Лилит

11 – 18 октября. Moscow. И действительно, каждый божий день ровно в 12 часов дня здание сотрясалось от оглушительного крика, и после этого Лилу Беккер на негнущихся ногах возвращалась в теперь наш с ней кабинет. Я для приличия ожидал пять минут, а потом мы продолжали работу. Все у нас всегда курят в кабинетах. Мне это не нравится. Я всегда демонстративно морщу нос, когда при мне слишком долго кто-то дымит. Немножко - это можно. Мистер Ефремов знал об этом, поэтому, может быть, это была одна из причин, по которой мы стали работать вместе. Не думал, что мистер Ефремов способен так печься о ком-то. Работа у нас с ней заладилась, и через неделю мы успешно защитили наш проект. Наши разработки обещали активно использовать. Нас похвалили. После защиты Лилу Беккер собрала свои вещи, которые в беспорядке валялись по всей моей комнатенке, и вернулась на свое рабочее место. И все должно было бы вернуться на круги своя, но, как мне позже стало известно, жизнь состоит из странных случайностей. *** - На улице N произошел транспортный коллапс! – доносилось с новостного экрана. Это означало: на улице, где расположено здание нашего отдела, больше не летают ни маршрутки, ни автобусы, ни ничто иное. Произошло то, что случается обычно раз в пятьдесят лет: авария воздушных линий. Мосты между зданиями поломались: теперь не пролететь между их опорами. А выше всех наших зданий летать практически невозможно: это означает - зарыться в облака и ничего не видеть. На устранение аварии требуется: - Ровно неделя! – гласит новостной экран. – Граждане могут воспользоваться линиями наземного транспорта: они будут работать в усиленном режиме. Приносим извинения за доставленные неудобства. Я выглянул в окно. Наземный транспорт наземным, но транспортный коллапс будет теперь еще и внизу. Народ ринется вниз, забьет всю дорогу, стремясь доехать до станции метро. Неорганизованность, как она есть. Что они там себе думают, эти Правящие, эти властелины нашего мира, выглядящие благодаря своему величию и выдающимся способностям как совсем юные мальчики и девочки, как подростки? Впрочем, им, наверное, действительно не до этого, успокоил себя я. У них и так множество забот, они просто не заметили небольшой транспортный коллапс в Moscow. Лучше буду не как все, а умным человеком. Пойду своими ногами до метро. Немногие на это отважатся - это безумная, безумная, непозволительная трата времени. Кто-то давно мне говорил, что там всего пятнадцать минут ходу. Вот и проверим эти досужие слухи. Я выхожу на улицу. Через две секунды после начала своего длинного путешествия я ощущаю странный запах. Дуновение дыма в лицо. Звонкий голос где-то внизу. - Привет! Как оказалось, Лилу Беккер тоже была умной. *** 19-26 октября. Moscow. Всю эту неделю каждый день туда и обратно я ходил на работу пешком, и почти каждый раз почему-то так получалось, что Лилу Беккер сопровождала меня. Мы просто выходили почти в одно и то же время, и то я нагонял ее по пути, то она подходила ко мне на переходе – из-за моих длинных ног, догнать меня было трудно. Без нее я ходил всего два раза, и в эти два раза мне было почему-то невыразимо скучно. Хотя и не воняло сигаретами. - Давай пойдем медленнее, - раздавался звонкий голос, и мы шли медленнее. Мы шли мимо висячих садов на стенах домов, шли мимо здания Малого Обезьянника, где находились больные и преступники, наблюдали за ремонтными работами вокруг. Все было достаточно обыденно, и в то же время – нет. Девчонка очень много болтала, говорила о всяких пустяках, но говорила именно со мной – и ей почему-то было очень важно, чтобы я ее слушал и что-то говорил ей в ответ. В мире, где каждый сам за себя, где активная коммуникация осуществляется лишь по рабочим вопросам, я впервые столкнулся с тем, что со мной так много разговаривали о совершенно пустяковых вещах. Как здорово было бы, если вместо простых зеленых лиан на улицах были бы разные цветы! А как ты понял, что тебе интересна твоя работа? А быстро ли люди станут тебя понимать, если говорить все слова