***
Гвидон в день Жениного приезда готовился к чужому возвращению. Как и обещал, затопил баню. Подсуетился, наготовил еды — Женечка, небось, с дороги уставший, голодный, ещё и две недели домашнего ничего не ел. Это не дело. За время его отсутствия, Гвидону пришлось, так скажем, «снизить обороты производства», поскольку ел он немного, а частенько в его привычку входило засиживаться в мастерской и вовсе без приёмов пищи. Да и на одного человека готовить было меньше, нежели на двоих. Вишневский сидел у окна, вглядывался в подёрнутое лёгким, полупрозрачным туманом осеннее утро и ждал своего ненаглядного. И когда каша на печи закипит. По комнате важно прошёлся Мох, боднул Гвидона в голень, потёрся шерстяным боком, а потом по-хозяйски запрыгнул к мужчине на колени. Вишневский ласково почесал кота за ухом и принялся гладить по спине. — Что, тоже ждёшь? — поинтересовался Гвидон, чуть склонившись к мурчащему комку шерсти. Мох то ли в ответ на его слова, то ли просто передумав ласкаться, потоптался мягкими лапками по чужим коленям, встряхнулся и перебрался на подоконник, устремляя свой взгляд куда-то вдаль, может, высматривая разного рода пташек на деревьях, а, может, и впрямь ожидая Женю. Мху на улице нравилось, он любил скакать в высокой траве и гоняться за насекомыми, только вот лето кончилось, снаружи порой, конечно, ещё было тепло, но солнце выглядывало редко, чаще было пасмурно, моросил дождик, завывал ветер, поэтому Мох лишь иногда бегал за падающими с деревьев листьями, которыми ему крайне нравилось шелестеть, но всё чаще не ступал за порог, если Гвидон приоткрывал перед ним дверь на улицу — обычно топтался на месте с недовольным видом и шёл сидеть у печки. Скрипнула дверь в сенях. Потом постучали — Женя чудной, ему этот дом уже родной, а он всё равно стучится. Гвидон поднялся на ноги и поспешно побрёл к двери, которая уже отворилась. Вошёл Женя. — Привет, — улыбнулся он, стягивая с головы шапку. — Здравствуй, родной. Гвидон сгрёб его в охапку, прижимая к себе, чувствуя как чужая грудная клетка широко раскрывается — Женька явно первым делом решил вдохнуть поглубже тёплый, домашний воздух, даже по нему, видать, скучал. Он радостно впечатался в чужую грудь, расплываясь в улыбке. Пах какой-то дождевой свежестью и немного сигаретами — Гвидон, хоть и сам курил, пусть и трубку, не любил запах сигарет, поэтому Женя старался при нём с сигаретами не являться. Вероятно, курил перед приходом к Гвидону, чтобы потом не бегать на улицу и не пахнуть так явно. В ноги поспешил броситься Мох, потираясь и по-кошачьи воркуя. — Холодно уже на улице, а ты всё в ветровочке этой своей несчастной ходишь, — заворчал Вишневский, выпуская мужчину из объятий и легонько дёргая за рукав. — Бесстыдник. Замёрзнешь, заболеешь — лечить не стану. Женя тихо рассмеялся. Ну какой же Гвидон ворчливый, слов не подобрать. Знает ведь, что Женя всегда, даже зимой в одном и том же ходит и холода не боится, а всё равно ворчит. Впрочем, злиться на него невозможно, это ж он от большой любви. Единственное, что в Женином гардеробе сменилось не так давно — свитер, который Гвидон ему связал. Шерстяной, добротный, тёплый. Бывало, Женя слегка замерзал, но не одевался теплее из принципа, а с появлением свитера не гнушался его надеть. — Ужас какой, — вдруг фыркнул Гвидон, крепче сжимая руками Женины бока. — Отощал-то как, родной. Он чуть отстранился и нахмурился. Его брови морщиной сошлись к переносице — верный знак, что ещё пуще ворчать будет. — Не ел что ли там ничего совсем? — Ел, — отозвался Женя, как-то