о с к о л о ч н о

Никино сердце падает куда-то вниз — глубже, чем летела Алиса из сказки и куда менее весело, когда после первого гудка следует второй, вместо пашиного звонкого голоса. Вместо любого пашиного голоса, пусть даже тот будет уставший и с привычной утренней хрипотцой. Ник сбрасывает после пятого, когда пульс уже колотится в висках всей ударной установкой симфонического оркестра. Сбрасывать после пятого — это древний ритуал, обряд очищения, плевать через левое плечо и показывать язык зеркалу, когда неожиданно возвращаешься. Это не работает. Ник матерится сквозь зубы и все слова отлетают каплями дождя от тротуара, да прячутся в свисте пролетающих мимо сирен. Нике дышалось бы лучше, если бы Паша ответил. Ника не может дышать в принципе, потому что в центре рвущейся струной гремят протесты, а Пестель-чудесный-умный-его-Пестель вряд ли может быть где-то еще, кроме как в самой горячей точке. И Ник уверен, что именно он ее и поджег. Он набирает еще раз в надежде на какое-то дурацкое светлое будущее, в которое рядом с Пашей хочется верить, но которое разбивается вдребезги о тюремные решетки. Сердце старается биться в унисон с гудками, но получается откровенно паршиво — так же как у Пестеля отвечать на звонки, когда это жизненно необходимо, Паша, блять. Сердце вновь останавливается уже после первого, а их бесконечность — не прекращающаяся, идущая пульсом покойника, неправильная, — падает петлей на затянутую в бадлон шею. Он сбрасывает, когда уже невозможно, когда равнодушный звук запястья вспарывает и, кажется, что смеется ехидно, он сжимает телефон до звона в ушах и выдыхает только чтобы чертыхнуться. Ник набирает другой номер, где отвечают сразу же. — Паша не берет трубку. Трубецкой выдыхает зло, вместе с «как вы меня уже достали» вместе с «ник мы могли бы найти кого-то н о р м а л ь н о г о». — У тебя через двадцать минут. Ник кончики пальцев о сигареты жжет — ему не страшно уже, он уже обжегся, что зияющая рана вместо сердца, что в груди тепло постоянно, потому что какой-то придурок, зачитавшийся легендой о Данко и ее в жизненный вполне работающий план превративший, в мыслях-чувствах-завещании поселился и выбираться не хочет, будто Николай Романов это такой московский лофт с видом на соборную площадь, за который платить поцелуями и мурчанием в плечо. Николай Романов предпочел бы чтобы арендный договор включал в себе обязательные ответы на звонки в течении трёх минут. Парень с горящим сердцем плевать хотел на такие желания Николая Романова (или — не хотел, но обстоятельства, очевидно, сильнее) Ник кончики пальцев о сигареты жжет — ему не страшно уже — огонь бежит обратно под ледяным спокойствием Трубецкого, который в десятый раз за последние полчаса с обреченным выдохом кладет трубку. Он сейчас вместо атланта в маленьком романовском мирке, потому что Ник уже не справляется, он дышит-то только потому, что курение этого требует и он себя не простит, если умрет раньше, чем наорет на Пашу (сначала обнимет, прижмет покрепче, поверит, что жив — но потом обязательно наорет). Сережа протягивает следующую сигарету и кажется, что фильтр после его губ успокаивающе холодный. — Найдем мы его. Голос — морознее утопившего Титаник айсберга, но Ника, кажется, заново может дышать и без огонька на том конце его неправильного ингалятора. Паша прячет морщинку на лбу в ладонях, после с силой проводя по лицу под аккомпанемент звона наручников — и ухмылка по ту сторону решетки совсем не по-доброму намекает, что эта музыка будет сопровождать его еще очень долго. Она и навязчивый голосок в голове, почему-то отдающий романовскими интонациями — слова звучат на грани шепота, но обладают эффектом разрывной гранаты — там целая поэма из «Паша, блять» — «я же тебя просил, блять» — «господи, ты