Привкус клена

— Ты мне нравишься, — говорит Горо тихо, почти что шепотом, и изо всех сил старается, чтобы ни голос, ни уши с хвостом его не дрожали. С голосом и ушами, вроде бы, получается, а вот с хвостом — не очень… Но хвост всегда был предателем. Казуха молчит, не поворачивается к Горо и даже не открывает глаз. Но и не отмахивается, не разражается бранью, не гонит прочь… Это уже неплохо. Горо смелеет и придвигается к нему ближе. Здесь, на нагретой солнцем крыше, нет и не может быть свидетелей, кроме птиц и ветра. Можно расслабиться, можно позволить себе больше слов и больше касаний… Хотя Горо Казухи не касается — даже подумать об этом не смеет с недавних пор. Казуха ему нравится — и не только, не столько, как случайный, но интересный попутчик. Не как друг. Горо нравятся и его голос, и его лицо, и тепло его тела, и запах, что неизбежно за Казухой следует. Неожиданно налетает ветер — несильный и теплый, почти что ласковый. Он приятно перебирает шерсть и волосы, Горо довольно жмурится и поводит ушами… Казуха вдруг резко, не глядя, выбрасывает вверх руку — и ловит двумя пальцами до срока опавший лист отоги. Даже если бы Горо хотел, он бы не смог отвести взгляд от листа, скользящего меж чужих пальцев. Он не хочет. — На Ватацуми не растут клены, — говорит Казуха будто бы невпопад, продолжая играться с листом, — Поэтому ты не знаешь: их листья на вкус горчат. Он наконец приоткрывает глаза, но по-прежнему не смотрит на Горо — разве что краем глаза… Горо такое не слишком понятно и привычно, но он смирился. Казуха переменчив как ветер и как ветер загадочен — и если он избегает взгляда, то лишь потому, что такова его природа. Горо мог бы спросить, что Казуха имеет в виду, но не спрашивает. Горо хорошо изучил его за прежние их встречи: Казуха на это лишь посмотрит хитро и многозначительно, улыбнется загадочно — и не произнесет ни слова. Догадайся сам, мол, а если не можешь — то и с объяснением не поймешь. Горо эта его черта одновременно и восхищает, и бесит. Как и многие иные черты Каэдэхара Казухи. Они во многом схожи, но… Но и отличий в них столько, что порой кажется — общего в них не больше, чем в пламени и воде. Горо — скала, нерушимая и недвижимая, а Казуха… Казуха это Казуха, листва на переменчивом ветру. Кто-то однажды сказал, что противоположности неизбежно притягиваются, но даже если это красивая метафора, полная лжи… Горо не против обмануться. Ему и интересно, и непонятно — его тянет к Казухе, точно тысячей нитей. Эти чувства новы для Горо, но он не хочет от них избавляться. Они ему нравятся, даже если не приведут ни к чему, кроме тоски и разочарования. Казуха вдруг потягивается и садится к Горо вполоборота, обжигая взглядом. Воздуха резко перестает хватать — и Горо внезапно чувствует, как предательски теплеют его щеки, а хвост начинает бесконтрольно бить по черепице. Какой позор. Но Казуха над таким проявлением эмоций никогда не смеялся. И это тоже в нем Горо нравится. Казуха по-птичьи склоняет голову к плечу, его волосы рассыпаются по плечам — видимо, лента сбилась, пока он лежал, и больше не держит хвост. Горо замирает, точно кролик перед змеей — и как кролик не может понять, заворожен он красотой или же не способен пошевелиться от ужаса. — Ты мне тоже нравишься, Горо, но это не та симпатия, которой ты достоин. Ветер ласкает скалы, но он неизбежно их покинет, а скалы неизбежно останутся. Я влюблен в путешествия и в Т… — Он осекается вдруг, машет рукой, мол, неважно, и продолжает. — Мы не клялись в верности в постели, наоборот, но... В моем сердце не так много места. А затем мягко касается пальцами запястья Горо — и улыбается с непонятной тоской. — Я не смогу дать тебе что-то большее, чем редкие встречи и украденные часы счастья. Я уже связан с другим и не разорву эту связь ни ради тебя, ни ради кого-то еще. Горо не понимает — да и не хочет понимать. Разве так можно вообще: любить одного и при этом… с другими... Он чувствует, что краснеет еще гуще, наверное, даже под шерстью — но не может ничего с этим сделать. Казуха смотрит на него странно и до отвратительного понимающе, и улыбается так, что почти нестерпимо хочется