он — последний мой вагон, последний мой патрон, мой трон, мой крест, моя награда.
Когда Шастун предлагает идею с дресс-кодом, они как раз дописывают вопросы для камерной, новогодней версии "Что? Где? Когда?". — А давайте все на официально-деловом придём? — взгляд у Антона серьёзный, а в голосе нет ни капли насмешки. — Раз мы знатоки, то и выглядеть должны соответствующе. Шевелев, полвечера хихикавший над старой шуткой про обоссаную сову, давится яблочным соком. Максим услужливо хлопает того по спине, пару раз прикладываясь гораздо сильнее нужного. — Осторожно, — Горох, при взгляде на раскрасневшегося, хватающего ртом воздух Серёжу, только улыбается. — А то костюм придётся не на праздник, а на похороны надевать. — Похороны тоже своеобразный праздник, — Максим подмигивает и последний хлопок приходится Шевелеву вовсе не на спину. — Еда есть, алкоголь тоже, а гости все нарядные и поют. Звучит лучше, чем любая наша тусовка. — Да, блять, пацаны, — Шастун поправляет челку. — Я же серьёзно сейчас! — Мы тоже, — Макс наконец отходит от Серёжи. — Всё что угодно лучше гомельской вечеринки. — Ахуел? — Серёжа, наконец вернувший себе способность говорить, сразу же рвётся в бой. — Тебе-то откуда знать? — А тебе? — насмешливо интересуется Максим, подцепляя пальцами воротник чужой футболки. — Ты же дальше собственного двора и не выходил, наверное, лет до восемнадцати. Шевелев чувствует, как сильные руки тянут его вперёд, и не может сдержать улыбки, видя прямо перед собой довольное лицо Зайца. — Действительно, — голос у Шевелева тихий и игривый. — Жаль только, что ты из своего тусовочного Минска до моего скучного гомельского двора так и не дошëл. — Познакомились бы раньше? — Нет. Уебал бы качелей, чтобы вмятину в голове, симметричную первой, оставить. Может, поумнел бы. — Это вряд ли. Последнюю фразу Загайский выдыхает прямо в Серёжины губы. Макс утягивает его в мягкий поцелуй, запуская свободную руку под чужую футболку. Горячие пальцы оглаживают пресс, и Шевелеву кажется, что от каждого Максового касания на коже остаются красные, пылающие следы. Серёжа думает, что его тело никогда не сможет реагировать на прикосновения Максима спокойно. Он старается, изо всех сил старается держать себя в руках и не расплываться в безвольную лужу каждый, каждый гребаный раз, когда холодная кожа снова ощущает родное тепло. Он старается сохранять спокойное выражение на лице, старается включать голову, старается, безумно старается не выгибаться под пальцами Загайского так, будто он сраный пластилин. — Может, вам номер снять? Загайский смеётся прямо в чужой рот и прежде, чем отстраниться, оставляет на губах Шевелева последний, достаточно целомудренный поцелуй. Серёжа смотрит осоловелыми глазами, не в силах договориться с собственным телом. У него стоит, как у пятнадцатилетнего школьника, и Шевелев благодарен футболке из их мерча, прикрывающей этот позор. — Себе номер сними, — Макс снова улыбается слишком ярко. — На такую картину нужно передëргивать в одиночестве. — Я лучше передëрну дома. Или, правильнее сказать, мне передернут дома. — Но ты не отрицаешь, что будешь думать о том, какие мы с носатым горячие? Горох открывает рот, чтобы ответить ещë более едко и пошло, но осекается под осуждающим взглядом Шастуна. — Какие вы мерзкие, — Антон морщится. — Если бы это услышали поклонники, то в вашем инстаграме вместо десяти тысяч осталось бы четыре. Человека. — Три, — поправляет из угла Гаус. — У Шевелева нет инсты. Серёжа, почти пришедший в себя, хочет возразить, что для такого случая создаст ее обязательно. Но, как показывает ладонь Зайца, внезапно обхватившая Серёжино запястье: он слишком много хочет и думает. Поэтому рот остаётся закрытым, а член в штанах — напряженным. — Ты действительно думаешь, что их можно смутить чем-то подобным? — Горох, кажется, удивляется вполне искренне. — Ты вообще заходил на фикбук? А в твиттер? — Он у нас любитель тиктока, — хихикает Макс, чем смущает Шевелева еще больше. — Любишь музыкальные коллажи под Лазарева, Антон? Серёжа понимает — прислушиваться к дальнейшей перепалке бессмысленно. Он знает, что Загайский сам не прочь полистать ленту каждой из этих проклятых социальных сетей. Ровно, как знает, что и у него, и у Макса в галерее есть специальные альбомы, куда оба бережно сохраняют красивые эдиты. В их фанбазе огромное количество талантливых, внимательных — иногда даже слишком — людей, создающих видео, на которые сам Серёжа частенько залипает. И, наверное, подобного поведения стыдиться нужно. Все-таки они взрослые, тридцатилетние мужчины, с опытом съемок на федеральном канале и собственным шоу на ютубе. Но Шевелев мук совести не испытывает абсолютно, потому что каждый, находящийся в этой комнате, смотрел — смотрит и будет смотреть — нарезки взглядов, диалогов и мимолетных касаний. В их офисе тема шипперства — табу. И пусть это все выглядит наивно, пусть Матвиенко продолжает плеваться ядом, а Шастун