задом наперед? Дьлопоел, отч шежакс? А ты пробовал ходить на руках? Я каждый день пытаюсь, уже две секунды стою! А как ты думаешь, эту юбку мне еще раз перешить или оставить как есть? (Должен сказать, что в магазинах продаются только белье, носки, зимнюю обувь и иногда свитера, а всю остальную единообразную одежду нам выдают на работе/университете/школе/детском воспитательном доме и прочих присутственных местах. Эту одежду можно потом носить, как угодно - но большинство либо носит в таком виде, как ее выдали, либо повинуясь моде, которую установило начальство и которую тоже необязательно соблюдать. Лишь Лилу Беккер перешивала всю одежду, которую ей выдавали. По ночам она стояла в ателье, и часто мастер просто отказывался ее обслуживать – это же ведь просто неприлично, девушка, так часто менять вещи, а у меня производственных заказов куча! – и тогда Лилу брала у мастера иголку и шила все сама. В результате она выглядела очень необычно, и каждый день на ней была новая замысловато вышитая мини-юбка). А правдивы ли слухи, что давным-давно люди знали не только стандартный галактический и English языки, а еще кучу разных? (После этого вопроса я строго напомнил Лилу, что нам не разрешено говорить об истории в принципе, и мисс Беккер сделала грустные глаза и замолчала) А мы когда-нибудь сделаем так, что все люди смогут летать? А у тебя есть своя тайна, Лео? (У меня никогда не было никаких тайн. Но я не смог признаться в этом мисс Беккер. Пришлось сказать, что тайна, конечно же, есть - и на то она и тайна, чтобы никому не рассказывать). Она курила. Я морщил нос. Она тушила сигарету и какое-то время держалась без нее. Потом корчила рожицу и зажигала новую, когда ее выдержка кончалась. Сосед, одним вечером зашедший ко мне домой, потому что я снова ударился головой о потолок и причинил ему беспокойство, увидел, как я высунул язык перед зеркалом. Он сказал, что я идиот и что взрослые люди - люди старше пяти лет - так не делают. …Через неделю экран бодро объявил всем нам, что работа воздушных линий возобновляется, и я больше не встречал Лилу Беккер на дороге. Да и трудилась она в другом конце здания, так что и на работе – тоже. Но когда я осознал, что больше не могу ее видеть, мне стало дурно. От того, что у меня есть моя чертова первая тайна, состоящая в том, что мне некомфортно от того, что я не могу ее больше видеть, мне стало дурно. Я всегда был предельно честен с собой и с другими. Но я не могу никому это рассказать. Это мое, и никто не может отнять это у меня. Я больше не дышу табачным дымом. Мне не задают неоднозначных вопросов. Я не смеюсь над всякими глупостями. Господи, Лео, да как можно так жить? Но ведь так и живут все люди. А я перестал понимать, как это у них получается. 26 октября - 25 ноября. Moscow. Мне нечего сказать. Я не помню этот месяц. Он такого же серого цвета, как здание телебашни, потолок в моей квартире и окна в столовой на работе. Вообще у нас тут очень много серого, но у этих вещей совершенно особенный и очень грустный оттенок. Не знаю, почему я так думаю. Обычно мне грустно, когда у меня что-то не получается по работе, или я не лажу с начальником или с коллегами. Сейчас вроде бы все хорошо, а мне грустно. Грустить не из-за работы - это странно, и я не знаю, почему я стал таким странным. 26 ноября. Moscow. Я уже пятый день подряд опаздываю на работу. Мистер Ефремов грозит объявить мне строгий выговор. А я не могу ему сказать, что больше не способен сразу сесть на нужный поезд и поехать в нужном направлении. Я сажусь в другой поезд и еду куда-то не туда, а когда спохватываюсь - теряется много времени. Непростительно много. И хорошо, если я выбираю верное направление аж со второго раза. За день я успеваю сделать так мало, что ночью не могу больше спать и сожалею о работе, которую опять не успел выполнить. Я стал ночевать на работе чаще, чем обычно, чтобы что-то успеть - но, вопреки ожиданиям, это не сильно помогает. Я все быстро забываю. Я теперь отвратительный работник. Я не могу сказать докторам, как я