Пусть это будет началом

Гроза прогремела, едва зацепив Дресс Розу мелким дождичком, но Дофламинго успел намокнуть, пока облетал остров. Потом он спешил к брату по лестницам и коридорам дворца, шуба оттягивала плечи, цеплялась за руки-ноги, за мебель, тормозила на дворцовой лестнице, словно не пускала к брату, впитав с влагой недовольство Семьи. Он потратил день на сброд, с которым, сцепив зубы, договаривался, торговал, слушал их жалобы и оправдания. И сейчас ему казалось, что вся Дресс Роза волочится за ним по пятам, боясь лишиться своего короля. У дверей шубу и вовсе пришлось сбросить, чтобы не намочить пол в лазарете. Это ощущение обнажённости, непривычное и неприятное, и звенящей, как при падении в небо, лёгкости он испытывал только рядом с Роси. Перед его постелью, под его взглядом, внутри его молчания. Белоснежность стен напоминала Миньон и снег-снег-снег, они оба застряли в том проклятом дне, и Дофламинго отчаянно хотел вырваться из кошмара сам и вырвать из него Роси. Прежде чем отпереть палату, Дофламинго открыл нараспашку все окна в коридоре. Пусть золотистый полуденный свет, запахи фруктов и мокрого камня вольются вслед за ним. Вместе с ним. Давно надо было разбавить ими лекарственный дух этой недотюрьмы. Дофламинго терпеть не мог болеющих и умирающих. Он ненавидел слабость в любом проявлении, а при виде едва живого брата на него нападали такие злость и отчаяние, что горло сжимал спазм, а в глазах белело, чернело, наливалось багрово-красным. И в этой пелене проступали дни обиды, дни страха и беспомощности, дни, когда мама умирала на их глазах, а они ничего, ни-че-го не могли поделать. Он не мог. И сейчас не мог — хотя теперь у него были деньги, вкусная, свежая еда и лекарства, и чистые простыни, и власть казнить или миловать. Он подошёл к узкой кровати, на которой лежал его брат-предатель, привычным жестом проверил капельницу. Лечащий врач Росинанта заглядывал к нему каждый час, но Дофламинго хотел знать, что и как делают с его братом, и в конце концов кое-чему выучился сам. Он снял с Росинанта кислородную маску, осторожно убрал отросшую чёлку с глаз, провёл большим пальцем по переносице, разглаживая болезненную морщинку. Бинты до сих пор плотными кольцами обхватывали тело, проглядывали сквозь одежду — мумия да и только. Он посмеялся бы, он очень хотел бы смеяться над всей этой нелепостью, от души, громко, весело — потому что раньше, как бы его ни испытывали небеса, ничто не могло остановить его, сбить с пути, сломить. Дофламинго готов был перешагнуть через свои чувства, через родную кровь, через боль предательства, как всегда перешагивал через всё, что мешало ему достигать цели. Но он не смог — ни засмеяться сейчас, ни выстрелить тогда... Тогда — зарыдала Детка Пять, что-то ей там в голову стукнуло, и Дофламинго вспомнил, как рыдал Роси у кровати матери, и что чёртов отец отнимет сейчас у него и брата. Окончательно. Бесповоротно. Потому что Роси не выстрелит, а он — да. Он сделает то, что должен, и останется в дураках. Без брата, без своего сердца. Без Корасона. Один. Дофламинго опустил револьвер и грязно выругался. После Миньона брат восстанавливался долго и мучительно, неохотно, и это злило, как это злило! Над ним и так потрудились люди Баррелса и Верго... А потом он сам. Дьявол и Святые потроха, он был в ярости! И в ярости законной! Но что с того, если последствия — вот они. Перед глазами. Так что свою злость он глотал, запивая вином и снотворным. И внимательно приглядывал за братиком. Сморгнув воспоминания, Дофламинго развернулся к зарешечённому окну — и не стал отодвигать штору. Ассоциация с камерой, конечно, не улучшала ничьего самочувствия, но вновь ловить Роси на попытке сброситься с такой высоты — нет, Дофламинго не хотел. И без того ему снились кошмары. Не те, что были до Миньона, новые. Он побродил по комнате с непонятной для себя растерянностью. Книги, которые он читал Роси вслух, ссыпались со стула под кровать. Он поднял одну, полистал и поморщился — сказки про братьев никогда не заканчивались счастливо. Но сказки в целом были