отрицать любую причастность к подобным видеороликам, Серёжа уверен, что за каждой из этих серьезных, недовольных масок, прячется человек, хоть раз в жизни испытавший ощущение бабочек в животе при взгляде на особенно красивый эдит. — У тебя же есть галстук? — Шевелев понимает, что Максим наконец-то отпустил его запястье и теперь насилует плечо, безостановочно туда тыкая. — Или нам придется идти покупать? — Какой нахуй галстук? — возвращаться в реальность порой бывает чертовски трудно. — Речь шла только о костюмах. — Когда-нибудь ты начнешь слушать, что я тебе говорю, и вселенная, видимо, схлопнется, — хихикает Загайский, ероша чужие волосы. — Мы с тобой идем в галстуках. Я хочу парный наряд! Тактильность Зайца иногда сводит Серёжу с ума. Он сколько угодно может притворяться великим слепым, глухим и немым, но реакция на легкое прикосновение чужих пальцев все равно выдаст его с головой. Знает, что Максу касаться нужно постоянно: если не его, то Гороха, Гауса или Шастуна. Знает и изо всех сил старается глупо не ревновать. Не может даже самому себе признаться, что не хочет делить эти интимные касания с чужаками. — Мы, типа, Мистер и Мистер Смит? — Шевелев сдается сразу же, понимая — противиться бесполезно: если Максим что-то решил, переубедить его будет чертовски трудно. — Мы круче, — Заяц мечтательно улыбается, по-прежнему держа руку на чужой макушке. — Бонни и Клайд или Сид и Нэнси... — Ага, — Горох едва сдерживает смех. — Или Биба и Боба. — Скорее Пупа и Лупа, — присоединяется Артем, глядя, как за Шастуном закрывается дверь: бедный не выдерживает нового потока туалетного юмора. — Эти двое тоже друг за друга ходят зарплату получать. Серёжа игнорирует едкие комментарии друзей и пропускает мимо ушей ответные реплики Макса. Он мир на беззвучный режим поставил, наблюдая за взъерошенным, довольным Зайцем. Тот жестикулирует активно и, словно в замедленной съемке, убирает со лба выпавшие из челки волоски. Шевелев смотрит, во все глаза смотрит, и оторваться не может. Он обожает настоящего, резкого и активного Макса так сильно, что ребра ломит от этой щемящей, невыплеснутой наружу нежности. Серёжа в Макса влюблëн до усрачки. Он любит его буквально до луны и обратно, и хочет о чувствах своих на каждом углу кричать. Вот только в их — и не только в их — стране это, к сожалению, запрещено законом. Поэтому Шевелев молчит, задыхаясь от разрывающей душу любви к этому парню, от знания, что даже при взаимности им все это скрывать приходится. Шевелев молчит, потому что знает — Макса все устраивает. Устраивает факт того, что они вместе, что их приняли друзья и что оба любят так сильно, что иногда страшно становится. И Серёжу, если честно, все это устраивает тоже — пока Заяц рядом, он согласен на идиотские галстуки, на прозвище "Лупа" и на приставку "за". Главное, чтобы Запупа был счастлив.отбивает польку шпилька-каблучок. милый мой, ты только снял бы пиджачок.
— Пиздец, как люди в этом ходят, — Шевелев вертится, стараясь поправить рукава пиджака. — Это же жутко неудобно! Возможно, проблема вовсе не в Серёже, а в пиджаке, который висит в недрах шкафа еще с колледжных времен. Шевелев, честно говоря, понятия не имеет, зачем взял его с собой из Гомеля: или в нем во время сборов взыграла жуткая ностальгия, или мама, приехавшая помочь сыну упаковаться, тайком засунула в чемодан это уродство. Серёжа маму любит безумно и обвинять ни в чем не смеет. Она, видимо, надеялась, что сын в чужой стране остепенится и начнет ходить на светские рауты. Вот только сынок оказался полным разочарованием: вместо раутов у него организовались концерты импровизации, а уютное семейное гнездышко растоптал бурный, продолжительный роман со старым другом — по совместительству, коллегой и сокомандником. Но Шевелев соврет, если скажет, что несчастлив. Он счастлив, счастлив до безумия, и счастья своего стыдиться не собирается. Вот только счастье его проблемы с тем, как сильно узок в плечах пиджак, к сожалению, не решает. — Да замри ты, — Горох морщится. — У тебя вибро-пробка в жопе? Нет? Тогда хули ты так вертишься? Серёжа думает, что лучше бы у него в заднице была пробка, а на месте Гороха стоял Максим — абсолютно голый, чертовски в себе уверенный, сжимающий тонкими пальцами телефон с открытым приложением для управления игрушкой. Серёжа думает, что лучше бы он остался дома и хорошенько подрочил прежде, чем нестись в бар и слезно умолять друга помочь с нарядом. Серёжа думает, что он снова думает слишком много, концентрируясь на вещах, сейчас абсолютно бессмысленных. Пробка аккуратно лежит в ящике с остальными игрушками, а тот спрятан в одном из гардеробов их с Максом однушки — но знать о том, что игрушки у пары, в принципе, есть, Гороху совершенно необязательно. Да и дрочку придется отложить хотя бы до вечера. Если он сейчас достанет член и начнет мастурбировать, его друга явно хватит удар — Шевелев грешным делом думает, что тогда не придётся дарить, как