такой идиот». Пестель любому Нике рад, даже если тот только в его голове, но предпочел бы менее обреченные и более реальные встречи — с тихими смешками в плечо, мягкими поцелуями и чем-то на грани абсолютного счастья. Пока у него только ноющие запястья и уверенность, что на этот раз он попал по-крупному — и даже никино божественное вмешательство не поможет. Ему остается только нервно вздыхать — не очень тяжело, потому что грудь похожа на рассадник незабудок, да игнорировать слишком уж надменный взгляд охранника. — Паше поможет только Бог, — улыбка у Трубецкого кривая, остовом поломанного распятья растекающаяся ближе к левой щеке. Ник в бога не верит — он его знает, будто старого друга или злейшего врага, но больше, как что-то далекое и светлое, ибо так говорит мама. Ибо мама встает рядом на колени, ибо мама ведет его в церковь и свет играет в ее волосах обещанием светлого будущего. Но Ник не в е р и т. Он не то, чтобы атеист, но его религия другая, неправильная, выверенная собственным подсознанием, да разбросанная по всей жизни осколками разбившегося витража с улыбкой ангела. Она — в строчках стихов Кондратия, которые тот читает нараспев, смягчая резкость слова смешными пузырьками дешёвого шампанского, она — в плавном беге пальцев Трубецкого по фортепьяно, она — в искрящихся улыбках Миши и смеющейся серьезности Апостола. Ник — отвратительный идеалист. Он не верит в бога, но верит в людей — до плавящейся под взглядом кожи, до уютных объятий, до сорванного от счастливого крика горла. Тут нет молитв — только тихий шепот на ухо, тут нет жертв — только одна, самая правильная, его разбитым истекающим кровью сердцем на алтарь положенная. Он не верит в Бога, но почему-то, зачем-то верит в Любовь. И совсем уж по-дурацки верит в Пашу. Только в этом случае веры недостаточно, раз уж все связи Трубецкого не смогли спасти положение. — Хотя есть еще один человек и ты, Ник, прекрасно об этом знаешь, — ухмылка уже другая, в ней загорается искра, как будто огонек с сигареты не похоронен под слоем пепла, а прыгает по льду сережиных зрачков. Ник смотрит неодобрительно, Ник щелчком ломает блокировку телефона и в этом слышится слишком уж обреченное «Ладно, Сереж, но когда-нибудь я тебе это припомню». — Александр Павлович, к вам... — голос секретарши полузадушено звучит из динамиков и разбивается вдребезги впечатавшейся в стену ручкой двери. — Спасибо, Лиза, я уже понял. Он отключает телефон, потому что этому разговору не нужны свидетели, потому что гудки и так снежинками опадают на стол, потому что сталь скрещенных взглядов искажает пространство, потому что им досталась вся холодность, которую Миша с Костей вытравили умением просто быть счастливыми и солнечностью улыбки. — Александр Павлович, — и в голосе достаточно льда, чтобы еще раз уничтожить мамонтов, и старший Романов бы простил эту грань грубости — человек напротив не его секретарша, ему за вежливость не доплачивают — если бы человек напротив не был его братом. Николай стоит как на плацу — даже тверже, вздернув подбородок как последнюю попытку сопротивляться неизбежному. Саша видит, что это не братский визит, что у Николая раны, нанесенные семьей, все еще кровоточат, что он здесь не просить, не умолять, он здесь за сделкой. И старший Романов заранее знает, кто причина такого отчаянного поступка. В комнате тишина. Александр не понимает, как плотную стену из нее разрушить — тут не подойдет теплая улыбка и «как дела, брат, давно не виделись», у него нет ни одной модели поведения для такой ситуации, а Николай кажется из непотревоженного даже дыханием молчания черпает столь необходимые ему силы. — Мне нужна услуга, Александр Павлович, — и Романову почему-то кажется, что в словах, в ухмылке, в позе брата он видит свое кривое отражение. Он