ударить… но Горо не может — и не хочет. Казуха ему все еще нравится, а вот его странствия и какой-то другой странник, которым Казуха отдал свое сердце — нет. Наверное, хорошо, что к дорогам ревновать глупо, а того человека Горо не знает — и едва ли узнает. Казуха вдруг оказывается близко-близко, почти касается Горо — и тянется к его уху, едва не потираясь о щеку носом. Горо начинает часто и мелко дышать, и чужой запах — нагретая солнцем черепица, соленый ветер, древесная горечь и что-то еще, кисловато-пряное, — щекочет ему нос и заставляет выпрыгивать из груди сердце. Шепот Казухи похож на шелест листвы и рокот волн, перебирающих гальку. — Ты очарователен, Горо. Мои слова не имеют срока. Помни об этом. А затем мягко, едва ощутимо касается пальцами уха — и отстраняется с хитрой, игривой улыбкой. — В твоих волосах запуталось. Между его пальцев зажат лист отоги. Казуха протягивает его Горо, роняет в раскрытую ладонь и легко спрыгивает с крыши, обжигая на прощание взглядом. Горо отстраненно проводит подушечкой пальца по листу. Тот мягок и горяч, будто бы его долго перебирали в пальцах. “Ты мне все еще нравишься, и я рад встрече,” — хочет сказать Горо, но слова застревают в его горле. Прошел всего год — или около того — с их последней встречи, но Казуха, прежде всегда приходивший на Ватацуми таким же, каким уходил — разве что с новыми шрамами на теле и историями на языке… Изменился. Так сильно, что у Горо мурашки бегут по коже и шерсть встает дыбом. За это время Казуха будто бы постарел на несколько лет. В его глазах больше нет тепла и не искрит веселье. Его губы сухи и кривятся в жесткой — и жестокой — усмешке. Его руки, и меч, и волосы пахнут кровью. Горо коротко облизывает губы и принюхивается еще раз — может быть, показалось, может быть, он ошибся… Может быть, ему кажется, и Казуха все еще легкий бриз, беззаботный летний ветер, играющий с древесными кронами. Ему не кажется. От Казухи веет стылым штормовым ветром и душно несет кровью, хотя руки его и меч чисты. Казуха идет, чеканя шаг и не глядя по сторонам, и ножны его угрожающе повязаны слева — кажется, что подойди к нему слишком близко, посмотри на него неосторожным взглядом, и он тут же бросится в бой. Казухе повезло, что местные его знают — и не нападают сразу, лишь окружают и не пускают дальше окраины деревни Боро. Время сейчас неспокойное — никто не обманывается, что не будет войны. Казуха — самурай без хозяина, и за ним никогда не было замечено какой-то особой любви к сегунату, но… имя клана Каэдэхара еще не совсем забыто. Он может захотеть, чтобы оно зазвучало вновь. На войне добиться этого проще всего. Каэдэхара Казуха может оказаться врагом и шпионом. Горо кажется, что от напряжения потрескивает его шерсть. Его воины переглядываются, но не действуют без приказа. Казуха на это улыбается почти как прежде — и не глядя ослабляет пояс. Ножны выскальзывают и с тихим стуком касаются земли. Но не падают полностью — Казуха недостаточно для такого высок. Горо подходит к нему, убрав оружие. Он не боится возможного нападения. Казуха, которого он знает, не стал бы бить в подставленное горло. От этого Казухи пахнет кровью — но теплым солнцем и соленым ветром тоже. Горо готов рискнуть — и не ошибается. Казуха делает к нему шаг вперед — нетвердо, будто бы из последних сил, — и вцепляется пальцами в Горо, упирается лбом в плечо… С силой выдыхает сквозь зубы. Несмотря на по-собачьи горячую кровь и теплоту вечера, Горо становится зябко. — Теперь я понимаю, — Казуха шепчет едва слышно, так, что лишь Горо с его острым слухом может услышать, — Ветер обречен бежать вечно, но даже он неспособен обогнать смерть. Никто не способен. И замолкает, не в силах больше сказать ни слова. Их говорить и не нужно. Новости с Наруками до Ватацуми идут долго — Казуха бежит куда быстрее — но ни Горо, ни остальным подробности не важны. Не так уж и много вариантов того, что могло случиться. Горо не спрашивает ничего. Легко отстраняется, а затем так же легко приобнимает Казуху за плечи и медленным шагом отводит в деревню. Собирается дождь, но Казуха, прежде всегда предсказывавший погоду, не говорит об этом ни