минимум, один новогодний подарок. — Чего это ты притих? — Серёжа косится на него с подозрением, продолжая расправлять чужой галстук. — Думаю о том, что если ты умрешь сейчас, то мы с Максом сможем сэкономить несколько тысяч и позволить себе черной икры в новогоднюю ночь. Хотя, там такая морока с похоронами... — "Мы с Максом", — пискляво передразнивает Горох, совершенно не обижаясь на рассуждения о собственной смерти. — У вас уже и бюджет общий? Серёжа предсказуемо игнорирует последний вопрос. Рассказывать, что деньги они перестали делить на "твои и мои" еще до начала отношений, в планы Шевелева не входит. Дверь каморки, в которую Серёжа затащил друга едва ли не под угрозой смерти, громко скрипит. Горох как раз заканчивает с молнией на пиджаке — та, как назло, заедает и не хочет поддаваться. — Трахаетесь? — хихикает Макс вместо приветствия. Шевелев закатывает глаза, но улыбки сдержать не может: во-первых, молния наконец-то поддаётся, а во-вторых, когда Заяц находится в зоне видимости или слышимости, губы Серёжи сами собой растягиваются в ухмылке. — И тебе не хворать, — откликается Горох, махнув вошедшему рукой и отходя на пару шагов назад, чтобы осмотреть собственную работу. — Зацени прикид бойфренда. Горох, очевидно, обращается к Максиму, но реагирует на реплику Серёжа. Разворачивается к вошедшему настолько быстро, насколько позволяет неудобный костюм, в торопях приглаживая рукой и без того уложенную челку. Разворачивается и замирает. Он в голове этот момент сотню, если не тысячу раз прокручивал. Воображал, как на одном жопном газе к Загайскому подойдет, по-собственнически руку на плечо закинет и поцелует. Тягуче и жарко, так, чтобы все, включая самого Макса, поняли — этот красавчик-брюнет занят. Вот только Шевелев забыл, что фантазии имеют одно забавное, уникальное свойство: с реальностью никогда — или почти никогда — не совпадать. Он забыл, как хорошо сидит на Зайце черный костюм. Забыл, каково это — когда дыхание замедляется, а кровь от одного взгляда на кого-то приливает не только к голове, но и к паху. — Челюсть подбери, — улыбается Макс, довольный произведённым впечатлением. Серёжа завидует его выдержке, потому что понимает — он сам Загайского весь оставшийся вечер пожирать глазами будет. Сраная пряжка левайсовского ремня, слишком сильно выделяющаяся из-за растегнутой пуговицы пиджака, гребаный галстук, ярким пятном лежащий на белой рубашке, ебучий фиолетовый платочек, осторожно торчащий из кармана на груди. Все это сводит Шевелева с ума, едва ли не заставляет выть от застилающей глаза ярости, от понимания того, как сильно, как чертовски сильно он слаб перед этим мужчиной. — Классный значок, — бросает Горох прежде, чем ретироваться, благоразумно оставив этих идиотов наедине. Шевелеву на дурацкий значок, который они с Максом вместе в Петербурге выбирали, похуй абсолютно. И похуй на то, что Загайский его все-таки нацепил. Ему похуй на костюм, на самодовольную ухмылку и на растрепанные, кудрявые волосы. Ему похуй, абсолютно похуй. И именно поэтому, едва дверь успевает закрыться, он впивается в чужие губы. Это даже не поцелуй — слишком много языков, укусов и срывающихся стонов. А еще — касаний. Слишком много касаний. Руки Зайца буквально везде — на шее, на животе, даже на заднице. Серёже кажется, что он весь из Максовых касаний состоит, горит и плавится, довольно прогибаясь в спине. — Ты невозможный, — шепчет, цепляя зубами нижнюю губу Зайца. Тянет ее на себя и отпускает, слыша чужой, недовольный рык. — Невозможный, блять. Он сам хочет горячую, сухую кожу Загайского под пальцами чувствовать. Хочет ощущать, что не один возбужден так, что трещат брюки. Шевелев тянется к чужой рубашке, силясь вытащить ее из-под ремня, но чувствует лишь, как материал скользит сквозь пальцы и пропадает. — Ты тоже сегодня неплох, — Макс старается поправить и без того идеально сидящий пиджак. Если бы Серёжа его не знал, он бы подумал, что Зайцу насрать. Но Шевелев знает его слишком хорошо, а потому видит, как трясутся кончики пальцев, как лихорадочно горят глаза и как быстро и нервно тот облизывает припухшие от укусов губы. Вывод напрашивается сам собой: Максим продолжения хочет не меньше, чем сам Шевелев. — Нас ждут, — Загайский легко проводит кончиками пальцев по чужой щеке, задержавшись у уголка губ. — Идём. Серёжа понимает, что к играм Макса привыкнуть нужно было еще очень давно. Понимает, но все равно сердится, осознавая, что в очередной раз попался на идиотскую уловку. Шевелеву очень хочется Зайцу его "возбудим и не дадим" в жопу засунуть и несколько раз провернуть, чтобы в следующий раз неповадно было так людей обламывать. Хочется, но не можется, потому что Шевелев знает — то, что сейчас зреет в его голове будет гораздо более изощренной местью.он - мой крик души, мой стон, мой смысл, мой резон.