себя чувствую – я никогда за всю свою жизнь не слышал о таких болезнях, даже имея образование, немного относящееся к медицинскому - и это значит, это что-то очень редкое, и, конечно же, доктора не хотят такие редкости лечить. А значит, проговорись я – и прямая дорога к отверженным, в обезьянник. Не дожидаясь отведенных мне двух недель. Я слышал, что Лилу Беккер уже очень давно не появлялась на работе, что она исчезла – как в воду канула, но при этом, скорее всего, она жива и скрылась куда-то сама. Зачем ты это сделала, Лилу Беккер? Я очень хочу тебя найти – и иногда пытаюсь начать поиски, но быстро убеждаюсь в том, что ищейка из меня теперь просто отвратительная. Завтра важная конференция. Хорошо, что я успел все подготовить до того, как со мной начались все эти странности. Надеюсь, на докладе я сумею сказать все, что хотел. Я теперь очень странно думаю. Я никогда раньше так не думал, и думать по-новому мне совершенно не нравится. *** Я начинаю выступление. Сначала я говорю ровно так, как хотел. Но затем я больше не управляю своей речью. Странные, нелогичные слова извергаются из меня сами, а затем я бросаю бумаги и ухожу с конференции. Зал удивленно смотрит на меня. Я прохожу мимо мистера Ефремов, я ловлю и его взгляд тоже. Жесткий, злой. Простите меня, мистер Ефремов. Мне нужно в туалет. Там я приду в себя, а потом все вам объясню. Четко, логично, последовательно. Как раньше. С двух сторон под локоток меня берут два наших дюжих охранника и препровождают к врачам в кабинет. *** Передо мной в очереди в кабинет – человек. Он весь дрожит. От страха. Или от температуры, как выяснилось. - У вас грипп! – объявляет врач. – Два дня в карантине, один день на лекарствах. Отправляйтесь в карантин, а не то еще других перезаразите. Живо! На человека напяливают маску, и он выходит в заднюю дверь. Он зачем-то оборачивается. На его лице видно выражение неописуемого облегчения - как будто он избежал смерти. Ну конечно – он только что избежал отправки в какой-нибудь из Обезьянников. У нас отправляют в Обезьянник, если твоя болезнь длится больше двух недель. Если ты выдающийся работник, то ждут до месяца. А если ты видный профессор и глава компании к тому же, то могут подождать и полтора. Впрочем, таких случаев очень-очень мало. Даже Ямпольский, по слухам, с нетерпением ждет, когда ему продлят срок хотя бы до месяца. А почему так страшно попасть в Обезьянник? Да потому, что это просто ужасно. Там бог весть что будет. И возврата назад нет. И вот после этого человека мне сразу становится понятно, что уж я-то так легко не отделаюсь. Я в одном шаге от Обезьянника. А может быть, мне осталось полшага. Заплетающимся языком я пытаюсь ругнуться, но выходит нечто нечленораздельное. *** - Мы такие болезни не лечим, - я слышу сквозь туман голос главврача мисс Смит, сухо констатирующей данный факт. Умудряюсь выдавить из себя: - Почему? Слышу ответ. - Это слишком долго. Даже если учесть, что вы, как хороший работник, может быть, будете пользоваться правом не на двухнедельное, а на месячное лечение, - полностью все равно не пройдет. Извергаю из себя неслыханную по наглости фразу: - А полтора месяца? Тут другой док, мистер Робинсон, смеется. - Вы с ума сошли? Впрочем, да, мы все знаем – и вы, полагаю, тоже догадались, что вы сошли с ума. Вы не начальник корпорации, чтобы пользоваться таким правом. И если даже бы оно у вас было – я ручаюсь вам, не пройдет и за полтора месяца. Хотите, скажу правду? Нам нельзя говорить про историю, но вам сказать пару фраз можно – все равно в Обезьянник поедете. Давным-давно наша цивилизация пыталась такое лечить. И, вы знаете, мы научились иногда вылечивать таких больных, как вы, и даже больных серьезнее, полностью. Но это было долго, невероятно долго. И Правящие сказали тогда врачам: бросайте это дело – и мы бросили эту бессмысленную затею. Наш брат изучает историю таких болезней только по учебникам, чтобы знать, от какого тяжкого и бесполезного труда мы имели счастье избавиться… Мисс Смит прерывает его: - Робинсон, хватит