***
На улье стоит стеклянная мембрана - модификация, предложенная Саном, для удобства наблюдения за танцами пчел вокруг меченной матки. Он просматривает отметки сделанные в прошлый раз и стирает их смоченной водой ваткой, влага с разгоряченного стекла тут же испаряется и Сан открывает маркер, отмечая красным перемещение маточки и на мембране, и на листе альбома, вытащенного из планшетки. Быстро закрывает маркер, чтобы не спровоцировать пчел на агрессию злым запахом спирта и медленно уходит за цветущий куст, стараясь не попадать на траекторию полета. Теперь можно и собираться. На этой мысли он переходит на стремительный бег. Врываясь в поместье, Сан влетает в комнату, которую ему так щедро выделили, хватает сменные вещи и несётся в баню, пахнущую теплым деревом. Для себя он оправдывает такую спешку тревожным чувством, что от голода желудок селезёнку сожрет прямо у него в животе, и для предотвращения акта аутоканнибализма ему необходимо было взбить на себе ароматную пену как можно скорее, не уделяя внимания баночкам, стоящим в предбаннике. Сан разочарованно замечает неровно лёгший загар, пока споласкивает кожу холодной водой из ковша. Руки приобрели оттенок красного золота, а плечи, будучи постоянно закрытыми рукавами рубашки, остались бледными и вместе это сходится в ужасно глупую картинку. План надеть майку без рукавов в следующий день пошатнулся из-за страха показаться хозяину и всей прислуге работягой с полей благодаря такому неудачному и весьма специфическому загару. Перекусывать с остальными рабочими ему оказывается в очередной раз неловко, поэтому Сан хватает свою порцию и ловко уносится из столовой на веранду, чтобы поесть в спокойствии и без расспросов о его очень интересной специальности. Даже несмотря на сидушку и покрывало, сидеть на металлическом садовом стуле оказывается неожиданно холодно. День уже кончается и кожу, которая не подставлена под ласкающие лучи, покалывает. Чхве обматывает покрывало, взятое из спальни, вокруг ног и усерднее набирает на палочки лапшу, которая с трудом идет в рот. Еда аппетитная, тёплая, напоминающая о доме, но странное чувство переполненности, возникающее сразу после начала приёма пищи, не позволяет даже придвинуть чашку ко рту. А вместе с тошнотой и болями самого разного вида интенсивности получается убойный комплект, предназначенный для тотального уничтожения студентов всех университетов мира. Сан понимает, ничто в этом не виновато, кроме как его пищевых привычек. Признавать собственную вину оказывается очень сложно. Его размышления о тяготах жизни молодых людей с диспепсией прерываются шумным приземлением товарища прямо напротив. Чхве от неожиданности роняет приборы прямо в чашку с лапшой и, стукаясь коленом об стол, привстает в знак приветствия, склоняет голову. Юнхо, совершенно не беспокоясь, желает ли Сан какой-либо компании, устраивается с ним есть и смачно разгрызает куриные косточки, высасывая из их полостей мозг. – И по какому предмету ты бумагу мараешь? Я просто вчера так и не понял, – стыдливо признается лесничий, пока абсолютно бесстыдно обсасывает куриные хрящи. – Апиология. – Офтальмология? – неверяще переспрашивает Чон. – Апиология! – Сану уже неловко повторять название дисциплины, которая обеспечила ему такой "захватывающий" летний отдых. И Юнхо, ощутив это, спешно решает сменить тему. – Чего не ешь? – он спрашивает, указывая рукой в сторону чужой миски. – Как-то не сильно хочется, – Чхве только диву даётся, как собеседник умудряется учинять какой-то разговор, пока наворачивает второе блюдо, откинув изгрызанные кости. – Ты там с пчёлками одним нектаром что ли питаешься? – он очень самодовольно усмехается и продолжает, – хочешь шутку от моей матери? И даже не дожидаясь кивка Сана, говорит. – В любом случае слушай: где толстый иссохнет, там худой сдохнет. Задумайся, может уже к врачу пойти проще? – на этих словах Юнхо многозначительно поднимает палочки, описывает непонятную фигуру "врача" и тут же ныряет ими в миску, набирая лапши. – Тем более у нас имеется специалист на примете. Сану совершенно гениальной кажется идея посетить приходящего в поместье врача, подкинутая лесничим, который всё никак не отстаёт. Юнхо замечательный парень (или мужик, определить его возраст и по внешнему виду и по манере речи оказывается затруднительно, чем он в общем-то и спугивает Сана). Но есть в нём что-то, что