Стакан в руке уже наполовину пуст, а гостей, выдержавших такую бурную тусовку, остается совсем немного. Серёжа стоит, прислонившись к стене, и наблюдает за Максом. Хотя, наблюдает — слишком мягко сказано: следит, словно хищник за жертвой, которая опасности не чувствует абсолютно. Загайский выпил больше своей нормы, и Серёжа не уверен, что тот сделал это не специально. Пиджак Макса все еще застегнут, рубашка приглажена, а галстук аккуратно заправлен. Шевелев, наверное, никогда не перестанет удивляться, как у этого человека получается выглядеть так идеально даже будучи нетрезвым. — Ты сейчас дыру в нем прожжешь, — пьяно хихикает подошедший Горох. Серёжа лишь неопределённо машет головой. Он и без друга знает, что пялится слишком долго и пристально, но поделать с этим ничего не может — его к Зайцу магнитом с первого дня знакомства тянет, и связь эта за столько лет ослабевать даже не думает. Существует глупая, романтическая теория, что две души, предназначенные друг другу, связаны неосязаемой красной нитью. Она не может оборваться или исчезнуть, а люди, скреплённые ей, рано или поздно обязательно будут вместе, не зависимо от времени, места или обстоятельств. И Шевелев в эту ерунду, конечно, не верит, но в глубине души радуется, что его нить, какого бы цвета она ни была, тянется именно к Максу. — Сердце его теперь в твоих руках! — Начинается, — Горох закатывает глаза и смотрит в сторону импровизированной сцены. Серёжа следит за направлением его взгляда и легко улыбается, глядя на Антона, забравшегося на помост. Тот покачивается и горланит песню, изо всех сил стараясь изобразить душевные муки. Получается у него так хорошо, что Шевелев не уверен, действительно ли Шастун просто кривляется. — Не потеряй его и не сломай! Заяц тянет за руку Оксану, совершенно случайно оказавшуюся ближе всего к их пьяной вакханалии. Та не сопротивляется и, смущенно хихикая, молча соглашается потанцевать. Серёжа знает, что ведет себя по-идиотски, но с чувством пьяной ревности, внезапно загоревшейся в сердце, справиться не может. Он делает глоток, в один миг опустошая стакан с алкоголем, морщится и снова смотрит в сторону сцены. Макс смешно кружится в паре с Оксаной, не обращая на ту совершенно никакого внимания: его замыленный взгляд почему-то прикован к Антону. Ревность, кажется, душит. — Чтоб не нести вдоль ночных дорог пепел любви в руках, сбив ноги в кровь! Серёжа себя, как полный придурок ведет, когда с громким звоном ставит стакан на барную стойку. Ему хочется, чтобы Макс на него смотрел. На него, а не на Шастуна с его тупыми кудряшками и дебильной водолазкой. Он хочет, чтобы Загайский с ним, с Шевелевым, танцевал, а не с хрупкой, маленькой Оксаной в ее глупом, черном платьице. — Пульс его теперь в твоих глазах. Серёжа оборачивается, намереваясь последний раз взглянуть на пьяного предателя прежде, чем уйти домой, но замирает. Он замирает, потому что Максим, все еще абсолютно бесстыдно и невежливо игнорирующий бедную Суркову, смотрит прямо ему в глаза. — Не потеряй его и не сломай. Даже в темноте помещения Шевелев видит, что зрачок у Зайца расширен настолько, что каре-зеленой радужки почти не видно. — Прости, Окс, — Заяц осторожно отодвигает от себя подругу, не прерывая зрительного контакта. Ту тут же перехватывает Горох, вовремя успевший сменить локацию. Макс медленно надвигается на Серёжу, и тот внезапно чувствует, что они поменялись ролями: теперь жертва, загнанная в угол — Шевелев. Оба дышат глубоко и медленно, выдыхая гораздо больше кислорода, чем вдыхая. Возможно, дело в бешено стучащем сердце, а может — в безумной ревности, которая горло Серёжи все еще не отпустила, но что-то точно идет не так. И именно поэтому, когда Заяц его целует, Шевелеву кажется, что кислорода в его груди не остается совершенно. Они снова делают это яростно. Ровно так, как обычно происходит, когда вы чертовски влюблены, пьяны и возбуждены: с переплетением языков, большим количеством зубов и ненужных слюней. Серёжа не осознаёт совершенно, в какой момент оказывается прижатым к стене, с запущенными под рубашку чужими, теплыми ладонями. Из-за алкоголя, накопленного напряжения и огромного количества невысказанных слов, оба оказываются дезоориентированы. Шевелев уже буквально стекает на чужую коленку, плотно зажатую между его ног, когда чье-то ехидное покашливание раздает буквально над ухом. — Может, вам все-таки надо снять номер? — Шастун ухмыляется, повторяя шутку Гороха. — А то ты его сожрешь скоро, Макс. — Завидуешь? Серëжа подмигивает — почти игриво — и тащит пьяного Зайца к выходу. Шевелев все ещё необоснованно злится на Шастуна, который, в сущности, ни в чем не виноват, и довольно обоснованно — на Максима, который определëнно виноват. Скомканное прощание, вызов такси, объяснение с водителем, и вот они уже на полпути к дому. Голова Загайского лежит у Серёжи на плече, а их руки переплетены, но оба слишком пьяны, чтобы думать о том, как это выглядит. — Только не засыпай, — тихо шепчет Шевелев на ухо Максу. — А то самое интересное пропустишь. Тот лишь криво усмехается, поднимая все еще темные от желания глаза. Свободной рукой берет правую, также ничем не занятую руку Серёжи, и демонстративно кладет себе на пах. У Шевелева снова перехватывает дыхание, потому что пальцы обхватывают чужой стояк через ткань брюк. — Ты, главное, сам не засни, — Загайский даже не старается понизить голос. — Потому что если планируешь, то я трахну тебя прямо здесь. Серёжа слышит кашель водителя и думает, что обязан оставить ему не только огромные чаевые, но и пять звезд за поездку.эх, рубашка белая, галстук дорогой. я сегодня смелый, а ты сегодня мой.