виновато отводя глаза и пожимая губы в лёгкой улыбке. Не врёт, ел, конечно, но всё равно смущается, когда Вишневский вот так его спрашивает. — Гадостью опять какой-нибудь питался, да? — продолжал Гвидон, качая головой. — Кожа да кости, Жень, ай-яй-яй. А ну, марш в баню, там уж всё готово, протопилось. А потом за стол. — А понежиться с тобой как же? — с наигранной обидой пролепетал Женя, глядя на Гвидона невинным заискивающим взглядом. — Пока по-человечески не поешь, никаких тебе нежностей, — заявил Гвидон. — А то ведь я тебя знаю, опять коры какой-нибудь наглодался. Женя снова тихо рассмеялся. Он знал, что Вишневский шутит — да и без ласк он его уж не оставит. Знал, что Гвидон это от большой заботы и насильно, конечно, кормить не будет, но ведь прав же, что Женечка ел совсем плохо. Этакая у него дурная привычка есть как попало и что попало, а если ничего не попадает, то и не есть вовсе. А Гвидон хоть худо-бедно за его питанием следит, всегда и напоит, и накормит. Хороший такой. Женя послушно взял уже приготовленные Гвидоном чистые полотенца и предметы одежды, отправился в баню. Отогрелся, отмылся, явился чистый, чуть влажный, до нежно-смешного лохматый, совершенно разморённый, ещё более ласковый. Сразу скользнул к Гвидону, притулился сзади, обнял поперёк живота, ткнулся носом в шею, провёл по коже. — Ну-ну, не шали. Давай за стол, — отозвался Вишневский, но исправно вскинул руку, почёсывая Женину макушку. Ел Женя от пуза, Гвидон его накормил всем, чем только мог, наготовил кучу всего, и супу наварил, и каши, и картошечку какую-то, соленьев понадоставал, пирогов напёк к чаю. Оба остались довольны. Женечка Гвидонову стряпню до чёртиков любил, и в командировке своей соскучился не только по самому Вишневскому, но и по его готовке. Гвидон же налюбоваться не мог на своего чудесного Женю, который ещё и так радостно ел за обе щёки. Болтал за столом часа два не меньше, рассказал про всё: про командировку, про курсы, про то, как ему там, в гостинице жилось, про дорогу туда-обратно, про то, какой смешной дядька с ним в поезде ехал, анекдоты травил, про благосклонность Ричарда, который на сегодня дал Жене выходной, хотя, по сути, с утра надо было бы ехать сразу на работу. Гвидон внимательно и молчаливо слушал, не сводя глаз с мужчины и пододвигая к нему тарелки. Напившись чаю, Женя лениво размял плечи и потянул Гвидона в постель. — Ты ж вроде в поезде наспался, — хитро прищурился Вишневский, припоминая чужие рассказы о дороге домой. — В поезде было некому меня обнимать, знаешь ли, — чуть хрипловато отозвался мужчина. Рухнули на пару кроватей, сдвинутых в одну. Женя поспешно притулился к Гвидону, ткнулся носом в его щёку, сразу же расплываясь в блаженной улыбке. В его волосы скользнули чужие узловатые пальцы, слегка сжимая взлохмаченные пряди. Женя поднял голову, осторожно обхватил Гвидоново лицо своими ладонями, приблизился, но замер, как бы выжидая разрешения. Когда на его затылок чуть-чуть надавили, он с крайне довольным видом ткнулся своими губами в чужие. Зажмурился, потёрся своим кончиком носа о чужой. Трепетный такой, соскучился. Вишневский почувствовал, как Женя улыбается в поцелуй. Ещё бы не улыбаться, когда в животе разливается такое щекотно-сладкое и предательски расслабляющее чувство — Женечке нравилось, Женечка чувствовал, что он наконец-то дома. Он жался ближе, тепло и влажно скользил языком по чужим губам, шумно сопел, и кончики его пальцев дрожали на Гвидоновых щеках. Оторвался, нежно, по-кошачьи боднул Вишневского в край нижней