заставляет непроизвольно напрягаться всем телом. Что-то затаённое в преданно-заботливом взгляде и дружелюбном наклоне головы. Именно по этой причине он тусуется непонятно где, наблюдая за соблюдением лесного законодательства со стороны туристов, а Чхве веселится на пасеке и рисует схемы брачных танцев пчёлок. Продолжать есть в такой тишине становится неожиданно неловко, хотя Сан и рад, что может собраться с мыслями для продолжения диалога. – А чем ты там занимаешься? Ну в лесу? – По разному, – и тишина, словно Юнхо готовится удивить кого-то своим ответом. "Он серьезно задумался над этим вопросом?" – В основном, кусаю задницы браконьеров, – с немалым наслаждением отвечает лесничий и, приобнимая Сана, продолжает, – делом занимаюсь в отличие от тебя! Сан пытается выпутаться из объятий и додумывается потянуться быстрым движением руки к чужой подмышке, чтобы спугнуть её хозяина щекоткой. – Я хотя бы не воняю псиной, умойся ради приличия! – Хорошо, пчёлка моя ненаглядная, – Юнхо толкает его в плечо и правда уходит. "Неужели мыться?"***
После очередного дня полного мучений из-за распевающего баллады в брюшной полости желудка Чхве наконец решается пойти к врачу, который скорее не работает, а тусуется с прислугой поместья, из чистого желания принести ему немножко забот. Настаивает на том лесничий, который на удивление хорошо знаком с местным светилом медицины и описывает его как самого понимающего, пускай на первый взгляд, и пугающего, человека. По поводу пугающего он не преувеличил, что-то холодное и изучающее во взгляде доктора Сона вызывает неловкость и Сан не может представить, как он будет с ним вести разговор. Тем более в этом кабинете, который так и кричит своим видом, что в нём ведёт приём ОЧЕНЬ дорогой специалист. – Вы давно уже с господином Кимом знакомы, да? – Да уж. Он шумно втягивает воздух длинным вдохом и Сану становится стыдно: он примчался на приём, не помывшись после работы, и наверняка издаёт не самые приятные ароматы. – Но, полагаю, ты не это пришёл обсуждать? Может начнем с жалоб? Юнхо мне вскользь кое-что говорил, но этого будет маловато, – он стучит указательным пальцем мягко по блокноту, который держит в руках. Доктор Сон даёт подумать, пока ищет что-то взглядом и, отыскав нужное, тянется к ручке, оставленной на столе. Сана тут же обдаёт искрящимся цитрусом и чем-то морским, наверное, даже медицинским. Как если бы Чхве нежился на берегу Мёртвого моря целыми днями, а вечером, после долгого купания, возвращался к своему номеру в санатории, чтобы быстро охладить разгоряченную южным солнцем кожу и броситься в кабинет лимфодренажного массажа, где его встретит любимый доктор, разминающий уставшие загорелые руки. В этой мечте от него всё так же пахло бы цитрусом, морем и чем-то дерзким. – Так когда появились первые симптомы? Сану нужно приложить немалое волевое усилие, чтобы перестать думать о парфюмерных предпочтениях собеседника и фантазировать о том, как Минги делал бы ему массаж ступней. Становится очень душно от неловкости. Возвращение в реальность осаждается неприятной кислинкой на языке, которую он сглатывает с густой слюной прежде чем начать говорить. Он, разумеется, даже не подумал, что нужно хотя бы немного подготовиться перед приёмом, поэтому придется собирать мысли в кучу уже на ходу. – Наверное ещё в конце первого курса? – он встречает непонимающий взгляд Минги и начинает спешно считать на пальцах, – э, получается мне ещё восемнадцать лет было! И вот так оно и продолжается с тех пор, каждый раз перед экзаменами выскакивает. – Они так испортили учёбу своими экзаменами, – задумчиво говорит доктор. – Ну ты-вы, – Чхве запинается, – больше страдали от этого, чем я? – Думаешь? В моё время всё было намного легче. Он с немного грустной улыбкой говорит эти слова, будто его накрыла ностальгия по временам своей молодости. Это заставляет задуматься, сколько же лет его собеседнику, ему точно не дать больше тридцати пяти. – Обычно просто живот болит, иногда так сильно, что тошнит, есть не могу, – Сана обрывают. – А боли сразу после еды, до полутора часов или после? – До, – он правда не понимает, какое значение это может иметь, но доктор качает головой и продолжает, – а есть, наверное, всё время хочется и много? – Сан быстро кивает, – молоко помогает или, например, газировка? – Да, после газировки, чувствую себя лучше. Далее идут вопросы, казалось