advesperascit

Сегодня был обычный день во вновь начавшейся череде обычных дней. Правда, эти дни были в разы скучнее, чем неделя, когда он только проснулся. Он все еще числился офицером в сорок первом участке, но прямо сейчас находился на испытательном сроке, что значило, что он днями просиживал задницу на стуле и чиркал ручкой по бумажкам, с завистью наблюдая, как его коллеги приходят и уходят, гоняют на мотокаретах, находят улики и раскрывают дела. Гаррье Дюбуа отказался от всех своих вредных пристрастий, не разрешая себе даже бокальчик на праздник, даже полсигаретки в конце дня, а у него забрали (хоть и на ограниченное время) и последнюю его радость, к которой он был привязан, как к порошкам в свое время, если не больше, — радость джемрокской охоты. Нет, Гаррье Дюбуа, лейтенанту и дважды ефрейтору, гордости участка (что можно читать и в кавычках, и без кавычек), раскрывшему необычайно запутанное дело в Мартинезе две недели назад, было необходимо доказать свою профпригодность и готовность к работе детектива. Ладно, начальство было право. Ему действительно был необходим этот период, чтобы хотя бы для начала вспомнить своих коллег и как устроен участок. Но скучно ему было невыносимо. Также приятной новостью оказалось то, что лейтенант Кицураги таки подал заявление на перевод в их участок. У него еще было обязательство закончить последнее дело, которое он сейчас вёл, ну а после этого— добро пожаловать, товарищ лейтенант! Эти новости были неделю назад, и Гарри со дня на день ожидал за входными дверями услышать утробный рёв Купри Кинема. Незабываемый звук, под стать трубе ангелов, возвещающих об Апокалипсисе. Гаррье довольно хмыкнул себе под нос, даже приосаниваясь и ни на секунду не прекращая переписывать рапорт Викмара с одного из дел, которое сам Гарри на него скинул (чего, конечно же, не помнил). Ох, за последнее Жан только и делал, ругался на него отборным матом, что он помнил всякую дурь, но не вспомнил, как выглядит его собственный напарник — он всё ещё не простил тот невинный удивлённый взгляд Гарри, когда тот не узнал его в дурацком парике и солнечных очках и пожал плечами со словами “ну, значит, показалось, я вас, кажется, не знаю”. Стрелка на часах приближалась к десяти утра, а тем временем желудок у Гарри весьма внезапно сделал кульбит, намекающий на то, что, во-первых, он забыл с утра по пробуждению сходить в уборную, а во-вторых, что шаурма, которую он еле успел прихватить по дороге в участок из дома, оказалась довольно подозрительной. Состроив каменное лицо, какое обычно появляется у людей в такой ситуации, Гарри быстро поднялся и, прихватив туалетную бумагу из выдвижного ящика (потому что всем известно, что на участке применение туалетной бумаги только одно — утащить её к себе домой и притворяться, что это не воровство), быстро смылся из офиса, вызвав лишь безразличные взгляды Тиллбрука и Муллена, у которых сегодня тоже был день, полностью посвященный документам. Остальные были либо на расследованиях, либо на патрулях. Поэтому, занятый своим несомненно увлекательным и довольно шумным делом, Гаррье Дюбуа умудрился не услышать тот звук, который он же остроумно охарактеризовал как трубу Апокалипсиса. Купри Кинема, раннее причисленная к пятьдесят седьмому участку РГМ, отполированная и ухоженная, как только пошитый костюм у портного, остановилась у сорок первого участка Ревашольской Гражданской Милиции в Джемроке и услужливо выпустила своего владельца, спрыгнувшего с последней ступеньки мотокареты. Одёрнув оранжевую авиаторскую куртку, он чеканным шагом вошёл в здание. Если бы Гарри вовремя не сообразил, он бы наверняка выскочил из-за двери со спущенными штанами, стоило ему отвлечься от газеты и услышать что-то, отдалённо напоминающее тембр голоса того человека, которого