челюсти. — Какой же ты у меня красивый, — тихо проговорил Гвидон, заглядывая в его глаза, в частности в один. — Слов нет, как люблю тебя, звезда моя. Женя издал восхищённый вздох, часто заморгал и слегка поджал верхнюю губу. Это у него значило умиление и тоже признание в любви — Гвидон это знал прекрасно. Женя настолько часто и долго возился в лесу, что сам уже стал похож на зверёныша, и Вишневский неплохо изучил все его повадки. Женя припал к его плечу, потёрся виском и снова потянулся целоваться. Целовались долго, тепло, блаженно, с такой самоотдачей, что дух захватывало. У Жени даже голова закружилась, то ли от нехватки воздуха, то ли от переполнявших чувств. Поползли руки — по телам, под одежду, казалось, под кожу, осторожно, нежно, точно, головокружительно, до искр на кончиках пальцев, до цветных кругов перед глазами. Женя цеплялся за Гвидона и ощущал на себе его ладони, отдаваясь в них целиком и полностью. — Какой же всё-таки тощий, — вдруг снова зашипел Вишневский и сжал чужие бока под рёбрами, едва скользнув рукой под чужую рубаху, больше напоминающую домотканую футболку, она была Жене выдана, чтоб после бани в чистое переоделся. Тут же в шутку добавил: — Даже ухватиться не за что. Женя фыркнул, резво подался на чужие руки, прижимаясь к горячим, сухим ладоням. — Кончай уже со своими ворчаниями, — беззлобно рыкнул он и снова впечатался поцелуем в Гвидоновы губы. Гвидон, будто этого и ждал, хитро улыбнулся, сильнее сжал пальцами чужие пока, царапнув кожу. Ласкались жарко, долго, ненасытно — руками, губами, кожа к коже, глаза в глаза, взволнованно, жадно, так, будто не касались друг друга годами, а не пару недель. В конечном итоге, Женя, разморённый, лежал распластанный на кровати, прижимаясь к Гвидону, который трепетно его оглаживал по всему телу, особенно по бокам, проходясь подушечками пальцев по выпирающим рёбрам. Целовались, ласкались. Нежные. Вишневский больше не ворчал, но это только пока. Зато потом обязательно откормит Женечку, чтобы «было, за что ухватиться». Впрочем, сам Женечка только за. Было жарко, по всему телу разливалось приятно-ленивое чувство, и вот уже и с кровати вставать не хочется, и дела бы все отложить, лучше уснуть бок о бок, ни о чём не беспокоясь. Однако Евгений вдруг заелозил, поднялся с постели, поправляя задранную, сбитую рубаху. — Ты куда? — Со стола убрать. — Женя прекрасно знал, что Вишневский не любит, когда на столе бардак, потому что, по его мнению, поели — надо убрать. — Да брось ты, — фыркнул Гвидон, приподнимаясь на локтях. — Я сам уберу. — Ну нет, — усмехнулся Женя. — Тебе бы лучше отдохнуть. Вишневский нахмурился и в привычной ворчливой манере отозвался: — Но-но, вот старить меня тут не надо. У меня, между прочим, ещё ни единого седого волоса. Женя тихо рассмеялся, вернулся, присев на постель, склонился к Гвидону и бегло поцеловал его в нос. — Знаю-знаю, — сипловато проговорил он. — Не ворчи. Ты ж тут две недели один всё по дому делал, дай хоть помочь тебе. Мужчина опять поднялся с кровати. — Подумаешь, — вновь фыркнул Гвидон. — Годами один справлялся, и ничего. Однако с кровати он вставать всё же не стал, предоставляя-таки Жене полную свободу. Тот расплылся в улыбке — всё-таки Вишневский неисправим. Но Женя всё равно любил его такого — ворчливого, сердитого, упрямого, несговорчивого, порой странноватого — всей душой любил, до лёгкого головокружения и щекотного чувства где-то под лёгкими. Женя принялся убирать со стола, чувствуя на себе тяжеловатый, но одобрительный взгляд Гвидона.***
