухлыми губами, совсем розовыми и нежненькими. Хорошо, все же, что-то в нем никогда не израстется. Эти губки какими были в его детстве, такими и остались. — И правда, — улыбается отец за спиной матери, кладя свою руку на плечо жены, — как что, так к нам едешь. Пусан все же роднее пыльного Сеула? — Однозначно. — Кивает Чимин. — Все, вам пора, а то, как обычно, опоздаете. Не думаю, что тетушка Джехе пустит вас на порог дома, если вы приедете в Ильсан позже планируемого. Не берите грех на душу. Родители смеются, машут руками и вскоре их машина скрывается за поворотом улицы. Чимин еще долго стоит у калитки дома, провожая взглядом солнце и давно пропавший силуэт старенького нисана отца. Он выдыхает, улыбается чему-то и сильно ежиться, когда январский холод все же настигает его тело под теплым пиджаком. Дорога из Сеула в Пусан не занимает много времени, если вспоминать, что ты мажор и покупать билет на самолет, так что и сам Чимин вернулся в родной дома буквально полчаса назад, сразу же провожая родителей. Время на часах только пять, а солнце уже начинает садиться, поддувая улицы рыжиной и холодом ветра. Опять бесснежная зима, совершено серая и безэмоциональная, как считал Чимин. Он выдохнул ртом пар и обернулся домой. С тех пор, как тринадцать лет назад умер Ентан дома стало совсем тихо. Нет, Чимин, конечно, был все еще ребенком, подростком, просто с того времени больше никто не встречал радостно, когда возвращаешься домой, никто не лаял на пустоту, повисшую в воздухе и разносящуюся где-то внутри сердца. С тех пор они так никого и не завели, как-то было не до этого. Чимин разминает шею, входя на порог дома и тут же закрывает его, чувствуя, как по коже бегут мурашки от тепла, согревая не только тело, но и душу, пропитываясь запахом дома, в котором он провел все сознательное детство. Вокруг все было так же — мама вещала все те же декорации к Рождеству, все вещи стояли практически на тех же местах, что и года ранее, за исключением пары горшков или предметов мелкой мебели. Все то же, и чувства детские таки же. Будто ему и не двадцать шесть, а вновь те пять лет, которые так хотелось иной раз вернуть. Собственно, вернуть все и можно, стоит просто прикрыть глаза, упасть лицом вниз на мягкий диван, и почти простонать, скидывая с себя деловой пиджак. «Мистер Пак», «мистер Пак», черт, как же он устал от этого «Мистер Пак» хоть убейся им. Иной раз он просто хотел быть «Чимином», но в Сеуле, в который его перевели год назад, он так и не нашелся человек, для которого бы он стал этим самым «Чимином». Дома же было все иначе, ведь здесь все так же есть те, для кого он и «Чиминни», и «Мин-Мин», и даже «Недоросль» и в особых случаях ласково «Мелюзга». — Все, шпана, выходим, — фыркает любовно Чимин, падая на диван и разминая затекшие кости. — Можете бесчинствовать тут целую неделю, но при условии, что с Намджуна поводок никто не снимает. Слова брошены в тишину, но тут же находят отголосок из проворошенной пыли былого времени и чувств. Чимин честно улыбается, слушая недовольное фырчание и бубнешь, улыбается и смеху. — Можно подумать! — слышится недовольное это откуда-то из стены, а за ним звенящий смех, а за ним и еще несколько. — Можно, Ким Намджун, — фыркает Пак, — в прошлый раз мамину разбитую вазу на меня повесили! — возмущается он, — еще и Ентанни как к вам ушел, у него второе дыхание проснулось, только, вот, его Тэхен воспитал, а тебя — некому. Из стены тут же появляется недовольный рослый силуэт, оседая на кресло рядом насуплено, от чего на сведенных скулах и щеках золотом из окна пролегает тень ямочки. Ким Намджун — ученых, умный, молодой, красивый, все дела по списку, правда