слова. Казуха прижимается к его горячему бедру, зарывается пальцами в мех на хвосте — и молчит. Сердце у Горо заходится от нежности пополам с болью. Что-то — кто-то — украло у Казухи беззаботность и смех, сломало его, изменило… Горо не нравится это — и не нравится собственная беспомощность. Горо хочется сказать так много — он все еще чувствует симпатию, почти такую же горячую и чистую, как год назад… Но не смеет произнести ни слова. На войне не место любви, а Казуха даже во время хрупкого мира сказал, что между ними не может быть ничего, кроме дружбы. Пусть и кажется, что это было почти целую жизнь назад — на самом деле, времени прошло не так уж и много. А даже если бы и прошло... сейчас не до чувств. Выжить бы. Казуха лежит на боку, легко перебирает шерсть… а Горо сидит с ним рядом, не в силах уйти — и не в силах остаться. Это… слишком много для Горо — для них обоих много. Горо бы прекратить это все, не рвать ни себе, ни Казухе сердце, но он не может заставить себя уйти. Смотрит на чужое лицо — уставшее, но почти не изменившееся за год, — на ставшие ломкими волосы, на глаза, горящие не теплым и мирным закатом, а жестоким пламенем… Но даже так Горо думает, что Казуха ему нравится. Казуха внезапно замирает, медленно приподнимается на локте, но руку из шерсти все же не убирает. — Что ты сказал? — Он говорит тихо, непривычно хрипло, будто бы горло его забито стеклянным крошевом. Горо понимает, что последнюю мысль сказал вслух — и заливается краской, надеясь, что в темноте не видно. Тщетно — Казуха всегда был внимателен к мелочам. Бежать нет смысла. — Ты мне нравишься. Горо хочет добавить: “Не как друг”. Ему хочется закричать: “Я неопытен, но могу отличить одно “нравится” от другого”. Но он молчит. Что-то в Казухе — изменившемся и надломленном — его останавливает. Казуха на все это смеется, и смех его — холодный и невеселый — звучит так же жутко и хрипло, как вороний грай. — Осенний ветер крадет сердце и забирает душу, взамен оставляя лишь горечь опавших кленовых листьев. Казуха падает на постель, раскидывая в стороны руки. Смех снова рвется из его груди, но это плохой смех. Горо не нравится его звучание — как и появившийся запах соли. — …Ветер глуп, потому что сердце однажды умрет, а душу без него удержать невозможно. Горо не искушен в чувствах, но… Он знает, что тот, кто любит, должен попробовать вытянуть хотя бы часть боли. Казухе плохо — и если Горо хоть как-то может помочь… Кровать тихо скрипит, когда Горо укладывается рядом с Казухой, зажимая между ногами хвост — так Казухе будет удобней гладить. Если он, конечно, захочет этого. Казуха хочет. Он тянется к теплу, прижимается тесно-тесно, сжимает так, что почти не хватает воздуха… Горо не сопротивляется. Казуха ему нравится — больше, чем нравится, — и за год разлуки и долгих одиноких ночей он пересмотрел многие вещи. Горо решил довольствоваться малым. Дружба с привилегиями звучит куда лучше, чем одиночество и тоска. Казуха невесомо касается губами его плеча, ведет поцелуями к шее, а затем замирает, не оторвав губ от кожи. Горо чувствует, как они дрожат. Казуха отстраняется — почти сбегает — и сползает ниже, пряча лицо в одежде и хвосте Горо. И замирает так до утра. Горо прижимает уши к голове так плотно, как только может, но все равно слышит сдавленные рыдания, клокочущие в чужой груди. — Тебе не обязательно уезжать. Горо крепко, но не настойчиво сжимает чужую ладонь. Казуха опаляет его горячим взглядом и едва заметно улыбается — не так, как раньше, но все же… Эти отношения — не-отношения, всего лишь дружба-с-примесями, — были обречены с самого начала и еще раньше. Но Горо не жалеет. Почти. Казуха нежен и чуток и как друг, и как любовник — и ненавязчив, не требователен ни к вниманию, ни к верности… Верности Горо хватило бы на них двоих, но Казуха не просил ни этого, ни чего-то еще. Иногда Горо интересно — что было бы, согласись он на подобную дружбу тогда, на той раскаленной крыше чьего-то дома. Когда не было ни войны, ни потерь, а Казуха был искренней и счастливей… Казуха осторожно ведет костяшками и тыльной стороной ладони по щеке Горо, а затем поправляет сбившийся капюшон. Горо