До самых выходных Женя подмазывался к Вишневскому, упрашивая его ещё напечь пирогов, как в день приезда, даже выражал свою готовность помочь, потому что: «Ну, Гвидош, давай, а? Уж больно пирожков хочется, вкусно ведь так». За «Гвидош» получил сердитый взгляд — Вишневский не особо-то жаловал, когда коверкали его имя, а, если уж дело доходило до ласки, больше предпочитал обращения вроде «родной» и «мой хороший», или ещё каких в том роде. Но пообещал, мол, может быть, и напечёт. В пятницу Женя с работы вернулся поздно, уже далеко за двенадцать, уставший, сонный, даже ужинать не стал, только умылся, да спать повалился. Улёгся на отдельной одиночной кровати — Гвидон уже спал, а у Жени в привычку входило не лезть к нему, ежели приходил поздно, чтоб не будить. Утром проснулся поздно — отсыпался за прошедший трудовой день. Долго не желал вставать, елозил в кровати, кутался в одеяло. Холода, конечно, не особо боялся, но дом с утра ещё не протопился, как следует, хотя Гвидон, как думал Женя, наверняка уже давно встал, затопил печь, должно было потеплеть. Наконец, продрал глаза, встал, лениво потянулся, с полминуты постоял у окна, задумчиво выглядывая на улицу, потом поплёлся прочь из спальни. В главной комнате-кухне застал Гвидона, методично переминающего толкушкой варёную картошку в пюре. Скользнул ближе, прижался со спины, плавно опустил ладони на бока, ткнулся носом в плечо, засопел блаженно, прикрыв глаза. До невозможности любил обниматься со спины — и когда сам так прижимался, и когда Вишневский обнимал его. Это уже стало чем-то вроде их совместного, негласного таинства, ведь ни одни, ни другой к любви приучены не были, а потому, непосредственно, учились и привыкали к ней вместе. Позволяют обнимать со спины, значит, доверяют. Кому ж ещё можно свою спину подставить? Никому, уж поверьте. — Вот паразит, а. Сколько раз говорено было, не подкрадывайся? — заворчал Гвидон, хотя даже не вздрогнул, когда его коснулись чужие руки, привык уже. — Ну не ругайся, не ругайся, — приподняв голову, промурчал Женя куда-то в шею Вишневского, не открывая глаз. — Что делаешь? — Пироги печь собирался, — отозвался Гвидон. — Ты ж всё просил. Чего ж тебе не спалось ещё-то, а? При этих словах Вишневский чуть повернул голову, стараясь взглянуть на Женю через плечо. Его фраза прозвучала беззлобно, скорее он не был недоволен тем, что его отвлекают от дел, а интересовался, почему Евгений не поспал ещё больше, учитывая, что вчера пришёл, очевидно, поздно. Порой Гвидон, наоборот, ворчал, что Женя долго дрыхнет по утрам, а иногда, вот, желал отослать того обратно в постель. — Выспался, — фыркнул тот. — Тебе помочь? — Ну, помоги, коли хочешь. Для начала из погреба банку варенья клубничного принеси. Женя отлип от Гвидона и послушно поплёлся спускаться в погреб, отыскивая банку варенья. Когда он вернулся, Вишневский уже закончил с картошкой, убрал со стола всё ненужное и на освободившееся место водрузил тазик с поднявшимся тестом и банку с мукой. Женя встал в нескольких шагах от стола, держа в руках варенье и внимательно следя за действиями Гвидона. Тот обернулся к нему. — Ставь сюда, — проговорил он, махнув рукой на стол. — Лепил хоть раз пироги? Женя приблизился, послушно опустил банку на поверхность стола. — Не-а, — честно отозвался он. Женька и впрямь не умел особо печь пироги. У него вообще с готовкой не очень-то ладилось, так, худо-бедно мог состряпать супчик какой-нибудь, кашу, картошечки нажарить. Обычно прямо-таки полноценно ел где-нибудь на корпоративах или в ресторанах, если повод был — ну, до