еле сдерживается, чтобы не обнять младшего — какого младшего, тот выше его, тот серьезнее, у того под густыми бровями два тихих океана в бурю. Тот давно их всех перерос. Традиционное рукопожатие оставляет атмосферу тридцатиградусного мороза, на который он по глупости вышел без перчаток. Он не уверен, что сможет сказать кому-то еще слово в ближайший час — он только скупо бросает в динамик «не беспокоить», достает виски из нижнего ящика стола, да думает-думает-думает, что же он сделал не так. (Что же он сделал неправильно, чтобы теперь вытаскивать преступников-революционеров-террористов из тюрьмы, чтобы теперь быть почти ненавидимым младшим братом). Паша растирает запястья и с ухмылкой смотрит на все еще дрожащего после звонка охранника. Он свободен и он знает, чья это вина. Он благодарен — он должен быть благодарен, но он ненавидит-ненавидит-ненавидит до трясущихся пальцев, когда Ника так делает, когда совершает все возможное или невозможное, чтобы эгоистично вернуть Пашу себе и совсем не эгоистично спасти его свободу. Это ломает правдивость любой революции. Это неправильно. И Паша не хочет использовать чужие связи, не хочет отделять себя этой стеной от собратьев по идеям и оружию, пусть никто его в подобном не обвинит. Он просматривает количество пропущенных на возвращенном телефоне и принимает волевое решение — не перезванивать. И не отвечать. Это глупо, по-детски глупо, но он не представляет, что пришлось сделать Нике на этот раз, на кого надавить и не собирается разговаривать с ним, придавленный этой неизвестностью. Что ему нужно — так это ужин, теплый душ и какое-нибудь доказательство, что все было не зря. А никак не Ника. (Пусть Ника ему всегда уже на молекулярном уровне жизненно необходим). Он не сбрасывает, нет, не переводит на голосовую почту, просто доделывает бутерброд под раздражающую уже мелодию, которая каждые десять секунд кричит о революции. Музыку прерывает не пашина рука, но настойчивый стук в дверь, как будто человек по ту сторону слишком зол-расстроен-напряжен, чтобы помнить о существовании звонка или собственных ключей в кармане. Паше даже не нужно смотреть в глазок, чтобы знать кто это. Он выдыхает «привет» под аккомпанемент скрипа петель. Этого явно недостаточно, потому что в синих — до васильков или до серебряного озера синих глазах бушует ярость Флегетона. Бушует что-то на уровне я бы ненавидел тебя, если бы так сильно не любил. — Паша Пестель, ты такой идиот. — это на грани шепота, это холодно до дна Северного-Ледовитого океана, это пробивает барабанные перепонки и кажется, что кровь потечет из ушей, если Ник не уронит ничего, кроме этой фразы, в оглушительную тишину. Ника медленно развязывает шарф, стягивает перчатки, сбрасывает наконец звонок. Ника смотрит в глаза и ковыряет душу десертной ложечкой. Его движения на грани скорости света, его объятие грозит доломать кости, довести синяки на груди до состояния фиолетовых полей Прованса. — Никогда больше так не делай. Ника улыбается в золотой ободок кружки из бабушкиного сервиза, когда телефон Пестеля изламывает вселенную роком кажется в миллионный раз за этот день. Он решает впервые за сегодня сделать хоть что-то правильно — поднять трубку, поздороваться по-человечески, хотя задор в прячущемся под романовскими бровями небом должен его напугать. — Пестель. — И холодность, жестокость, обещание мучительной смерти в интонациях собеседника напугать его тоже должен. — Трубецкой. — Ник рядом? — Да, тебе его да… — Нет, уйди в другую комнату и слушай, блять, внимательно то, что я тебе скажу, можешь даже законспектировать, если не запомнишь с первого раза, не выучишь наизусть и не научишься, блять, не причинять боль моему лучшему другу. Первое, что тебе нужно знать, — я могу и убийство скрыть, мне