Яркие всполохи

      - Отец, у тебя просто отвратительное чувство стиля, - Зейн балансировал на одной ноге, рискуя сорваться с табуретки. Он, видимо, мнил себя Юлием Цезарем, пытаясь повесить белого фарфорового оленёнка на пушистую колючую ветвь и попутно руководя всем остальным процессом.       Салим на такое заявление лишь тяжело вздохнул.       - Ничего, ты хотя бы в цветовую гамму попадаешь, в отличие от Джей-Джея, - добавил с тёплой усмешкой.       - Я всё слышу, вообще-то, - пробубнил "Джей-Джей". - Никакого, блядь, уважения в этом доме.       А вот такое уже игнорировать было никак нельзя, поэтому американец сейчас и сидел, зло грызя леденец, который ему насильно пихнули в рот, и недовольно сопел. Зрелище весьма умилительное, нужно сказать. Настолько же, насколько и уморительное.       Салим по жизни был человеком терпеливым, но всякому терпению, как известно, приходит конец, и этот случай - не исключение. Не то чтобы затея с леденцами сильно помогала решать проблему излишнего сквернословия в его доме, но хотя бы повеселиться можно было от души: наблюдать, как грозный морпех (хоть и бывший) с опаской озирается по сторонам и прикрывает рукой рот после того, как выругнется, - непередаваемые ощущения.       Джейсон приходил к ним домой раз в неделю по пятницам. Это стало уже традицией - ужин, фильм или приставка, долгие разговоры на кухне. Нелепые анекдоты, две скуренных в уютном молчании сигареты на балконе и мягкая улыбка одним уголком губ.       Джейсон приходил, и их небольшая квартирка на самой окраине Лондона наполнялась громким хриплым смехом, шутками невпопад и каким-то необъяснимым спокойствием.       Потом он всегда уходил, не слушая никаких уговоров остаться. Ни лондонские осенние ливни, ни стрелка часов, давно перевалившая далеко за полночь, не могли его удержать, и в груди больно ухало подбитой птицей сердце каждый раз, когда с негромким хлопком входной двери квартира погружалась в тишину.       Салим затем всегда подолгу смотрел в окно: наблюдал за одиноко застывшей в темноте фигурой, подпирающей дерево; за огоньком сигареты, что яркой оранжевой точкой вспыхивала в немного дрожащих руках. Второй этаж позволял увидеть эту нервную дрожь - она отпечатывалась в голове ещё одной пульсирующей мыслью, не находящей выхода в словах.       Как и десяток таких же незаданных вопросов.       Они не говорили. Салим пытался поначалу, но каждый раз натыкался на нервную улыбку и: "Хэй, дружище, я никогда не был так счастлив, как сейчас, окей?".       После того раза в храме вывести его на искренность больше не получалось. Оно и неудивительно - тогда был страх, дикий, поглощающий. Страх, что током по венам - не можешь отпустить руки, хотя знаешь, что это поможет; страх не смерти, но забвения. Кем ты был? Кто ты есть сейчас? Что останется после тебя? И останется ли, если вся твоя жизнь - шум на несуществующей частоте, серая вязкая субстанция, трясина, в которой не было просветов, в которой не было ничего, кроме липкого ужаса и отвратительно-сладковатой вони от собственного разложения?       Бесполезный, жалкий, никчёмный.       Всё это хотелось смыть с себя, вдохнуть побольше холодного воздуха, даже если многовековая пыль раздерёт глотку, - плевать, но всё же вдохнуть хоть раз, по-настоящему, без фальши, не задыхаясь.       Необходимость, но не желание.       Сейчас же борьба шла только внутри. Самые страшные вампиры - они в голове. Тех, под землёй, хотя бы можно было убить - проткнуть ржавым куском железа, всадить очередь в мерзкую пасть. Почувствовать, как ломаются под руками кости, разрываются ткани, как перестаёт рвано трепыхаться гнилое сердце, останавливается навсегда, даря чувство облегчения.       