Приз шастуновских симпатий

      — И победителями третьего сезона шоу «Импровизация. Команды» становятся «Такие» из города Томск!       Антон Шастун, незаменимый ведущий этой программы, который сиял сейчас едва ли не весь, симпатично и по-актёрски довольно улыбался, держа в руке аккуратный ряд из заманчиво открытых коробочек. И гадать не нужно — об этих перстнях мечтали коллективы, даже не проходившие в телевизионную версию. Они бились шестнадцать часов ради этой четвёрки, нужно сказать, замечательно подошедшей бы грациозным пальцам всё того же рефери, уже и так усеянным бесконечным количеством громоздкого серебра. Обычно серебра. В этом выпуске на его запястьях, фалангах и даже длинной лебединой, но от этого не менее красивой, шее, отчего-то болтались украшения исключительно из золота. Чего уж сказать, особенный сегодня был случай.       Ведь победил не «Минск», чьи лица, благодаря съёмкам рекламы для всего «Импрокома», стали мелькать перед ним в офисе подозрительно часто. За них болел весь зал и кричалки с гордыми семью буквами, слёзы фанатов на верхних рядах в порыве чрезвычайно эмоционального финала тому подтверждение. Даже сам Дима Позов признался, что до последнего не верил в команду, которая первые два сезона была беспощадно выиграна ещё на начальных этапах, без шанса на проход дальше. Но, наперекор всем и вся, а также молодым и бодрым пассажирам не менее высокоскоростного и современного спорткара цветом под стать их одежде и несменной стороне сцены, вперёд умчался мопед с люлькой, в этот раз забрав заветные кольца в Томск.       Шастун, прямо как его любимый официант, держал на подносе с точёными квадратными углами такие же остроконечные шкатулки, откуда словно подмигивали каждой из команд, выбежавшей на сцену, серебристые лакомые кусочки с красивым логотипом программы, подстёгивая на новые успехи. За ним суетилась целая толпа оглушительно галдевших участников шоу, то обнимавших, то полуискренне зацеловывавших «Таких», и где-то в этом водовороте он смог вырвать взглядом лишь четыре знакомые макушки, мельтешившие среди коллективов особенно ярко, за что хотелось сказать отдельное спасибо стилистам. Они не отставали от всех, подбадривали, будто на этом их карьера как импровизаторов официально была закончена и они передавали бразды преимущественного лидерства, скажем, «Лютым» или «Тайным».       — Давайте ещё раз поблагодарим за этот мощный финал «Минских», — Антон негласно подозвал их к себе, — Парни, это было сильно!       Шевелев, Горох, Гаус и Загайский, именуемый всеми Зайцем, притворчески добро махали всем и каждому сидевшему в зале, захватив даже двух членов жюри, складывали руки в сердечки, которые показали за все сезоны уже множество раз, и бесчисленно часто произносили «Спасибо» одними лишь губами, а потом секундно растягивали на лицах улыбки. Смотрелись они, наверное, крайне поэтично — вот уже второй сезон подряд им, шедшим до конца с поразительным рвением, не хватало буквально пары баллов для сакральных украшений на безымянные пальцы. Вот только у самого Шастуна сердце мало-мальски не выпрыгивало из груди, совершая очередной рывок в сторону «Минска», когда он переводил глаза с местами ликовавшего зала на эту побеждённую четвёрку. Они едва не были похожи на поставленных на колени перед смертной казнью, но всё же скребли лапками, как беспомощные собачки, грустно сияв то благодарными улыбками, то пустыми и больше похожими на правду разноцветными глазами. Они стыдливо отводили их в пол, будто совершили что-то недопустимое, выходившее за рамки дозволенного, и лишь один Заяц напоследок поднял голову-болванчик на осунувшихся плечах, оттянув её вверх, и сказал что-то в камеру. Но сделал это он так тихо, что даже если телезрителям хватит громкости услышать хотя бы обрывок фразы истончённым шёпотом, у Антона не было и призрачного шанса.       