глупыми и раздражали, Дофламинго собирался написать свою, особенную — и сделать былью. В изножье стояла корзина с бумажными журавликами — это Детка Пять складывала «для брата молодого господина, чтобы он побыстрее поправился», помогала ему изо всех сил. Дофламинго присел на корточки, взял одного журавлика и подёргал за хвостик. Преданная, исполнительная девчонка. И жалостливая. Пиратскую команду он называл своей семьей, но не считал этих людей равными себе. А Роси — считал. И его попытки вновь сбежать от него, бросить, вызывали ярость и недоумение. Какого чёрта, братишка?! Он скомкал бумажку, бросил обратно в корзину и встал. Вся его жизнь была борьбой, и сейчас мало что изменилось, но ставка… Роси. Дофламинго сдвинул очки на лоб, потёр лицо и огляделся. Стол с медикаментами и пакеты с лекарствами, тут же лоток с парой использованных игл и шприцем — Дофламинго блуждал взглядом по комнате, словно в кошмаре наяву. Пора было его прервать: как раз капельница докапала, можно отсоединить её и выгулять братца. — Роси, — позвал он негромко. — Просыпайся. У нас сегодня по расписанию променад. Будем неторопливо ходить и дышать свежим воздухом. Братик тихо застонал и неловко взмахнул рукой. Стойка с капельницей задребезжала. — Тихо, тихо, — Дофламинго поймал его запястье, коротко поцеловал и уложил на кровать. — Никаких резких движений. Давай, идиотина, я помогу тебе сесть. Целую вечность Роси не отзывался, затем едва заметно вздохнул и разлепил искусанные губы. Иногда Дофламинго хотелось стащить у Джоры помаду и накрасить брата, таким непривычно бледным и чужим он выглядел. Призрак с его, Дофламинго, лицом. — Оставь меня. — Голос брата всё ещё казался незнакомым. Низкий, прокуренный, глухой — совсем не похожий на звонкий мальчишеский голосок, каким его помнил, довольно смутно, Дофламинго. — Я и без твоей помощи умру. — Чёрта с два ты у меня помрёшь. Хватит, Роси, я не железный. Будешь себя плохо вести, я расстроюсь и... — Что?.. Изобьёшь? Убьёшь? — безразличие в его голосе бесило Дофламинго до головной боли. — Поселюсь здесь вместе с граммофоном, — огрызнулся он. А что ещё мог сделать? Даже кричать было бессмысленно. — Возьми мою руку и попробуй подняться. Можешь даже поплакать, только не валяйся тут, как тухлый кочан на прилавке. — Доффи, мне… тяжело... Я не смогу… — Роси одышливо всхлипнул, словно одна мысль о выздоровлении пережала ему грудь. — Капельницу тоже возьмёшь... на променад? Недовольно пошевелив пальцами, Дофламинго вздохнул и как можно мягче сказал: — Если будет нужно — возьму. Но дышать без неё ты можешь. Поверь. Давай, там хорошо. Я покажу тебя чудесное место. Моё любимое. Роси с кряхтением сел на кровати и спустил ноги на пол. Тонкие штаны задрались на худых щиколотках, и кольнуло сомнение, устоит ли он даже с палкой? Еще и мизинца нет. Безобразная нелогичная симметрия — у них обоих тело лишилось цельности, словно кто-то отсёк им возможность вернуться на Мариджоа. Кажется, Роси уловил его замешательство и весь заиндевел. — Не напрягайся так. — Дофламинго повернул его к себе за подбородок. — Я здесь. Я помогу. Его взгляд притянули неровные, ободранные ресницы: Росинант иногда выдёргивал их себе. Врачи говорили что это нервное. Идиоты. — Всё хорошо? Пошарив рукой под подушкой, Роси вытянул измятый блокнот, в котором писал, как когда-то в Спайдер Майлс, до Миньона. Но даже не стал что-либо корябать в нём, перелистнул страницы и вяло ткнул в строчки: «Всё просто отлично. Быстро разобьюсь, и конец». — Роси. Что я говорил про не злить меня? Я не буду тебя резать, бить, ронять, топить или душить. Успокойся. Хватит себя накручивать. Всё закончилось: твой шпионаж, враньё, молчание и всё, что ты там надумал или тебе наговорили. Хватит убегать, хватит прятаться. Хватит! Хотя говорил он резко и насмешливо, испытывал при этом прилив тоски и страх, что Роси вновь ускользнёт из его жизни. Дофламинго сел на кровать и обнял брата, прошептал в висок, едва касаясь примятых волос губами: — Я больше не отпущу тебя. Потом — всё, что захочешь, Роси. Только больше