Они врываются в квартиру, как в старых, порнушных фильмах: переплетением конечностей, стонов и вздохов. Пытаясь закрыть входную дверь, едва не сносят вешалку, так не кстати оказавшуюся на пути. Оба слишком заняты изучением и без того знакомых друг другу тел, а потому попадание ключом в замочную скважину становится их "миссией невыполнимой". В конце концов, Шевелев, совершенно измученный губами Макса, бросает идиотскую затею, просто поворачивая дверную защелку на несколько оборотов. Довольный подобным поворотом событий Загайский стаскивает с парня куртку и, не глядя, бросает на пол. Максим изо всех сил теснит Шевелева к стене, и тот, если честно, подобному напору не особо сопротивляется. Руки Зайца хаотично скользят по Сережиному телу, на котором по-прежнему слишком, слишком много одежды. Макс, очевидно, решает это положение дел исправить, нащупывая молнию пиджака и изо всех сил дергая вниз. Та поддается не сразу и, кажется, предательски рвется в самом низу, но обоим сейчас откровенно насрать на подобные мелочи. Серёжа себя какой-то хрупкой, ранимой барышней из классических литературных произведений ощущает: объект любви просто взгляд поднимает, легко, почти невесомо касается, а Шевелев уже плывёт, готовый весь мир под ноги этому мерзавцу бросить. И сейчас, когда губы Макса от его собственных почти не отрываются, чувствует, что не просто мир — всю галактику готов в баночку поместить, осторожно закупорить и на блюдечке с золотой каёмочкой Загайскому поднести. Только бы тот не останавливался. Максим и не останавливается. Его движения становятся резче, напористей, а ладони ложатся на чужие плечи: сжимают и отрывают от стены, направляя куда-то вглубь коридора. Серёжа такие прелюдии обожает, потому что знает: в кровати всегда властный, грубоватый Максим бразды правления в руки Шевелева передаёт. И, хотя до спальни остаются считанные метры, Серёжа последние крупицы воли в кулак собирает, стараясь наконец думать головой, а не членом. — Сначала мыться! — сталкивается с ошарашенным, поплывшим взглядом Загайского, и едва сдерживается от неуместного смешка. — Скажи спасибо, что я тебя клизму утром заставил поставить. А то если бы ковырялись сейчас, весь настрой бы пропал. — Пиздец, какой ты у меня романтик, — бормочет Макс, которого из-за количества выпитого их поцелуями торкнуло гораздо сильнее. — Я весь день сдерживался, чтобы на полпути услышать разговоры про клизму. Шевелев ворчание перебивает способом известным и вполне действенным: целует снова, но в этот раз намного более медленно и развязно. Раздвигает языком чужие губы, осторожно проводя сначала по верхнему ряду зубов, а затем — по нижнему. Чувствует, как в его руках Максим дуреет, и сам начинает от этой интимной, какой-то новой близости плавиться. — А вот теперь можно в душ! — радостно сообщает Заяц. Он хлопает дверью ванной, подмигивая Серёже так, что тот понимает: вольготное местечко под струями воды для него всегда свободно. — Ты идëшь? — лохматая голова Зайца высовывается из-за двери. — Если да, то помоги. Я запутался! Он распахивает дверь, приглашая Серёжу в ванную. И тот, глядя на галстук на голой груди Макса, понимает, что проиграл окончательно. Как против лома нет приёма, так и против Загайского у Шевелева шансы любые абсолютно точно отсутствуют. — Чего застыл? — Макс в очередной раз усмехается, зная, что нашел правильный рычаг управления. — Нравится? Конечно, Шевелеву нравится. Черные, отлично сидящие брюки и блядский ремень, который не выходил из головы весь вечер. Рубашка на стиральной машине, голый торс, знакомые татуировки на руках и, словно апофеоз всего зрелища, немного ослабленный галстук, оставшийся единственным предметом верхней одежды на Максе. Любому, у кого есть глаза, понравится. И уж тем более нравится Серёже, который даже будучи совершенно слепым, мог бы с абсолютной точностью сказать, что выглядит Загайский безумно привлекательно. — Не могу его снять, — Максим указывает на галстук, игриво изгибая бровь. — Не поможешь? Шевелев шлет к черту гигиену и собственные принципы, когда видит, как Заяц прикусывает губу. Тот знает, прекрасно знает, какие чувства поднимает в Серёже, и продолжает бессовестно дергать за ниточки, наслаждаясь превосходством. — Ой, в пизду, — бросает себе под нос Шевелев прежде, чем схватить Макса за болтающийся галстук. — Слишком