он ждал уже как почти месяц, однако в кои-то веки бесконечно продолжающийся парламент в его голове ему помог, остановив его вовремя и даже заставив вымыть руки с мылом, а потом еще кое-как причесать волосы рукой и поправить усы. Голос прекратил говорить, а потом где-то дальше по коридору стукнула дверь, по звуку предположительно — дверь в кабинет капитана Прайса (что неудивительно). Он не преминул на высшей скорости вернуться за свой стол, буравя взглядом Тиллбрука и Муллена, которые очень явно пытались делать вид, что ничего не происходит, но тем не менее бросали на Дюбуа очень короткие заинтересованные взгляды. Следующий час тянулся дольше, чем вся его жизнь (которую он помнил), он настороженно слушал шаги в коридоре, останавливаясь в шуршании документами, время от времени якобы невзначай посматривал в дверной проём, который никогда не закрывали и занимался похожими вещами, которые свидетельствовали о большом нетерпении. НАКОНЕЦ-ТО. Открылась та самая дверь, которую он узнаёт по звуку, ботинки зазвучали заученным им ритмом, и Гарри, уже не раздумывая, вскочил с места, почти выпрыгивая в коридор. — Добрый день, лейтенант-ефрейтор Дюбуа. Я тоже рад вас видеть, — и лейтенант Ким Кицураги добавляет к последнему предложению ту самую улыбку, которую нормальные люди и за улыбку-то не считают. — КИМ! — Гарри вопит, наверное, на весь участок, что даже Жан Викмар, именно в тот момент получавший через рацию информацию от Пидьё, морщится от напоминания о существовании своего проклятья в лице бывшего партнёра. — Прошу, без лишних сантиментов. — Они не лишние, — он фыркнул, но всё же не стал трепать лейтенанта, как плюшевую игрушку. Лейтенант Кицураги лишь поднимает одну бровь в риторическом вопросе, но ничего не говорит. — А я всё ждал, когда ты там со своим делом разберёшься. Весь участок только и говорит, что к нам переводится тот самый, тот самый, — Гарри дополнительно сделал акцент на этих словах, — лейтенант Ким Кицураги. Уверен, тебя примут с распростёртыми объятьями. — Не уверен, что это не из-за новой Купри Кинема взамен вашей, честно говоря. Ведь иначе бы всю стоимость вычли из зарплаты всего участка. Гарри поморщился, откидываясь на перила балкона спиной. — Слушай, я их знаю от силы месяц, но сомневаюсь, что они тебя примут только из-за мотокареты. Зря ты считаешь, что в РГМ все участки такие мудацкие, как твой. Твой прошлый. Лейтенант промолчал, лишь затягиваясь сигаретой и отводя взгляд куда-то в освещенный фонарями квартал, который так хорошо просматривался с высоты. — А то, что ко мне они относятся так себе, так я сам виноват. Кицураги на секунду перевел взгляд на Гаррье, проверяя, не собирается ли он опять удариться в тираду самообвинения, а уверившись, что нет, не собирается, продолжил рассматривать город. Хотя рассматривание это не совсем то, чем он занимался, скорее, это была медитация на него — пассивное созерцание, разбавляемое дымом сигарет и искрящимся снегом. Наверное, последним в этом году. Завтра с утра растает. Воцарилась тишина. Внизу звенел трамвай время от времени, раздавались людские голоса, редко выли мотокареты, но это уже настолько вошло в кровь городского обывателя, что сливалось в уютную тишину. Город принимал их и укутывал собой и своими звуками, бурлящими в венах-улицах, такая тишина — знак доверия, Гарри это знал и ценил, Ким же просто ощущал, не давая тому названия. Снежинки падали на перила и на бетон балкона под ногами, падали медленно, неторопливо, не подгоняемые ветром и людской спешкой, падали и искрились в глазах и на поверхностях. Гарри прищурился. Снежинки слегка расплылись, но тем лучше была видна маленькая искорка каждой из них — белая, сверкающая, а если набирался миниатюрный сугроб, то они блестели чуть ли не перламутром, переливаясь