рано ушедший в мир иной по грустной иронии жестокой жизни и ходе войны в начале пятидесятых годов. Этот человек для Чимина был прямо как старший брат, которому в свое время было не до него. Он всегда помогал ему с домашней работой, пару раз даже серьезно выручал с курсачами на последних курсах, работая ночью за самого Пака, который в отрубе спал иногда даже на полу в ворохе конспектных тетрадей. За плечами Намджуна тут же разлетается смех остальным, радостный лай Ентана, который подбегает к Чимину и ложиться ему на колени. Чувства, когда тебя касается призрак — странные. То место холодеет, но не покрывается ознобом, напротив, под этим холодом, как под снегом, приятно греет. Сейчас, даже с закрытыми глазами, Чимин может без проблем сказать где и кто находится. Вот прямо сейчас Сокджин потешается над Намджуном оседая рядом, Хосок на полу так же заливается волнами смеха, у Чонгука и Тэхена своя волна, а Юнги стоит над душой, все еще строя недовольную мину. — А чего это мы «шпана», недоросль? — язвит Юнги, привычно являя свой силуэт из-за занавесок. Это был его личный прикол. На самом деле, Юнги здесь был самым «древним», по виду так и хотелось это сказать. На нем хлопчатая рубашка с небольшими кружевами на вороте и рукавам, штаны на высокой посадке и пуговицах, а внизу те самые пугающие все детство тяжелые ботинки до самых колен. В целом, Мин когда-то давно был пианистом, историю своего попадания сюда всегда умалчивал, что Чимин расценивал предательством, как и Тэхен. — Потому что я уже давно перерос даже Джина, — улыбается Чимин, — ему двадцать четыре, а мне двадцать шесть. — Двадцать шесть? — удивленно выкрикивает басистый тембр и Чимин открывает глаза, видя сначала красивое лицо с выразительными глазами со второй линией века и пушистыми ресницами, а затем замечает недовольную временами физиономию Мина, — недавно же тебе было всего пять! — Пока люди живы, им свойственно взрослеть, Тэхен, — из своего угла смеется Сокджин, кивком приветствуя Чимина, — ты ведь тоже дожил до двадцати одного, или уже так давно в могиле, что память отказывает? — Ну тебя! — Тэхен фыркает, когда к нему со спины подплыкает Чонгук и улыбается ярко-ярко, что аж слепит, и обнимает, ласково прижимая к своему холодному телу. Сокджин, Чонгук и Тэхен — почти с одного времени, в разницу всего пять лет с момента смерти. С Джином все просто — он был студентом, на финальном году магистратуры, но попал в авто катастрофу и бродил в виде духа все то время, пока его не подобрал Тэхен (к слову остальных притащил тоже он), а вот у Чонгука и Тэхена целая своя история. В свое время Чимин ее любил, впервые Ким рассказал ее ему ночью, когда тому исполнилось девять. Если говорить коротко — Тэхен умер в тот же год, что и родился Чимин, а Чонгук всего неполными двумя годами позже. Он жил в этом доме и именно поэтому ему так рад был Ентан — просто Тэхен был его хозяином, Судьба которого распорядилась строго. Чон и Ким были знакомы со школы, долго дружили и принимали себя так есть, понимая, что их дружеские чувства перерастают в нечто большее. С годами это копилось, нарастало, однако ничего не менялось — они любили, но каждый отдельно, тихо и только для себя. Оттягивали они этот момент до тех пор, пока не стало слишком поздно. Если вспоминать коротко — когда Чонгук назрел сделать первый шаг, стало поздно. Тэхен не был полон здоровья, вечно то с простудой, то с другой болячкой, так что долго не придавал значения сильным головным болям, ровно до тех пор, пока не начал падать в обмороки. Тогда-то это и вскрылось. Чонгук пришел к нему в гости, готовый рассказать все, что только смог понять сердцем, как старшая