От этого все его органы, приобрётшие особенную, хрупкую чувствительность, точно обливались вязкой жижей, некрасиво и болезненно пачкавшей кожу изнутри, чрезвычайно сильно царапав по ней неведомыми колкими частичками. Было невыносимо, неприятно, так блядски эгоистично смотреть на Макса, топтавшегося на маленьком кусочке сцены, отрезавшем их от всеобщего бурного ликования. И стояли они там, очевидно, только впятером, потому что в глазах остальных и близко не было сочувствующего огонька или тени сожаления им. Но несмотря на то, что он был довольно-таки близок к ним как физически, так и морально, он и примерно не мог понять, что же творилось на их белорусском островке и как неустойчив он был.       Сам он никогда не был в их положении, хоть и не ехать через станцию «Камеди Баттл» у него не получилось, но после этого весьма плачевного опыта он зарёкся больше во веки веков не вступать на соревновательную дорожку в юморе. А ведь даже по их словам, которыми они мизерно успевали перекинуться во время многочисленных съёмок, импровизировать, так ещё и чтобы проходить по лесенке вверх, — это сложно, до треска в висках напряжённо, хоть они и упрямо выставляли всё так, что тяжкий график их устраивал, очередная победа не прорезала им изумительно красивые крылья, отливавшие лазурным голубым, а редкое поражение не давало повода для самобичевания и не меняла оттенок перьев на тусклый чёрный. Но даже прекрасно видя все те далеко не радужные стороны и последствия, которые в разы покрывали появившуюся популярность, эта безумная четвёрка уже который год сознательно ступала на этот путь и обосновывалась в сердцах многих телезрителей и тех, кто приходил посмотреть на шоу вживую.       И не только в их сердцах.       Да так, что выскребали крохотной десертной ложечкой всё, что ещё отличало Антона «До» от Антона «После», оставив внутри лишь приятное, леденящее ничто, а потом залезали со своим слишком отличным от двухметрового ростом и уютно устраивались там, игриво болтая ножками, перемещаясь от щёк, шеи, грудной клетки к низу живота, но неизменно оставаясь в районе колотившегося мотора.       Ладно.       Выскребал конкретно один.       Оставлял конкретно один.       И обосновался там конкретно один.       Трудно сказать, как на самом деле из двух бесформенных кучек ниток у них закрутился тугой узел из бечёвки, который даже при всём желании развязать не получилось бы. Макс был смешливой душой компании, как и сам Антон, пока на него был наведён объектив камеры или хотя бы чей-то интерес, но никто не отменял того факта, что по офисным этажам он всё ещё шнырял суровым минским ёжиком, только-только выбравшимся из-под тёплого одеяла в холодное и раннее воскресное утро и ещё не успевшим сменить домашнюю обувь на приличные кроссовки, а поэтому щеголял он сквозь открытые двери кабинетов в мятного цвета кроксах. Выглядел он так абсолютно всегда, когда на него был обращён чей-то настойчивый взгляд, сверливший дырку в спине практически насквозь. И вина за это отверстие, он был точно уверен, лежала исключительно на Шастуне, слишком уж желавшем узнать, а чего это он такой невесёлый ходил именно под его обзором?       Видно, эта пара пронзительных зелёных глаз в один момент совсем уж доконала его беспрекословным следованием слева-направо, справа-налево и вообще куда бы он не шёл, угрюмо уткнувшись носом в телефон и усердно что-то печатая на крошечный клавиатуре, а поэтому в один мартовский день он был готов даже из простого человеческого любопытства разузнать, чем же был обусловлен столь ярый интерес к его персоне. Но, не получив в тот раз не то что ответа, а даже согласия поговорить, потому что «Я Шастун, я спешу!», он был вынужден спросить снова на следующий день, в начале другой недели и ещё через три, когда уже смело схватил двухметровое создание не лучше двадцатисантиметрового котёнка, затащив в гримёрку для выяснения всех обстоятельств.       