долго. Он тянет парня прочь из ванной, дальше по коридору, прямиком к спальне. Распахивает дверь пинком и, сдерживая рвущееся наружу рычание, кидает Загайского на кровать. Когда в действительности берешь на себя слишком много, иногда требуется нехилая разрядка. И Заяц с огромным количеством концертов, организаторских моментов и поездок в ней чаще остальных нуждается. И Шевелев ему ее дает, потому что знает: Максу, свободолюбивому, дерзкому Максу, в постели подчиняться нравится. Ему нравится бесстыдно выгибаться, когда Серёжа врезается в него сзади, нравится слушать и выполнять приказы. Нравится отдавать собственное тело в полную власть партнёра и нравится умолять о продолжении, когда Шевелев особенно сильно мучает его ласками. И Серёже все это нравится тоже. Он уверен: никто и никогда Зайца таким открытым и беззащитным не видел, никто больше не увидит — этот кайф только его, Шевелева, прерогатива. — Давай сюда свой блядский галстук, — выходит гораздо грубее, чем хотелось бы, но Макс, кажется, не замечает. — А говорил, что запутался. Серёжа наконец сбрасывает с себя давно расстегнутую, ставшую ненужной рубашку, и садится на кровать так, что Заяц оказывается между его ног. На шее Шевелева все еще болтается галстук, и он медленно развязывает его, наблюдая за жадным взглядом Макса. — Мой тоже больше не нужен? — сглатывает Загайский, наблюдая за длинными, умелыми пальцами. — А я разрешал тебе задавать глупые вопросы, солнце? — Серёжа отбрасывает в сторону надоевшую черную ткань, поддерживая зрительный контакт. Его едва ли не трясет от бешеного желания, но он их обоих предаст, если сорвется. Максим Шевелеву доверяет так сильно, что, кажется, без раздумий положил бы на алтарь их любви собственную жизнь. И Серёжа, как бы умело не играл роли, партию Иуды брать отказывается, отвечая доверием на доверие. Он эту искру в каре-зеленых глазах зажег, он же ее и будет поддерживать. — Давай сюда, — слишком нежно и хрипло, на грани шепота. — Только не бойся. Закрой глаза. И Заяц закрывает. Молча, без вопросов и пререканий. Закрывает, потому что доверяет и знает, что Серёжа ему больно никогда не сделает. И для Шевелева этот жест такой показательный, в нем столько любви и доверия, что крышу сносит окончательно. Наклоняется и нежно, почти невесомо касается губами чужого плеча. Ощущает, как Максим под ним вздрагивает от неожиданности, но не останавливается, продолжая целовать его ключицы. Когда доходит до шеи, то слышит тихий, приглушенный стон, и улыбается, зная, что достиг самого чувствительного места. Серёжа все реакции Зайца в постели знает. Знает, как доставить ему удовольствие, и знает, что тот терпеть не может. И ему так тепло, так хорошо от того, что Максим сейчас под ним, такой открытый и искренний, лежит, понимая, что будет хорошо. Внутри у Шевелева столько чувств бушует, что выразить их все просто невозможно — разорвёт на такие кусочки, что потом не собрать. — Я, — он целует Макса в подбородок, выпадая из образа строгого начальника. — Тебя, — касается губами носа, наблюдая, как Загайский жмурится. — Люблю. Губы у Зайца сухие и потрескавшиеся, со вкусом алкоголя и сигарет. Они целуются лениво и спокойно, совершенно не так, как полчаса назад. Сережа вдруг осознает, что у них на двоих еще целый вагон времени, и торопиться абсолютно некуда. — Теперь можно на боковую? — Максим приоткрывает один глаз, когда Шевелев выпрямляется. — Или сегодня я тебя трахаю? Он рывком садится на постели, и Серёжа, не ожидавший такой прыти, едва не скатывается с чужих колен. Его поддерживают родные, теплые руки, а горячее дыхание опаляет мочку уха. — Я же сейчас галстук этот выкину. Касания отзываются волной удовольствия, а весьма ощутимый стояк — неплохим сигналом к действию. Ласковое настроение сменяется игривым, а мысли о том, чтобы отдать контроль в чужие руки, оказываются забракованы — Заяц сам напросился. Шевелев выдергивает галстук из чужих рук, снова толкая Макса на кровать. Тот давно возбужден не меньше, чем сам Серёжа, поэтому следующий за толчком мокрый, быстрый поцелуй встречает глухим, протяжным стоном. — Ляг ровно посередине, — от непонимающего выражения на лице Загайского кровь, кажется, начинает бурлить. — Быстрее, дурачье. Максим слушается. Выползает из-под Сережи и резво разворачивается, наблюдая за действиями партнера. Во взгляде — похоть и интерес. — Не бойся, — Серёжа вновь нависает над Максом, заставляя того удивлённо приподнять брови. — Ты же знаешь, что я никогда не причиню тебе вреда? Заяц бездумно кивает, в очередной раз полное, безграничное доверие доказывая. И Шевелев после этой искренней реакции наконец-то решается. — Подними руки, — несмотря на тихий тембр, в интонациях все равно сквозит что-то строгое. — Давай же! Максим не спорит: сам медленно закрывает глаза, вытягивая руки над головой. Ткань галстука приятно холодит запястья, фиксируя их на довольно близком расстоянии друг от друга. Загайский