снова — будто бы в самый первый раз — краснеет. Хорошо, что никто, кроме Казухи этого не видит. Они прячутся на Рито, называются чужими именами и ходят в неброской одежде, скрывая за капюшонами лица… Но даже не будь всей этой маскировки, Горо все равно бы старался не показывать смущение лишний раз. Казуха на это щурится и улыбается чуть шире — почти как кицунэ, и Горо неосознанно передергивает. — Я не могу не уехать. Если я останусь, я начну убивать — и уничтожу последнее, что от меня осталось. В моем сердце лишь две любви — и места для третьей нет. Как и мне нет больше места в Инадзуме. Мы оба это знаем. Он не продолжает, но Горо и так знает: сердце Казухи разбито, сожжено божественными молниями — и пусть оно продолжает биться, оно холодно, точно мертвый Глаз Бога. Они согревали друг другу постель — и друг друга. Напоминали, что еще живы, что есть что-то кроме смерти и крови, кроме голода и войны, но… этого недостаточно для любви. В человеческом сердце места в самом деле не так уж много. Горо сказал бы, что любит Казуху, что готов согревать ледяными ночами и сцеловывать кошмары с губ до конца своих дней, но Казухе на самом деле нужно совсем не это. Он — ветер, шумящий в кленовых кронах. Ему нужна свобода, ему нужны странствия, ему нужен такой же странник — и у него все это было... Другого — других — Казухе не нужно. Горо нужна истинная взаимность — ему нужна скала, такая же твердая и верная, как он сам. С которой он сойдется однажды и навсегда, не поглотит и не рассыпется сам, а станет единой горной грядой… — Не думай о несбывшемся, — шепчет вдруг Казуха, заглядывая Горо в глаза. — И не жалей ни о чем. Его взгляд будто бы взрезает кожу, а слова — выпускают внутренности. Это почти убийство — было бы им, если бы слова могли убивать. Горо трясет головой, чуть нервно поводит ушами — и старается на Казуху больше не смотреть. Слишком… не больно, нет. Почти не больно. Горо решает не разбирать эти чувства — слишком сильны, многочисленны и запутаны. И просто — слишком. Долго он не выдерживает — снова смотрит, снова касается, жадно и голодно. В последний раз. Казуха шумно втягивает носом воздух, закрывает глаза и дышит полной грудью, будто бы хочет запомнить запах Инадзумы… Горо тоже хочет запомнить — но не этот запах. Он запоминает Казуху: горячее солнце, теплый и ласковый ветер, морская соль — и кислинка, терпкая и пикантная, которую можно почуять, лишь уткнувшись в чужую шею или висок. Растрепанные волосы, шершавые руки, постоянно обкусанные губы — и глаза, живые как пламя и яркие, точно осенняя листва. Танцы в тени деревьев, мелодия, подобная шепоту ветра, легенды и песни, собранные по всей Инадзуме… Горо знает — ему будет не хватать всего этого. И забыть — и отпустить Казуху по-настоящему — он едва ли сможет. Казуха улыбается печально — и нежно касается губами губ. У его губ вкус горькой соли — и засахаренных кленовых листьев. Горо попробовал их этим утром — и, если бы не был стойким генералом и смелым воином, разрыдался бы, точно мальчишка, от их скрытой под сладостью горечи. — На Ватацуми не растут клены, но теперь я знаю — их листья в самом деле горчат. “Жаль, я не понял тогда”. Горо мог бы добавить это — и еще многое, но не стал. Казуха просил не жалеть — и Горо выполнит его просьбу, как бы ни было трудно. Горо смог не разрыдаться, когда грыз засахаренный клен — сможет и это. Он не в первый — и не в последний — раз теряет. Осталось смириться с этим не только умом, но и сердцем. Ветер доносит до них крик чаек — и зов капитана, согласившегося провезти Казуху сквозь границу. Надо прощаться, надо торопиться, но Горо не может… не хочет снова терять. Он порывисто обнимает Казуху, не обращая внимания ни на что — даже на собственный хвост, предательски машущий под накидкой. Казуха прижимается лбом к его лбу и тихо шепчет: — До встречи. Горо не отвечает ему ничего — у него нет на это ни сил, ни желания, ни даже дыхания. Их не-отношения были обречены изначально, но у Горо все равно сердце идет трещинами, когда Казуха целует его на прощание в макушку. Когда Каэдэхара Казуха поднимается на борт Алькора, оно разбивается вдребезги.