Странно и нелепо было признавать, но общего у них оказалось гораздо больше, чем появившаяся обоюдная любовь к несуразной обуви и одинаковый её размер. Оба до одури любили играть в приставку, проводив за ней всего-то все свободные лазейки между съёмками, хоть и упорно пытались это отрицать. Оба были не прочь посмотреть футбол даже в нерабочее время, удивительно, одинаково болея за ненаглядный мадридский «Реал». Оба любили до треска тонких рёбер и предплечий обжиматься в любых сокровенных уголках, которые были в то время не заняты очередной программой. Целовались до беспамятства и приятных колющих иголочек в губах настолько, что едва могли вспомнить текст сценария рекламных интеграций, отчего постоянно глупо хихикали, глядев друг на друга и вспоминая, чем же они занимались около двадцати минут назад, а потом получали вполне себе заслуженный нагоняй от Стаса за жуткую несобранность в этот раз, хотя говорил он это в любой день их совместных участий в проектах.       Он был для взрослого тридцатилетнего мужчины, который в чёрной одёжке и с небритой щетиной с трудом был похож на свою дефолтную версию, глотком лесного, морозного, не дававшего абсолютно никакую фору на привыкание, кислорода, лишь единственного дарившего возможность безбоязненно вдохнуть полной грудью после спёртого московского, воронежского или вообще любого воздуха. Макс был прямо-таки живительной таблеточкой, которая приятно скатывалась внутрь вслед за водой, тут же отвечая даже на малейшее прикосновение двойной лаской.       А сейчас эта витаминка для счастья была не лучше туч пасмурного осеннего неба и только и могла, что истекать если не кровью, то разочарованием к себе в частности, а поэтому катастрофически сильно нуждалась в широких антоновских объятиях и трепетных поцелуях в кончик носа, краешек губы и целой полянке из касаний на шее.       Вероятно, Шастун уже нехило так завис. Хотя вокруг и продолжали всепоглощающе сотрясаться лавины из аплодисментов и восторженных криков команд со всего сезона, в метре от него не было больше краснокофточной четвёрки, ушедшей куда-то назад, за уровень досягаемости оваций и криков, которые, похоже, желали больше их самих, но эта была лишь игра, снова начинавшая своё цикличное вращение через несколько месяцев. По крайней мере, так было легче утешать не соглашавшееся останавливаться сердце, вытворявшее такие отчаянные акробатические пируэты, и будет поспокойнее, когда он пойдёт в знакомую, но не свою, гримёрку после окончания мотора.       Антон прошёлся до середины сцены, тряхнул раз головой, и, подняв лицо вверх, вернулся к привычному доброму себе, что хоть и выглядел со всей высоты достаточно сурово, но вместе с этим не лишался мягкости и покладистости. Всё в лучших традициях котов.       — И давайте бурными аплодисментами встретим победителей! — Антон старался не показывать не без хрипотцы дрожащий голос, а поэтому тараторил так быстро, как только позволяла дикция, — «Такие», город Томск!       Как он и мог предполагать, имев за плечами, часто неровно ссутулившимися из-за роста, весомый размер опыта по нахождению Загайского в любой потайной комнате и укромном закутке Главкино, Макс оказался в гримёрке. Она не содержала в себе какого-то обильного убранства в виде горы личных вещей и ненужных безделушек типа сувениров на удачу, но по-прежнему внимала пару-тройку видов перекусов, стол для визажистов с большущим светившимся зеркалом и тёмный поблёскивавший диван. Всё, что было нужно для счастья Зайца и иногда захаживавшего сюда Шастуна.       Сам Максим вместо расположения на просторном диване предпочёл ему взгромоздиться на край белоснежной столешницы, чудом не сев на находившуюся в зоне риска нарезку колбасы.       — Обидно? — на слова Антона он отозвался только через несколько секунд, и то, ответом было лишь сухое молчание и недоумевавший взгляд, говоривший, что он его вовсе не слушал, — За их победу обидно?       — Нет, они крутые, — Макс заклинено покачал головой из стороны в сторону, разогнав все назойливые мысли, и принялся мерить помещение, конечно, не метровыми шагами, но полметра в них точно было, — Правда, они молодцы, сам же это говорил.       — Я не верю, — Шастун уселся на край кожаного дивана, что был, он мог сказать это почти с абсолютной уверенностью, в каждой гримёрке, — Можешь говорить что угодно, но я тебя не первый день и не первый год знаю, — зеленоглазый нарочно не подходил, прекрасно помнив о том, что при неудачах Загайского лучше было вообще не трогать хотя бы несколько минут.       — Блять, — его шёпот донёсся до Антона только чудом, не иначе, — Шаст, что тебе вообще нужно?       Загайский поднял взгляд, до этого упёртый куда угодно — в пол со страстным интересом для несчастных кремовых плиточек, на аккуратно подстриженные ногти или на ноги, в кои то веки, облачившиеся в приятного вида кроссовки. Его душетрепещущие карамельные глаза патокой стекали вниз, а потом по несуществующим законам физики возвращались вверх, к лицу с впавшими в череп яблоками. Он виновато поджал губы, будто не хотел, чтобы вырвавшиеся слова вообще покидали его организм, и на толику был далёк от слепого прикуса внутренней стороны щеки, всегда приводившего его в состояние какого-никакого покоя.       — Хочешь услышать, что мы второй раз проебались? — Макс решил, что раз уж начал распинаться перед Шастуном, что и так читал его, как ветер читает открытую книгу, то и сдерживать что-то смысла больше не было, ведь всё равно догадается, — Что в прошлый раз было полегче, потому что были хотя бы «Лютые»?       Русоволосый не отнимал от Зайца внимание и на секунду, не желав, чтобы тот счёл эту малейшую оплошность за слабость, отвращение и жалость к нему. Знал, что даже мимолётного прикрытия век хватит, чтобы в этой темноволосой черепушке начали змеями роиться мысли о ненужности и никчёмности, придушивая друг друга железобетонной хваткой и тут же выпуская смертельно опасный яд. Он смотрел, внимав такие знакомые эмоции как в первый раз, запоминал каждый напряжённый мускул, истерично ходившие желваки и поблёскивающие под яркими лампами глаза. Разглядывал, чтобы не дать этому случиться опять, хотя уже не раз обещал себе защитить его от независимых факторов, снова и снова больно получав под дых щеняче грустным взглядом. Не моргал, а выразительно прижигал под кожей клеймо с презренной надписью поверх всех других.       — Что, блять, сейчас хочется головой нахуй в стену уебаться? — Максим приземлился на край визажистского стола, обречённо зарылся лицом в шершавые ладони и прерывисто вобрал в лёгкие воздух.       Первоначально Антона, не отличавшегося шибкой красноречивостью ни в повседневных, ни в любовных делах, удивляла эта находчивая закономерность Загайского. Всегда, когда спектр его эмоций — позитивных или негативных — выходил ненамного за рамки спокойствия удава, он мог обильно окатить всех рядом целым ведром из весёлых матерных каламбуров или крайне удручающих оскорблений, от конструкции которых временами вяли даже привыкшие шастуновские уши. И было это невообразимо озадачивающе, пока он не понял, что сам едва ли на грамм отличался от него, стоило только чему-то лечь поперёк пути его воздушной машины, на которой он каждый день перемещался по офису или Москве в целом. Так они выражали свои всепоглощающие чувства.       Так они выражали их и сейчас.       В очередной раз сверкнув на спасительно закрытую дверь, он рывком прильнул к Максу, вероятно, не ожидавшему каких-либо активных действий. От этого он аж дёрнулся, едва не мазнув задницей о тарелку, но его крепко придвинули к пышущему уютным, кошачьим, теплом телу.       