бы, совершенно не относящиеся к делу, с которым Сан изначально пришёл. Это первый раз, когда на приёме ему уделяют столько внимания. Видимо, это и есть причина, по которой хозяин поместья нанимает для себя именно доктора Сона? – Пройди, ляг на кушетку, – дело принимает нешуточный оборот, он совершенно не готов раздеваться, но и не может задерживать стеснением Минги, который тем временем басит какую-то мелодию, намывая свои руки. Ничего не остается больше делать, кроме как раздеваться и ложиться на заботливо разложенную на кушетке клетчатую простынь. И в отличие от тех, что обычно встречаешь в кабинетах на осмотре, эта чуть ли не сияет чистотой, на ней нет ни единой складочки, будто её только что бережно утюжили. – Ты ел недавно? – доктор Сон аккуратно проглаживает кожу живота и, увидев отрицательное покачивание головы, кладет левую руку куда-то под рёбра, – выдохни, – и правой начинает встряхивать ему живот. Чхве лежит в ожидании какого-то чуда или хотя бы объяснения происходящего, но этого не происходит, доктор начинает постукивать по этой же области живота пальцем и тут уже появляются неприятные ощущения. – Больно, да? – он намеренно ещё раз проводит рукой по животу в том самом месте. Затем начинается самая неприятная часть осмотра. Несчастный живот щупают и по кругу, и по квадрантам, и по каким-то непонятным местам, одно из которых Минги называет точкой Дежардена (по краткому рассказу её так назвали по фамилии его старого приятеля). К концу этих всех манипуляций Сан чувствует весьма ощутимую тошноту и уже готов сказать об этом, как его просят встать и одеться.***
– Язва желудка? То есть у меня там, ну, – он мнется прежде, чем сказать, – дырка?! – Ты же в курсе, что язва желудка не всегда кончается перфорацией и пенетрацией стенки? – А есть разница? – При первом образуется, как ты сказал, дырка в брюшную полость, при втором – края дырки припаиваются к другому органу, – он продолжает внимательно заполнять бланк с назначениями и, заметив волнение Сана, продолжает, – в любом случае это только предварительный диагноз, для подтверждения нужно сделать гастродуоденоскопию, там уже и будет видно. В этот самый момент, записывая что-то на листе, Минги выглядит как самый настоящий профессионал, о котором говорит лесничий. Эдакий скрипач-виртуоз, в руках которого инструмент поёт. За исключением того, что под его пальцами были отнюдь не струны и смычок, а Сан, и звуки, издаваемые им на осмотре оказались совсем не музыкальными. Чхве забирает протянутое ему направление (даже от этой бумажки несёт его парфюмом!) с проставленными печатями и, видимо, его замешательство слишком красноречиво, потому что доктор Сон решает добавить. – Тебе попрыскают в горло лидокаин и дадут заглотнуть трубку с камерой, в этом нет ничего страшного, главное не паниковать и не давиться на эндоскопе. В этот момент Сан проклинает себя за мысли о том, что с таким врачом и заглотнуть и давиться не грех, но вовремя осознает, где находится, и пытается не клюнуть на удочку мужчины, который старше его как минимум на десяток лет.***
Самое нелюбимое Саном время дня. Изнеможение от работы достигло пика и потому он отдыхает в тени с закрытыми глазами, защищая себя от всего, что может случайно увидеть. Только что солнце приятно пекло по коже, пели птицы, шуршала листва, ветер раздувал волосы в стороны, а теперь. Тишина. Всё замирает. Яркое солнце словно остановилось, не стремится к горизонту, стоит высоко над головой, даёт странные ненормальные тени. Сан будто застрял в вечном лахайнском полудне. Только ведь он вовсе не в тропиках. Рабочие с сада ушли на отдых в поместье, а птицы замерли на полуслове. Воцарилась неподвижность, всё такое ненастоящее, окрашено в какой-то дикий, неестественно яркий цвет. Единственный звук - тупое биение сердца в груди. Ощущение страха и невыносимое желание спрятаться от обилия открытого пустого пространства, ярко освещенного светом, захватывает парализованный разум. Это как те самые страшные картинки пустых торговых центров, квартир, детских игровых комплексов поздно ночью. Такие привычные человеку места, которые всегда наполнены людьми, оказываясь пустыми, становятся неожиданно пугающими. Даже днём. Тем более днём. Ведь если вокруг никого: ни людей, ни животных, ни птиц в такое время - значит они спрятались от чего-то. Или может от кого-то. Лицо бережно трогает лёгкое