Этих же так просто не взять, - как убить того, кого не можешь увидеть? - они скребутся где-то внутри, питаются эмоциями, питаются жизнью, отбирают всё, что ты так отчаянно бережёшь и прячешь в "потаённые" места - нет таких мест, куда Они бы не смогли добраться. Сложно бороться с тем, кто сзади идёт по пятам, с тем, кто рядом с тобою в радости и тоске, кто выжжен у тебя на подкорке. Твой главный враг - это ты сам.       Салим не угадывал - читал это в дрожащих ресницах и поджатой верхней губе, в поднятом в отчаянной попытке скрыть горькие слёзы взгляде и в до желваков сжатых челюстях. Читал и падал в эту чёрную бездну, в эту ужасающую пустоту. Знакомую пустоту. Плавал, знает.       И насколько тяжело оттуда выбраться, он знает тоже.       Бездна не оставляет рваных ран на видном месте, не появляется вампиром перед твоим лицом, но всё же её присутствие весьма заметно.       Салим улыбается едва-едва - приподнимает уголки губ в улыбке, слушая наигранные возмущения Джейсона ("Знаешь, где этот леденец окажется в следующий раз?!"), но не может притворяться больше и стирает улыбку рваным движением, опускает глаза вниз.       Тот непонимающе хмурится в ответ, моментально оказывается рядом с ним: кладёт руку на плечо и мягко сжимает, обеспокоенно заглядывает в глаза, наклоняя вбок голову.       Салим поднимает на него взгляд и вздыхает судорожно, втягивая воздух сквозь сжатые зубы, - Джейсон с такого ракурса кажется совсем мальчишкой: когда не сводит в напряжении брови к переносице, когда так доверчиво смотрит в глаза. Вздёрнутый очаровательный нос, светлая кожа и россыпь веснушек на ней - никогда ещё не удавалось рассмотреть его лицо так близко.       От этого ещё больнее замечать глубокие тени под глазами, нездоровую бледность кожи и так и не исчезнувшую пустоту во взгляде. Смотреть невыносимо горько, хочется отвернуться, но Салим смотрит, не мигая, перехватывает руку и автоматически считает пульс, прижимая большой палец к венке.       Прикосновение обжигает обоих.       Джейсон переводит взгляд на чужую руку у себя на запястье, смотрит пристально, но потом будто выныривает из мутного сна - отшатывается назад, опускает взгляд и поднимает ладонь ко лбу, видимо пытаясь спрятаться по привычке за козырьком затасканной кепки, но пальцы ловят лишь воздух. Тушуется, неловко потирает шею и отходит ещё на шаг назад.       Только сейчас приходит мысль, что в комнате стало слишком тихо. Салим переводит взгляд на сына - тот смотрит напряжённо на Джейсона, хмурится.       - Друг мой, как насчёт пропустить по стаканчику? - улыбка выходит немного нервной, но это уже что-то. - Принесёшь?       - Ага, только потом не вини меня в том, что вся эта шушера, - он обводит рукой украшения, - криво висит.       - Для этого у нас есть Зейн.       - Чёрт, и правда.       Когда Джейсон уходит из комнаты, прикрыв за собой дверь, Салим выдыхает.       - Отец, так не может больше продолжаться, - Зейн руки заламывает, сжимает пальцы, тянет, как будто испытывает сильную боль.       - Что именно? - нарочно спрашивает, даёт себе время собраться с мыслями.       Что ответить сыну? Что вообще можно сказать?       - Ты сам знаешь! - повышает голос, но тут же резко осекается и продолжает сбивчивым шёпотом: - Джей, он... Он же ходит как тень, ты разве не видишь?       - Вижу, - Салим с силой проводит рукой по лицу. - Конечно вижу. Но я не в силах ему помочь, понимаешь? Только он сам. То, что ему пришлось пережить - нам пришлось пережить, - непросто. Это не уходит просто так, Зейн.       - И не уйдёт, если бороться в одиночку. Меч и щит, так ты сказал. Поговори с ним, отец, - окинув Салима тяжёлым взглядом, он отворачивается и возвращается к делам, но движения его дёрганные, раздражённые.       