Антон был выше Зайца не меньше, чем на полголовы, о чём гласила гудевшая шея, когда после окончаний моторов они могли по пятнадцать минут тискаться, но сейчас разница в росте приобретала непреодолимые даже выпрямившейся спиной размеры. Зеленоглазый вынуждено наклонился к нему, ещё не показавшему лицо за сомкнутыми ладонями, схватился кончиками пальцев за его, неспешно, бережно, умиротворяюще отодвинув в стороны, и плавно опустил вниз, припечатав к столу довольно устойчивой хваткой. Окольцованные руки пробежались по внутренней стороне бедра в белых штанах с причудливой бомбой сбоку, пошире раздвинули ноги, чтобы удобней устроиться между ними, отчего сидящей на столе скупо вдохнул сквозь стиснутые зубы.       Шастун обхватил его поперёк поясницы, подтянув на несколько сантиметров к себе, что сейчас, казалось, имело вселенское значение. Скользнул пальцами по плотной светлой куртке, бережно, почти невесомо залез под футболку, заставив всю шею и предплечья темноволосого покрыться миллионом мурашек, а его самого крепко, как за последний плот, уплывавший с необитаемого острова, кишевшего лишь кровожадными животными, прильнуть к довольно тощей, но не лишённой почти домашней подушечной нежности. Носом шумно втянул запах любимого мужского парфюма, от которого сердце вновь совершило профессиональный кульбит, но был он уже приятнее многих вещей на планете.       Антон нехотя отстранился от Макса, глянул на его макушку с симпатично уложенными волосами, чмокнул куда-то в них и коснулся угловатого заячьего подбородка, заставив его задрать голову едва не на девяносто градусов. Приподнял его навстречу своим глазам, уставился в непроглядные дебри неизменного шоколадного цвета, отливавшего ласковым июньским солнцем, для нахождения прежнего предмета тревоги и разочарования.       Никуда не делся.       В нём до сих пор плескался океан, не щадяще бившийся о него, безбожно рассекавший волнами кожу под цвет стороны их команды. Его руки, впившиеся в спасительную чёрную куртку, непроизвольно дрожали, незаметно сотрясавшиеся гнетущими эмоциями, но иногда их касалась и цепкая конвульсия, что заставляла пальцы до скрипа вжаться в скользившую ткань.       Зеленоглазый схватил обе щеки Загайского, неожиданно обдав морозным холодом металла саднившую кожу. Ему хватило секунды, чтобы рассмотреть озадаченный карий взгляд, а затем он самозабвенно впился в искусанные губы Максима, грубо, но вместе с тем невесомо, дав шансы отступить в любой момент, прижавшись к ним. Острые плечи, находившиеся порядком ниже его собственных, одномоментно приобрели мягкость и больше не были похожи на края угольника. Пальцы, не имевшие худобы, но всё такие же изящные, беспомощно вцепились в шастуновские предплечья, смяв на них куртку в несуразные складочки. Он словно лебедь вытянул шею далеко вверх, направлявшись к Антону, ощутимо сложившемуся в три погибели, лишь бы не разрывать с ним контакта. Он слепо нагибался, ещё сильнее, прижимав Зайца к белоснежной столешнице.       — Тебе будет лучше, если я скажу, что, даже без зрителей, приз моих симпатий абсолютно и безоговорочно твой?       Шастун смог отстраниться от него всего на мгновение, после прикусив нижнюю губу то ли случайно, то ли намеренно, отчего темноволосый болезненно скривился, поддавшись активным играм Антона. Но он, виновато зализав языком мелкую кровоточащую ранку, опять прильнул к нему с новым темпом и новым напором.       — Если только совсем немного.       Макс продолжил снимать с желанных губ череду поцелуев, чуточку активнее, чем было до этого, жался грудью к чужой и шершаво царапал шею короткими ноготками, оттянув пшеничные волосы на затылке.       Антон же, не желав противиться, с удовольствием подставлялся под обжигающие касания, просто-напросто плавившись под хорошо знакомыми кончиками пальцев и щекотанием клокочущей души, как струн напряжённых участков кожи.