этого уже не видит, но Серёжа пропускает оставшийся длинный, незавязанный конец через прутья на спинке кровати, привязывая к изголовью. — Не больно? — Шевелев, конечно, пьян — не столько алкоголем, сколько банальной любовью — но за комфорт Зайца все равно переживает ужасно. Они с Максом сотню раз границы обговаривали, но Серёжа все равно постоянно скатывается в нежность. — Смотря, о чем ты спрашиваешь, — не открывая глаз, отвечает Заяц, красноречиво указывая подбородком на топорщащуюся ширинку. — Вот там уже начинает побаливать. Шевелев усмехается, а после — осторожно касается руками чужого тела. Наклоняется, проводит языком по груди и хихикает в теплую кожу от рваных вздохов Макса. — И глаза открывать не смей. Снова целует шею и ключицы, кусает затвердевшие соски, медленно спускается ниже. Специально, абсолютно точно дразня, замедляется у паха, выцеловывая тазобедренные косточки над ремнем брюк. Максим мычит, тяжело дышит, но не говорит ни слова — в ощущениях от прикосновений так же, как и сам Шевелев, растворяется. Серёжа пальцам Максима готов петь серенады, возить букеты из девяноста девяти красных роз и признаваться в любви ежеминутно. Иногда Шевелеву кажется, что на его теле — целая карта, где точками отмечены все горячие прикосновения Загайского. Они следами на душе остались, въелись в мозг так прочно, что даже когда Макса рядом нет, Серёжа все равно его касания чувствует — слишком привык, слишком зависим. И Шевелев хочет, чтобы Макс понял, что для Серёжи эта их связь тактильная значит. Хочет, чтобы почувствовал, как остро можно на простые прикосновения реагировать. Ремень поддается не с первой и даже не со второй попытки, поэтому Шевелев, не переставая осыпать поцелуями чужой торс, слишком громко звенит пряжкой. — Я бы помог, — раздается сверху насмешливый голос Макса. — Да руки заняты. Ремень наконец расстегивается, и Серёжа, не тратя времени на ответы, дергает пуговицу, ширинку, а потом тянет вниз штаны вместе с бельем. Заяц хихикает, когда кроме трусов и брюк, Шевелев стягивает с него еще и дурацкие длинные носки. — Опять твои уточки, — бормочет Серёжа, судорожно ковыряясь с пуговицей на собственных штанах. — Хуюточки, — отзывается Максим и, кажется, хочет добавить еще что-то саркастичное, но давится воздухом: Шевелев, избавившийся от одежды, целует внутреннюю часть его бёдер. Серёжа соврет, если скажет, что сделал это неспециально. Специально, конечно, специально. Хотя бы потому, что он прекрасно знает все точки воздействия на Макса. Максим непроизвольно дёргает ногой, когда Серёжа, стараясь не улыбаться, выцеловывает его живот и бёдра. Зажмуренный и раскрасневшийся, прикусивший губу, чтобы не стонать от малейших касаний, Заяц выглядит настолько очаровательно, что Шевелев на секунду даже забывает, каким язвой тот может быть. — Ох, блять... — Загайский перестаёт сдерживаться, когда Серёжа решительно обхватывает головку его члена губами. — Да... Да, блять! Шевелев осторожно облизывает уздечку, исподлобья следя за реакцией парня. Тот в ощущениях теряется, абсолютно бесстыдно подается вперед, неосознанно толкаясь бедрами в чужой рот. Глаза у Зайца всё еще закрыты, а значит, лишенный сразу двух органов чувств, Макс воспринимает привычный минет гораздо острее. Серёжа облизывает член последний раз, а потом резко обрушивается на него губами — заглатывает, едва ли не до основания, чувствуя, как кончик касается стенки горла. — С-с-с-ука, — шипит сверху Максим. — Какая же ты с-с-с-ука! — Ты тоже очень красивый, — Шевелев отстраняется лишь для того, чтобы в следующее мгновение снова опустится ртом на чужой член. Макс стонет, прогибаясь в спине так сильно, что Серёже кажется, будто тот скоро оторвется от кровати. Шевелев видит, как подрагивают чужие пальцы, понимая — Загайский коснуться хочет невероятно. Хочет провести по Серёжиным волосам, зарыться в них, хочет пальцами дотронуться до горящей щеки. Хочет, но не может, связанный по рукам, способный лишь выгибаться, шепча какие-то глупые нежности. Шевелеву от осознания того, какое удовольствие он сейчас приносит Максиму, голову сносит окончательно. Он медленно, словно смакуя, проводит языком от головки до основания. И вдруг, вновь целуя внутреннюю сторону чужого бедра, резко отстраняется. — Серый? — Загайский возбужден, потерян и абсолютно беззащитен. — Ты где? Шевелев возвращается через несколько долгих мгновений. Сначала — вес мужского тела, потом — чужие руки, приподнимающие бедра и подкладывающие под спину маленькую подушку. — Я здесь. Серëжа аккуратно целует подбородок Максима. — У нас тумбочка, как в лучших порнофильмах, — Шевелев откручивает крышечку банки с лубрикантом и щедро смазывает им пальцы. — Есть всё и всегда. Улыбается, когда слышит, как ойкает Загайский, не готовый к холоду смазки. Проталкивает в отверстие сначала один, а следом и второй палец — начинает медленно, но ритмично двигаться, растягивая. — Серёжа, — Шевелев