достаточно связей для этого. Второе — если ты считаешь нормальным игнорировать Николая Романова, который влюблен в тебя, который может рискнуть ради тебя жизнью, то мне стоить и ему мягко намекнуть, и всем твоим друзьям по играм с огнем на Сенатской площади, что ты не так уж хорош, как они все считают, не так умен и не так храбр. И, вероятно, они сделали неправильный выбор. Ты понял? Потому что тебе жизненно необходимо, блять, это понять. У них на двоих старая двушка с блеклыми обоями и слишком большим количеством кружек для чая, у них на двоих — николаевская твердость и холодность, да пашины легкие улыбку, которые слишком уж сильно похожи на оскал. У них — проблемы Романова с семьей, которых больше, чем в книгах Мартина, да пестелевские проблемы с законом, которых хватит на одну революционную группировку времен июльского восстания. У них на двоих — десять метров кухни и одна затухающая сигарета, медленно кочующая из рук в руки вместе с рассыпанными искрами прикосновений, с холодным фарфором никиных длинных музыкальных почти пальцев, с мягкостью пашиных мозолей от гитары и ненужных уроков стрельбы. Дым не выедает воздух, но прячет улыбки, как будто им не позволено существовать в этом пространстве, хотя оба уверены, что так улыбаться запрещено какой-то статьей конституции — с любовью, теплом, чем-то неправильно-уютным, скрытом за лемнискатой в изгибе губ. Сигарета догорает и чуть обжигает кончики пальцев, веря почему-то, что у нее растопить лед получится лучше, чем у плавящих до кости прикосновений человека напротив. Ника выдыхает смеющееся «ничто не вечно» вместе с остаточным дымом, да припечатывается жестким движением, навечно упокоив окурок в совковской выделки пепельнице. Паша шепчет полубезумное, неслышное, растворяющееся в воздухе и сквозняке — «кроме моей любви». Ника зачем-то слышит. Ника про себя исправляет — «нашей», но вслух бормочет только что-то про бесконечность проблем, которые паша притягивает на свою голову. и все у них невозможно-нереально-эфемерно, но х о р о ш о. Паша выбирается из полуобъятий, теплого одеяло и ауры непередаваемого счастья. Он вылавливает маленьких рыбок-сигналов, танцующих в свете фонарей за окном, из кромешной темноты в спальне, которые доказывают, насколько Ника на самом деле устал — у него морщинки на лбу, которые не желают разглаживаться, сколько бы Пестель их не целовал, у него бледность неестественная совсем, у него — синева из глаз течет в ладожское под ними — холодное, неживое, голубизной перекрывающее небо с картин Рафаэля. Он выскальзывает из тепла ради холода балкона, ради огонька сигареты и табачного привкуса, бегущего по горлу к магическим образом еще не перегоревшего сердца. Он знает, на что способен человек за стенкой и крепости из одеял в принципе, он знает, на что Ника способен ради него — и это больше, чем может сделать любой, какой бы властью и силой он не обладал. Паша отписывается парнишке из штаба, что на этой неделе и, возможно, на следующей — он будет недоступен. Он блокирует телефон с легкой улыбкой, потому что это — единственное, что он может сделать для Романова прямо сейчас. Он может подарить ему немного покоя и просто быть влюбленным придурком с очаровательной улыбкой, за которого Ника по непонятной причине готов умереть. — Не стоит прекращать свою войну ради меня, — чужая голова мягко опускается на плечо, позволяя обладателю прятать взгляд в зелени футболки, да щекотать щеку волнами кудрей. — Утром мир все еще будет разрушен. /мир разрушен, разбит на маленькие кусочки, которые собрать сложно, а цветной скотч ярких статей и транспарантов на митингах работает так себе, но мы-то — целы, мы собрались зачем-то идеально подходящими друг другу пазликами, так что рисковать этим даже ради спасения мира не стоит/