в свете иногда покачивавшейся лампы над ними. Вдруг его пробрала дрожь. Спина ощутила прикосновение к голой коже грязного паркета с остатками крошек, осколков стекла и разводов блевотины, по руке скатилось ощущение пустой выпавшей из кисти бутылки, а в горле встал ком. Ах да, тот самый ком, который возникает, когда стойкость организма на пределе и он пытается намекнуть, что с него хватит алкоголя, а ему отвечают еще одной бутылкой, пытаясь забить этот ком вглубь, как и ком мыслей, ком эмоций, общий тошнотворный ком впечатлений от своей жизни, который запихивают в себя, как картонку в уже полную до краев мусорку, запихивают ногой, как только не складывают, а картонка всё равно выпрыгивает и возможно не одна, и комья все тоже из него выпрыгивают, и Гарри поворачивается набок и блюёт, выплевывая спирт и таблетки, таблетки и спирт, а он вообще что-то сегодня ещё ел? Или даже не сегодня, а вчера? Или только и делал, что выпивал со всеми подряд и в одиночестве и нанюхивался амфетаминов? Чем он вообще занимался? Он почти и не помнит, помнит ощущение ледяной воды, помнит, как из его рта выпрыгивали слова, как лягушки и жабы с их склизкими лапками, слова поехавшего и ебанутого, но самих слов не помнит, а теперь пришла и тошнота, в приступе которой он сейчас извергал свои внутренности прямо на и так грязный пол. Наконец он грохнулся обратно на спину, откидывая голову со слезящимися от спазмов глазами. За окном шёл снег. Иногда он залетал через пробитую дыру и падал совсем рядом. А главное — он искрился. Искрился, как фонарики в городе, как бенгальские огни, как будто каждая снежинка была маленьким диско-шаром, отражавшим свет во все стороны. Он зацепился за эту мысль. Да, диско-снежинки — звучит неплохо, ему нравится. Сто тысяч миллионов маленьких диско-шариков падают на землю и звенят, разбиваясь на еще более маленькие стекляшки, а, вот он их и чувствует спиной. Маленькие останки маленьких диско-снежинок, кладбище диско-снежинок. Да ты поэт! Ты думал стать копоэтом? Подумай, хорошая перспектива! Заткнись. Кладбище диско-снежинок под его потной и убитой алкашкой и спидами тушей, покрытое желудочной кислотой и остатками непереваренного бутерброда кладбище — вот оно, достойное упокоение диско, диско, диско, твоя жизнь — это диско, диско умерло десятки лет назад, достойная смерть. Даже он был бы достоен такой смерти, даже он, цена жизни которого колебалась от стоимости новенькой Купри Кинема до остриженных ногтей, валяющихся на полу. Кажется, слёзы потекли у него по красным неровным щекам, одна слезинка скатилась в ухо, другие невнятно размазались по лицу. Ну вот, всё, он выбился из сил, он выбил всё дерьмо из своего организма (или организм рвотными спазмами выбил всё дерьмо из него?), он лежит измученный на полу. С него уже хватит. Хватит, я говорю! Вот сейчас уже должно прийти освобождение, нужно только отпустить своё сознание и упасть в родной примордиальный бульон. Вот сейчас. Сейчас. Давай же... — Гаррье, с вами точно всё в порядке? Sunrise, parabellum. Ловкой рукой в рыжей перчатке его вытащили на поверхность из глубин его же мозга, и Гарри вздрогнул, пытаясь перебороть легкую судорогу по всему телу. Речь подчиняться ему вдруг отказалась, поэтому его попытка сказать, что он в порядке, превратилась в смятое мычание. Вторая, однако, была более успешна. — Я, кажется, э, вспомнил, ну… Вечер накануне моего пробуждения. В смысле, того самого пробуждения. Ну, этого. — Понял, — взгляд в глазах Кима превратился из тревожного в сочувственный, а рука, которой он встряхнул Гарри за плечо, теперь успокаивающе прошлась по предплечью. — Предлагаю вернуться в здание. — Хорошее предложение. Потому что почти все предложения Кима хорошие. Это закон природы такой, ни больше, ни меньше.