Салим и забывает иногда, что Зейн уже совсем не тот маленький мальчик, который с искренней радостью запрыгивал к нему на колени после ужина, требуя рассказать очередную легенду, и неизменно засыпал, млея в тёплых отцовских объятиях.       Сейчас он сам с упоением рассказывает истории, когда приезжает погостить, - дорога до университета и обратно занимает слишком много времени, поэтому Зейн выбрал общежитие. Хотя вряд ли дело только в расстоянии, но это тоже можно понять, и Салим понимает, хоть и с грустью. Служба отняла у него слишком много времени, которое он должен был посвятить сыну, когда тот в нём нуждался. Нуждался отчаянно, когда ушла мать, когда сверстники называли его проклятьем - мать сбежала в другую страну, отец - на войну. Ругался, злился, устраивал скандалы - он всё это помнит. Помнит, как говорил в ответ, что его мальчик всё поймёт, когда повзрослеет. Что делает это ради его же блага.       И он повзрослел. Иногда становится страшно - взгляд сына настолько пронзительный, что выдержать его очень сложно. Зейну не понадобилось проваливаться в ад, чтобы осознать свои грехи и себя, в отличие от него. Да и не знает Салим, какой личный ад пришлось пережить ребёнку, чтобы сейчас так серьёзно и снисходительно смотреть в свои 18.       Он прислушивается к звукам, доносящимся из кухни, - Джейсон чем-то громко гремит, так же громко бормочет. И это ощущается слишком гармонично, слишком по-родному, что Салим невольно шепчет:       - Нуждается ли он в мече сейчас?       Зейн лишь тяжело вздыхает и качает головой:       - Если бы ты действительно смотрел, то увидел бы, насколько он нуждается. Но, знаешь, - он подмигивает и нахлобучивает ему на голову откуда-то взявшуюся красную шапку с бумбоном, - сейчас я уже не уверен, кто нуждается больше - Джей в мече, или ты в нём.       - Я всё же подумал, что как-то не очень красиво будет спихнуть всё на пацана, поэтому сегодня побудем с тобой трезвенниками, дружище, - Джейсон вваливается в комнату с тремя кружками зелёного чая - и как только не уронил?       - Опа, праздник ещё не наступил, а Санта уже здесь, - он негромко хохочет и протягивает одну кружку Зейну, вторую - застывшему Салиму. - Эй, Санта, желания исполняешь?       - Хм, боюсь, что ты вёл себя плохо в этом году, - Салим наигранно вздыхает как будто с сожалением. Чувствует недовольный взгляд Зейна где-то сбоку, но ничего не может с собой поделать. Они обязательно выяснят всё с Джейсоном, но потом. Не в канун Рождества.       - О нет, я сейчас расплачусь, - Джейсон всё же впихивает кружку ему в руки, слегка касаясь его руки своей. Мажет взглядом, нервно усмехается и уходит к Зейну наряжать пушистую ель. На самом деле это сосна, потому что "дешевле, красивее, да и не осыпается дольше, Салим!" - но мозг упрямо не хочет принимать эту информацию, поэтому он со спокойной душой продолжает называть бедное дерево елью. Ему-то какая разница - её он видел только в рождественских фильмах, так что простительно.       Джейсон и Зейн между тем времени зря не теряют и активно спорят, в какие цвета стоит облачить "красотку". Салим так боялся, что сын не поймёт его дружбы с американцем, но, как стало видно, зря. Зейн сразу же разглядел за кривыми усмешками и бранью человека хорошего, чуткого. И даже больше - сформировал и озвучил те мысли, которые были непонятны самому Салиму.       Ему кажется, что вот с этого момента всё должно пойти к лучшему.       - Не расстраивайся, веди себя хорошо в следующем году, и я обязательно исполню сразу два твоих желания.       - Как жаль, что в следующем году меня здесь уже не будет, - Джейсон как раз собирается взять из коробки очередной тёмно-синий шарик, когда внезапно ощущает стальную хватку на запястье.       - Что? Объясни, - не совсем понимая, что делает, Салим дёргает Джейсона на себя, отчего тот неловко валится вперёд и хватает чужое плечо для равновесия.       - Да что тут объяснять? Засиделся я здесь, - глаза снова пытается спрятать и продолжает терзать уже и так ободранную нижнюю губу, - заржавел. Я сюда и приехал только для того, чтобы проконтролировать, как ты тут устроишься.       Джейсон смотрит на него ласково - теперь Салим это видит, но напряжение растёт в нём, поднимает что-то булькающее внутри, и он лишь сильнее сжимает чужое запястье, вызывая недовольное шипение.       - Я убедился, поэтому всё. Делать здесь мне больше нечего, - пытается хватку ослабить, но лишь усугубляет своё положение. Салим смотрит на него тяжело и утаскивает на балкон мимо испуганного Зейна.       Стекло в двери жалобно дребезжит от слишком сильного хлопка, но Салиму на это плевать. Он достаёт сигарету из пачки, пытается подкурить, но то ли зажигалка не слушается в дрожащих пальцах, то ли горючка закончилась именно сегодня.       В раздражении он скидывает сигарету, да и всю пачку тоже прямо с балкона и поворачивается лицом к Джейсону, смотрит пристально.       Несмотря на сочельник, на улице темно. Может быть, люди, живущие здесь, тоже не любили этот праздник, а может, попросту разъехались по гостям - не важно, важно то, что сейчас лицо напротив выхватывает только тусклый свет звёзд, и из-за этого ореховые глаза как будто светятся изнутри.       Это завораживает.       - Салим?       Джейсону явно неловко, и он не может выдержать взгляда, опускает голову и крупно вздрагивает, когда его подбородок мягко приподнимают, заставляя возобновить контакт.       - Когда мы были в храме, я задал тебе вопрос. Сейчас задам ещё - у тебя есть тот, кто ждёт твоего возвращения?       Джейсон давит горькую усмешку.       - Конечно, меня там ждут. С распростёртыми объятиями. Командование даёт майора за "заслуги перед Родиной", мать её... - и поражённо замирает, когда его затыкают поцелуем.       Салиму надоели эти бесконечные увиливания, и он сминает чужие губы яростно, грубо сжимает подбородок, вкладывает всё, что невысказанными фразами копилось внутри. Джейсон несколько секунд просто стоит столбом, но потом сдаётся и с тихим стоном отвечает не менее отчаянно.       Это похоже больше на борьбу, чем на поцелуй, и изматывает обоих. Салим отстраняется первым и просто улыбается. Устало, но довольно. - Ну, что скажешь теперь?       Вместо ответа его целуют, теперь уже нежно.       Теперь они непременно поговорят. Сегодня, завтра - не важно. Важно лишь то, что теперь пустоту в глазах Джейсона заняли звёзды.       Зейн тихонько выглядывает из-за шторы, облегчённо вздыхает и наконец-то притрагивается к давно остывшему чаю.       Джейсон всегда приходил по пятницам и заполнял их небольшую квартирку на окраине Лондона хриплым смехом и каким-то необъяснимым уютом. Потом он всегда уходил, не слушая никаких уговоров остаться. До этого дня. В этот раз он пришёл в субботу, и всё кардинально поменялось.       Он жалеет лишь об одном - что не пришёл раньше.       

***

      Вампиров в голове нельзя убить напрямую. Но ведь можно выстроить стены вокруг них, перекрыть кислород и лишить почвы из страхов и сомнений. Тогда они непременно ослабнут, правда? Но только стоит ли это того? Ненависть порождает ненависть, боль порождает боль, от одного страха можно убежать лишь к другому. И вот так, бесконечно убегая и отбиваясь, ты однажды выбьешься из сил, оступишься - стены рухнут, и вампиры вернутся снова с утроенной злобой.       Мы те, кто мы есть. Мы сотканы не только из улыбок и восхождений, но и из боли, ошибок и обид. Чем больше стежков, тем прочнее ткань, вот и всё. И это нормально. Это правильно.