движение ветра и Сан ошибочно решает, что полуденный ужас отступил. Открывает глаза и тут же отворачивается. Под веками выцарапался силуэт огромной собаки, которая грызёт и тащит что-то крупное и, возможно, ещё живое, а затем, замечая зрителя своей охоты, оборачивается. Это может быть иллюзией, маревом. Сан так и решает. Если бы ему довелось случайно встретиться с собакой, волком, медведем или что это вообще было на самом деле, на него бы уже давно напали, а кости перегрызали бы так же смачно, как и Юнхо в каждый ужин, когда он подсаживается к нему на веранде. Но звук рычания слишком реален, чтобы в него не верить, и Сан, напрягаясь всем телом, вжимает голову в плечи. Никакие уловки из тхэквондо его не спасут, только бесконечное везение и такой необходимый адреналиновый удар прямо по мозгу, чтобы придумать какое-нибудь спасение. Тем не менее ничего не происходит, абсолютно ничего. Рык стихает, а когда глаза открываются и начинают шарить по далекому размытому горизонту. Ничего не находится: ни собак, ни волков, ни медведей. И оттого глазам уже нельзя верить, только прикрыть их и продолжить лежать под музыку, ожидая, когда кончится это время, в которое трава так невыносимо зелена, а цветы светятся белыми огоньками. Надо будет точно сказать это лесничему. Чтобы он отбросил свои шутки про задницы в сторону и наконец занялся делом. Ну или посмеялся с того, какой Сан впечатлительный.***
Он был прав. Юнхо просто посмеялся. Если это, конечно, можно было расценить как смех: за время рассказа он успел подавиться на куриной кости, чуть ли не выкашлять её на лицо Сана, снова начать есть, опять засмеяться и случайно её проглотить целиком, что заставило юного апиолога немало побеспокоиться. – Ты, конечно, задница, но если у тебя эта кость станет поперек кишки и ты умрешь, моя практика здесь станет намного грустнее. – Не переживай, у Минги есть свой метод на такие случаи, – Чон продолжает, обгладывая новую движениями проворных челюстей. – Ты хочешь, сказать, что это не впервой? – Сан не знает радоваться ему такой новости или нет. – Ничего не хочу сказать! Сейчас передам слова своей бабушки: когда я ем, я глух и нем! – и на этой фразе, откидываясь на садовое кресло, лесничий блаженно прикрывает глаза. Видимо, плавающее где-то внутри него бедро, ему никак не мешает. – Хватит всё время цитировать свою бабушку! – В прошлый раз я цитировал мать! – отвечает оскорбленный Юнхо и, забирая тарелку, собирается уходить. Сану не хочется поднимать опять эту тему и снова слышать насмешки над собой, но он не может никуда себя деть от тревоги и всё-таки спрашивает. – Так ты точно уверен, что поблизости нет никаких собак? – Если бы были, я бы знал, – он показывает на свой нос, – у меня чуйка. И следом щелкает по носу Сана. – Лучше не позволяй полудню себя поймать на улице, зажарит ещё.***
Чхве вырос послушным парнем. Так о нем говорили и воспитатели в саду, и школьные учителя, и тренера из самых разных спортивных секций, которых он успел посетить великое множество. Он правда был послушным. Иначе не ясно, почему он слушается уже второго совета от лесничего и, кажется, не собирается на этом останавливаться. Сначала он проводит полдень в выделенной ему в поместии комнате, боясь кого-то потревожить. Хотя за время практики сложилось впечатление, что дом принадлежит господину Киму лишь номинально, а по правде в нем живёт только его прислуга. Но к концу первой недели, ему становится невыносимо скучно и он начинает позволять себе разгуливать по залам, разглядывая...обои. Было очевидно, что их ещё делали вручную, расписывая и вышивая каждый завиток распускающихся жёлтых бутонов на нежном акварельном фоне. Сан не мог себе представить, чтобы человек, который этим всем занимался, остался в конце своей работы психически здоровым, потому что даже простое разглядывание этих рисунков вызывает у него головокружение. Несмотря на богатые всевозможные украшения в виде лепнины, нежные, словно зефирные статуи, плитку выложенную в замысловатые узоры, и эти самые несчастные обои, дому не хватало того, что обычно встречается в каждом уважающем поместье: портретов хозяев, ну или, на крайний случай, портретов предков хозяев. Раз от разу он ловит себя в процессе разглядывания на том, что слышит какой-то шёпот. Не то, чтобы он ловил галлюцинации на постоянной основе, но опыт сонных параличей и фантомных касаний по