появления в его жизни, Гвидона, конечно, уж Вишневский-то мог накормить на славу. — Бери стул, — скомандовал Гвидон, посыпая стол мукой. Евгений, загоревшийся энтузиазмом, подхватил табуретку, поставил её подле стола и уселся, ожидая дальнейших указаний. — Куда? — зыркнул на него Гвидон. — А ну марш руки мыть. Женя в ответ только усмехнулся, поднялся обратно на ноги и потрусил в сени, к умывальнику. Вымыл руки тщательно, будто он снова в детском саду, пришёл с прогулки, и воспитательница перед обедом послала его мыть руки, а теперь стоит над душой, контролируя тщательность. Женя поджал губы в улыбке и вытер мокрые ладони в полотенце, возвращаясь в дом. Гвидон уже вывалил из тазика тесто на стол и раскатывал скалкой, усевшись на свою табуретку. Женя тоже занял отведённое ему место и с интересом взирал на движения Гвидона. Тот несколько раз раскатал и смял обратно в комок тесто, затем сдвинул его кучкой на один край стола, отложил скалку, тыльной стороной ладони поправил чуть сползшие очки, чтобы не заляпать стёкла, и поглядел на Женю. — Вот смотри, — Вишневский поводил ладонями по столу, пачкая их мукой, и оторвал от теста небольшой комочек, — берёшь кусок, катаешь шарик. — С этими словами он скатал хорошенький шарик из теста, а затем плюхнул его на стол. Взял скалку. — Потом раскатываешь в блин. Только смотри, сильно тонко не катай, а то это не дело будет. Понял? — Понял-понял, — активно закивал головой Женя. — Славно. Как раскатаешь, так берёшь и накладываешь в центр начинки, — проговорил Гвидон, отложив скалку и потянувшись к стоящей на другом краю стола тарелке с картофельным пюре, в которое уже предварительно была воткнута ложка, и щедро насыпал на блинчик. — И потом аккуратненько защипляешь. Вот так. — Вишневский аккуратно свернул края кругляшка из теста и пальцами защипил их наподобие гребешка, чтобы начинка не вываливалась. — Только сильно не дави, а не то тесто порвётся. — Ясно, — снова кивнул Женя. — Так, открой пока банку с вареньем, — велел Гвидон, поднимаясь на ноги, — и можешь начинать лепить. Он отошёл от стола, подвинул к нему ещё одну табуретку. Откуда-то достал некое подобие противня и опустил на только что пододвинутый стул. Затем взял ещё одну ложку — для варенья, ещё одну скалку — для Жени и вернулся к столу. Женя в это время успел открутить крышку у банки и сидел, катал комочек из теста, который почему-то упорно не хотел кататься, а норовил пристать к пальцам. — Так, ты лепи вот с этим, — сказал Гвидон, садясь за стол и подталкивая к Жене тарелку с картошкой, — а я за варенье возьмусь. Тут сноровка нужна, знаешь ли, а то оно и растечься может. Он сам переложил свой первый готовый пирожок на противень и принялся методично катать новый шарик, наблюдая за тем, как он перекатывается в его руках. — Тут во всём, понимаешь ли, сноровка нужна, — заговорил он. — Пироги это не просто пироги, не просто еда. Это целое искусство. Философия. Пирожок — он как человек. — Вишневский плюхнул комочек на стол, ловко его раскатывая и умело накладывая в него варенье, тут же не менее умело защипляя края, пока начинка не растеклась. Переместил пирожок на противень и взялся за следующий. — Человек — создание неказистое. Он может быть как угодно хорошо слеплен, может быть самых причудливых форм и размеров, может быть замешан из самых отборных ингредиентов, но ежели у него внутри пусто, или начинки ему недоложили, то грош ему цена, во как. Гвидон говорил неспешно, но речь его всё равно была довольно коротка. Однако за это время он успел слепить целых три