сестра Тэхена, открывшая ему дверь, с порога сказала, что того увезли в больницу. Там же ему поставили злокачественную раковую опухоль головного мозга. Проблема была затянута и прогрессировала с невероятной скоростью. Чонгук не отходил от постели Тэхена, когда все стало уже настолько плохо, что исход был очевиден. Ким же смеялся, все так же пытался жить, однако понимал, что с каждым днем силы потухают в нем и уходят. Чонгук признался на закате двадцать девятого декабря в канун нового года, когда с семьей был вынужден уехать. Он признался, держа Тэхена за руку и не сдерживая слез, когда слабые руки сжали его собственные, а из искрящихся глаз начали падать слезы. Обоюдные чувства, что зрели годы раскрылись только тогда, когда все было на тонкой грани весеннего льда. Оба сожалели, говорили о целебной силе любви и клялись, что все будет хорошо. Чонгук оставил Тэхена только ночью, когда тот уснул в его руках и ушел домой, обещая вернуть к нему, однако… Тэхена он больше никогда не увидел. Ким умер следующим днем от нового приступа, скончавшись с чужим именем на устах и просьбой передать ему, что он и в правду любил. Жизнь Тэхена оборвалась в тот же день, что и началась двадцать один год назад, оставляя за собой порванную красную нить их общей Судьбы. Он стался призраком потому, что не закончил жизненный путь. Чонгук покинул эту жизнь через год, в все тот же канун Рождества. Жизнь с тридцатого декабря девяносто пятого года потеряла свои краски и вернуть он их так и не смог, поэтому в ночь на седьмое девяносто седьмого он отдал свою жизнь в руки Судьбы сам, оборвав ее дома острым лезвием. Он остался духом в качестве своего наказания. Тоже скитающаяся душа, однако… они разные. — Ты нас перестал посещать! — Чимин задумался, но улыбается Хосоку, что налетел на него и тут же взлетел с Ентаном на руках, начиная его тискать, — совсем заработался в этом своем Сеуле! Хосок так же прост, как и прочие (за исключением мистера загадки Мин Юнги) — неисправившийся с депрессией северокорейский эмигрант. Он был уличным танцором, однако в его двадцать два все стало совсем плохо — на дворе конец пятидесятых, только закончилась локальная война, вокруг разруха, голод и жизнь, утекающая из-под пальцев. Его семья сбежала из Северной Кореи, однако Хосок мало был рад тому, что жизнь так сильно крутанулась, и постепенно собственное моральное состояние убило его его собственными руками. — У меня правда много работы, но зато я заслужил отдых на рождество. — Ты и в правду в самый канун приехал, — кивает Чонгук, держа на руках любовь своей жизни, с которой им было суждено быть только в загробном мире. — У живых столько забот… — вдумчиво тянет уже не обижающийся и давно улыбающийся Намджун, — так забавно, я уже не помню, какого это. — Поверь, я иногда очень хочу к вам, — стонет Чимин, прокручивая в голове список дел, которые он отложил на целую неделю. — Лучше не торопись, тут бывает смертно скучно, — Сокджин шутит и сам же задыхается в своей шутке, пока его волну подхватывает легкой улыбкой Юнги и Намджун, а вот прочие устало выдыхают. — Нет, ну у вас четверых какой-то совсем неживой юмор. Вторую волну уже даже подхватывает и Чимин, смеясь и стекая потихоньку с дивана на пол. Внутри вновь просыпается давно уснувший ребенок, хохоча прямо как и в былые пять, когда Тэхен игрался с ним и то и дело проходил насквозь. Все в какую-то секунду ожило, вновь заиграло огоньками той самой старой гирлянды, уже наполовину перегоревшей, но все такой же родной, в свете которой в одно рождество двадцать лет назад кружили в комнате шесть силуэтов вокруг старого пса и из-за двери на них смотрел маленький мальчик. ***