болтать. Вудсток, готовьте машину – сегодня ваша очередь ехать с пациентом в Обезьянник. Но мистер Вудсток вдруг заупрямился. - Виноват, мисс Смит. Но я с самого утра не ел. Сейчас время обедать. Я очень хотел бы сейчас выйти и немного поесть. До Большого Обезьянника долго лететь, и на месте много хлопот. Отпустите меня на обед, пожалуйста, а потом я поеду с Левинский. - Перебьешься! – рявкнул Робинсон, но мисс Смит осадила его. - Сядь! Меня спрашивали! У вас много другой работы. А затем она ответила Вудсток. - Хорошо, сбегайте. Вернетесь через пятнадцать минут. И никаких опозданий. И пятнадцать минут я сидел в кандалах, наблюдая за следующим счастливым пациентом мисс Смит и мистера Робинсон, которого легко было вылечить, в отличие от меня. Мысли обрывались на полуслове. Ясно было только одно - меня пускают в расход, таких молодых специалистов, как я, пруд пруди, а ежели было бы и не пруд… неспособным одна дорога - в Обезьянник. Зачем Правящим пускать нас в расход? Они, конечно же, могут получить новых нас, здоровее и умнее, из пробирок, но зачем же утилизировать неспособных... Нет, я определенно сильно болен, раз такие мысли приходят мне в голову, хоть и урывками... *** Через пятнадцать минут вернулся мистер Вудсток, и мы сели в машину. И снова я убедился в том, что жизнь состоит из случайностей. - Фух, еле успел, - выдохнул Вудсток. – Карга бы меня съела, опоздай бы я хоть на минуту. Это мисс Смит-то – карга? Я должен проверить. Я оглядываюсь в поисках других карг. Не нахожу. - Генри, с почином нас, - продолжил Вудсток. – Наконец-то все совпало: и пациент, и мое дежурство, и твоя смена началась ровно через 15 минут после того, как я получил приказ. Трогай. - Поехали отсюда, Мелвин, - согласился водитель, и мы все втроем взмыли вверх и полетели, но, как я потом понял, мы направились вовсе не в Большой Обезьянник. Сказать честно, я так до сих пор его и не видел. *** Вот тут-то я и осознал, что очень сильно ошибался в Мелвине Вудсток. До этого я знал, что он был одним из команды врачей, в руках которых были наши жизни, которым было приказано, как пройдет две недели болезни, бросать своих пациентов в обезьянник – а там будь что будет. Впрочем, правило обезьянника распространялось на всех граждан нашего мира – и на самих врачей тоже. Но они могли сами себя продиагностировать вовремя, вот в чем штука. Я всегда считал обезьянник чем-то незыблемым и, чего уж греха таить – не подвергающемся сомнению. Если будем лечить неспособных – скатимся в тартарары. И, когда я сам ехал в Обезьянник, я принял это целиком и полностью. Не повезло. А вот Мелвин Вудсток думал иначе. Он хотел спасать людей, а не губить их. Поэтому он нашел для себя – и, по счастливой случайности для меня тоже, место, где можно было заниматься именно помощью людям – и ничем более. В честолюбивых планах Мелвина было вообще устранить Обезьянники, но он пока не представлял, как этого сделать. Мы оба не подозревали, что когда-то в наших реальных ближайших планах будет именно ликвидация Обезьянников. Но об этом позже. *** Мы летели достаточно долго. Я не помню, сколько. Мне несколько раз давали поесть – хотя мне совершенно не хотелось. Вокруг становилось все больше и больше снега. Это я выяснял в тех редких случаях, когда мне удавалось поднять голову. Да и это было всем, что мне удавалось узнать – за темными стеклами многого не увидишь. Один раз произошло кое-что неожиданное. В один прекрасный момент я осознал, что мы не летим, а едем. Стало довольно тряско, автомобиль иногда подпрыгивал. Я снова рискнул поднять голову. Когда не увидел привычного контура зданий, я только тогда я осознал, что не слышу привычного гула жизни вокруг. Естественный для любого живого человека вопрос: «куда же, черт побери, я еду?» сменился вдруг покорностью и смирением. Так надо, значит, так надо… Мне не особенно хотелось бороться. В конце концов, предполагалось, что я еду в Обезьянник. Мы вновь взлетали и вновь ехали, и водитель восклицал: «Как же, блин, трудно пробираться через кусты!» ***