пирожка и принялся за четвёртый. Закончив говорить, Вишневский поднял глаза на Женю, чтобы проверить, слушает ли тот его, и как вообще у него идут дела. Женя с беспомощным видом пытался содрать со своих пальцев начисто прилипший, растерзанный кусок теста. — Родной, — в своей привычной хрипловатой манере начал Женя, слыша, что Гвидон умолк, — мне кажется, оно меня сейчас съест первее, чем я его. — Горе ты моё луковое, — ахнул Вишневский. — Надо было руки мукой обсыпать. Стоп! — одёрнул он Женю, потянувшегося заляпанными тестом руками в банке с мукой. — Дай я. Гвидон зачерпнул муки, сыпанул на чужие ладони и повелел скатывать тесто, пока не соберётся. Женя довольно быстро с этим разобрался и, наконец, сформировал нормальный шарик. Затем принялся раскатывать его скалкой. У него стало получаться, и постепенно рядом с Гвидоновыми пирожками начали появляться и другие — пока ещё неказистые, чуть мятые и слегка кривые, но уже подающие надежды. Разок он едва не уронил кусок теста на пол, при этом смахнув горсть муки со стола, и ею по воле случая оказался перепачкан явно не оценивший этого Мох, вертевшийся под ногами. Женя старался. Иногда у него что-то всё равно не получалось — то «блинчик» слишком тонко раскатал, то защипил сильно и тесто порвалось, но Вишневский тут же помогал это исправить, и вскоре Женя перестал ошибаться. Ему даже понравилось — успокаивало как-то. Наконец, тесто, да и наполнители к нему иссякли, Гвидон отправил готовую партию пирогов в печь, а сам принялся убирать со стола. Он был поразительно чистый, особенно по сравнению с Женей, который весь извозился преимущественно в муке и немного в тесте, даже усы у него были белые, видимо, нос чесал. Мужчины довольно быстро привели стол и себя в порядок, всё перемыли, стали раскочегаривать самовар. Женя глянул в окно и, порадовавшись солнечному, явно не по-осеннему тёплому дню, предложил попить чай на улице. Гвидон сначала засомневался, но, в итоге, пошёл у Евгения на поводу, и тот перетащил на крыльцо — благо оно было просторное — маленький столик и табуретку. Когда пироги были готовы, оба мужчины с чашками чая переместились на крыльцо, хоть перед этим Жене пришлось побегать по дому за котом, который успел забраться на стол и стянуть из тарелки один пирожок. Гвидон недовольно ворчал на Мха, что тот паразит и дармоед, но не особо-то злился. На крыльце Вишневский занял место на стуле у столика, а Женя лихо уселся на широкие перила крыльца, чуть болтая в воздухе ногами. Трапезничали, глядя на яркий пейзаж и с упоением слушая, как шумят сосны и шелестят лиственные деревья, как ещё почти по-летнему поют редкие птицы. Евгений с довольством уплетал пирожки — то, что они Гвидоновы, уже делало их вкусными, а осознание собственной причастности к процессу изготовления, ещё больше их красило. Женя вообще не очень сладкое любил, но даже пироги с вареньем ел с крайним удовольствием. Мох, тоже потрусивший из дома, забрался на перила подле Жени, поластился, потянулся к пирогу, понюхал его, со своей кошачьей точки зрения явно не оценил ягодную начинку, но немного обкусал тесто и с гордым видом удалился куда-то во двор шебуршать листьями. И Женя, и Гвидон молчали, но им далеко не всегда требовалось разговаривать друг с другом, чтобы избежать неловкой тишины — им и в ней было хорошо. Оба были крайне заняты созерцанием уже готовящихся к отмиранию красок осени и иногда с не меньшим удовольствием — друг друга. В воздухе пахло чем-то тёплым, сухой травой, терпкой хвоей, домом, сладковатым ароматом пирогов и любовью.