не делай глупостей. Роси криво улыбнулся, вздернув губу, и спрятал глаза за чёлкой. Ну хоть так. Он отсоединил капельницу, вынув иглу-бабочку из сгиба локтя: пришлось научиться разбираться в медицинских тонкостях и обрести новые умения, чтобы позаботиться о Роси как следует. А ему в ответ вновь и вновь — одна неблагодарность. Поднять брата на руки было болезненно просто. Дойти до окна — чуть сложнее: Роси цеплялся за плечи и дышал поверхностно и сорвано, словно что-то мешало ему. Но врачи утверждали, что с лёгкими и гортанью проблем нет, это психосоматика. Внушённое. Внушался Роси очень просто и не тем, чем стоило. Дофламинго сжал зубы и оглянулся на шубу. Она помогала планировать, держаться в воздухе, но сейчас лететь было недалеко. Значит, он может одолжить её брату. Опустив его на ворох розовых, уже подсохших перьев, Дофламинго подсунул руки под спину и колени Роси и встал. Нити оплели кокон поверх, аккуратно и прочно. — Полетели. Ветер ласкал кожу влажным языком, свистел в ушах, пробирался под рубашку шаловливыми пальцами. Роси вновь оцепенел, то ли страшась упасть, то ли надеясь на это. Что творилось в его бедовой голове, Дофламинго никогда не понимал и не желал понимать. Нет, он был уверен, что знает. И едва за это не поплатился, как какой-нибудь самонадеянный юнец, забредший на неизведанную опасную территорию. До поля с подсолнухами они летели минут пятнадцать, хотя он мог бы управиться и за пять. Но по-детски хотелось покатать братика, дать ему привыкнуть, дать проникнуться красками — Дресс Роза ничем не походила на тусклые, серые, грязные северные острова. Дать ощутить вкус к жизни. Полюбоваться с высоты на новый дом. На красные блестящие крыши, яркие, как юбки распутниц, белый камень домов, раскрашенный тут и там гирляндами дешёвых горшков с цветами, полосатыми тентами, под тенью которых ютились сонные кошки и крикливые старики, на шумные порты, рокочущие под ногами Дофламинго, где крики и смех эхом уносятся в небо. Всем этим хотелось похвастаться — и подарить. В шубе, как в коконе, в его руках, как в колыбели, вознести брата над страной, над миром, над самой смертью. Что беспокоит тебя, Роси? Что может унять твою боль? Кого убить или помиловать для этого? Он заложил длинную петлю и спланировал в золотое море. Подсолнухи шептались меж собой, качая тяжёлыми чёрно-жёлтыми головами, и безропотно приняли в свои объятья своего законного Короля. — Роси, здесь? Или вон там, на холме, есть дерево, можно сесть в тени, и вид открывается отличный. — Здесь, — безразлично ответил Роси, но головой завертел, осматриваясь. Оглушительно стрекотали кузнечики и густо пахло солнцем. Над полем сновали жуки и большие, утробно жужжащие, аляпистые бабочки, божьи коровки и шмели — всякая дрянь, столь любимая Роси в детстве. Сквозь ярко-жёлтые, почти рыжие цветы и шершавые листья смотреть на солнце было как сквозь толщу воды: и красиво, и сонно, и волнительно сладко, дурманяще. Этот букет навевал воспоминания. Повернувшись на бок, Дофламинго разглядывал профиль брата. Измождённое лицо медленно оживало, наполняясь красками и светом. Он трогал пальцами стебли, теребил узкие лепестки с радостью и восторгом маленького ребёнка. — Мне нравится, — признался Роси, вздохнув свободно и глубоко, и посмотрел на Дофламинго. — Я не против ещё здесь погулять. И на пляж хочу, соскучился по морю. Вокруг его тусклых сухих волос порхала бабочка, как вокруг помятого одуванчика. Спутанное золото локонов, золото небесных драконов — корона истинных королей, которая должна горделиво сиять. Дофламинго позаботится и об этом. — Заживут раны, и искупаешься. Но придётся охотнее жрать и шевелиться. А то так и буду носить на ручках, хе-хе. — Чудовище. — Роси измученно, но миролюбиво улыбнулся, и тут же озадаченно потрогал языком вставленный зуб. — Спасибо, Доффи. Иногда, очень редко, но даже у него не находилось слов. Поэтому Дофламинго обнял брата, прижался щекой к тёплой, измазанной в паутине макушке и негромко рассмеялся. «Живи, Роси. И мы будем летать сюда — и куда угодно — хоть каждый день».