смотрит в лицо Макса, внезапно встречаясь с подернутым дымкой взглядом каре-зеленых глаз. — Я тоже тебя пиздецки сильно люблю. Так сильно, что невозможность к тебе сейчас прикоснуться просто с ума меня сводит. Серёжа едва ли не задыхается от того, каким низким, сиплым голосом Заяц произносит это признание. Не вынимая пальцев, кладет руку на чужой член, несколько раз проводя вверх-вниз. — Разговаривать я тебе, конечно, не разрешал, — кусает губу, следя за тем, как Максим послушно прикрывает глаза. — Но мне чертовски нравится то, что вылетает из твоего рта. Загайский стонет, начиная самостоятельно насаживаться на пальцы. Его руки непроизвольно сжимаются в кулаки, а губы приоткрываются. Шевелев понимает — готов. Он убирает пальцы, уже через мгновение заменяя их головкой собственного члена. Кружит вокруг отверстия, дразня обоих. — Давай же, — Макс жмурится и тянется вперёд. Они не пользуются резинками. Оба проверялись и оба точно не спят ни с кем, кроме друг друга. Поэтому эта интимность, вызванная отсутствием латекса между ними, каждый раз торкает чертовски сильно. — Проси лучше. Я всё еще думаю, нужно ли наказывать тебя за то, что ты открыл глаза без разрешения. Как-то грубо и порнушно, но Загайский от этой Сережиной игры в доминанта возбуждается лишь сильнее. — Пожалуйста, — Максим почти хнычет, не в силах повлиять на исход событий. — Я, блять, так тебя хочу. Ты бы знал, каких усилий мне стоило не завалить тебя прямо в баре. У Шевелева последние тормоза напрочь сносит. Он входит резко, но не полностью, давая Зайцу время привыкнуть. — Ох, блять... Тело покрывается мурашками, когда Серёжа, начав медленно двигаться, чувствует, как сжимается вокруг него чужая плоть. Они с Максом в эти моменты близки, как никогда, и дело даже не в самом сексе — оба эмоционально настолько связаны друг с другом, так хорошо понимают и ловят малейшие импульсы, что удовольствие от проникновения увеличивается втрое. Кровать тихо скрипит, когда Загайский наконец срывается на крик. Шевелев начинает ускоряться, жадно ловя каждую эмоцию Максима. Тот дёргается и насаживается сильнее. — Ты такой идеальный, — Серёжа не замечает, как глупости сами вылетают изо рта, пока он двигается, доводя обоих до пика. — Пиздец какой красивый. И мой. Весь мой. Свободная рука перемещается на чужой член, помогая подойти к краю. Заяц порнушно, неконтролируемо стонет еще несколько раз, вздрагивает и кончает с громким вскриком, когда Шевелев в очередной раз задевает его простату. Серёжа двигается ещё пару десятков секунд, наконец перестав сдерживаться, и, неожиданно для самого себя, кончает тоже. Думает, что это уже слишком, но ловит чужой поплывший взгляд, понимая — из слишком здесь только близко, любовно и интимно. — Мокро, — хихикает Загайский, когда Шевелев выходит из него и валится рядом. — И странно. Серёжа просто показывает язык, не в силах вымолвить ни слова. — Поможешь, буськ? — спустя несколько секунд Загайский указывает глазами на галстук. — А то затекать начинают. Серёжа быстро развязывает узел. Макс разминает кисти рук, а потом — неожиданно для обоих — хватает Шевелева за плечи, заставляя повалиться сверху. — Не знаю, из-за чего ты опять загнался, — он ловит губами кончик чужого носа, осторожно прикусывая. — Но не смей этого делать. Мы так классно не трахались уже очень давно. — Значит, все остальное время тебе не нравилось? — притворно хмурится Серёжа, аккуратно перекатываясь и устраивая голову на чужой груди. — Ты меня понял, Серёнь, — голос Зайца абсолютно серьезный. — Я уже достаточно трезвый, чтобы формулировать мысли, но ещё недостаточно отошедший от оргазма, чтобы читать тебе лекции. Поэтому просто поверь — если бы мне что-то не понравилось, я бы сказал. — Честно? — Абсолютно, ёжик. Шевелев обожает то, каким нежным становится Максим после хорошего секса. — Я тебя люблю, — говорить это в тишину довольно неловко. — Очень-очень. Загайский запускает руку Серёже в волосы, зарываясь пальцами в растрепавшиеся пряди. Он ерошит их еще сильнее, довольно улыбаясь. — А я-то тебя как люблю, — свободная рука Зайца выводит круги на голой спине Шевелева. — Пиздец, какие мы мерзкие. — Ты сделал шесть ошибок в слове "милые". Они хихикают как подростки и медленно целуются. Серёжа думает, что он наконец-то чертовски счастлив, потому что этот ебаный, тесный костюм стоил буквально всего. Он стоил каждой улыбки, каждого теплого следа, оставленного руками Максима на его спине. — Буська, — голос у Макса озабоченный. — Не хочу тебя беспокоить, но есть одна проблема. — Какая? — По-моему, самое время принять душ, потому что из меня уже несколько минут вытекает твоя сперма. — И ты просто лежишь и молчишь? Уже в ванной, плавясь из-за чужих — случайных или не очень — касаний, Шевелев снова думает о том, что чертовски счастлив. А ещё о том, что им следует почаще носить парные костюмы и галстуки.у нас таких как он — один на миллион. мой сказочный герой из фильма.