ногам перед пробуждением в пубертате, приготовил его к тому, что иногда мозг может выдавать абсолютно несмешные шутки, которые Сан (как мудрый человек, коим он и является) научился принимать без страха и паники. Он просто списывает всё на то, что его макушку всё-таки успевает перегреть солнце даже в короткие вылазки на улицу. В таких ситуациях Чхве просто уходит в баню и обливается холодной водой, пока не похорошеет или пока челюсть не начнет дрожать. Сан правда думает, что никакого господина Кима нет. Просто потому что о нём даже никто и не говорит, даже вскользь. И если бы он мог это простить библиотекарю и его помощнику, которые смахивают пылинки с книг непонятно для кого, то простить такое молчание новоявленному приятелю с кухни он никак не мог. Уён, он же метис гиены и сирены скорой помощи, может сказать что угодно про кого угодно и не получить за это даже предупредительного подзатыльника от своего друга из библиотеки или начальника кухни. Но вот про господина, что собственно и нанял его на работу, он молчит как партизан, только хитро улыбается. Пока в один из дней не предлагает. – Если тебе так интересно, сходи, посмотри как ему кровь девственников приносят, – говорит ему Уён, пока пялится на потолок сановой комнаты. – Только не попадись на пути Сонхва, а то он и тебя приберет, а мне, – он показывает на себя пальцем, – будет тебя та-а-ак жаль, я буду плакать, – и начинает шутливо тыкать себе в глаза, чтобы выдавить немного слёз. Они начинают скатываться с постели от смеха, но Чон намерен закончить свой юмористический номер. – Я унесу твое безжизненное тело в поле, обложу его вербеной, настурциями, бархатцами, – Сан правда не понимает, что всё это должно значить, но смеется так, словно готов выплюнуть себе легкие, – чем ещё? ДУШИСТЫМ ТАБАКОМ! А потом мы тебя скурим! – А почему табаком-то? – Не всем на свете суждено родиться, как мне, в ноябре. А так были бы у твоей несчастной могилки розы всякие там, хризантемы. Я бы тебе красные положил! – Ну если ты умрешь раньше, я положу их для тебя, – Сан вытягивает руки, чтобы защититься от болезненных щипков, которыми его начинают атаковать. – Не надейся, что будешь жить так долго, товарищ Чхве! – и Уён сбрасывает мощным движением ноги с кровати.***
По совету Уёна он сидит в три часа ночи, прячась за ширмой у лестницы и вслушивается в шорохи. В такое время он вполне мог бы ожидать, что услышит продолжение того, что ему нашептывают каждый день, но в коридоре впервые за полтора месяца практики так тихо. Сан невыносимо хочет спать и уже проклинает тот день, когда познакомился с Уёном и поверил его шутке. Он мог бы заснуть прямо здесь, стесняться некого, но луна, отражаясь от свеже полированного темно-вишневого паркета, бьёт своим светом прямо в прищуренные глаза. Он с облегчением прячет лицо в ладони, веки падают, но со стороны лестницы кто-то идёт неприятно шаркающей походкой и всё тело пробивает крупной дрожью. Этот кто-то проходит от лестницы к главной спальне и включает там лампу. И чтобы услышать, что происходит внутри, приходится напрячь уши. Тихий мягкие голос говорит успокаивающе, словно с ребенком, баюкает. "Тебя кто-то разбудил, милый?" Эта фраза звучит неожиданно жестко, пугающим эхом прямо в ушах Чхве, оглушая его. Он умудряется стукнуться головой о какой-то столик, бесполезно стоящий у ширмы, но вовремя ориентируется и замирает, хватаясь за полированное дерево дрожащими руками. Сана наверняка услышали, это можно было понять и по тому, как стало внезапно тихо и по тому, как шарканье, появившись вновь, направилось затем в его сторону. Если он умудрился потревожить господина Кима своими ночными выходками, то, возможно, на этом и кончится его невероятная летняя практика, а также обучение в университете. Единственным выходом остается нестись со всей дури прочь, надеясь, что его спутают с Уёном. Это кажется крайне маловероятным, но таким обнадеживающим. И пока обладатель шаркающей походки не настиг его, Сан подрывается, стараясь бежать так, чтобы тапки не слетели в роскошную вазу или в искусно расписанный потолок. Погоня тянется то ли от того, что у Сана топографический кретинизм и он умудряется нарезать круги, то ли от того, что с наступлением ночи в поместье внезапно изменилась планировка. Хотя вполне возможно, что его преследователь (точно знающий расположение всех комнат) гонит Сана в весьма определенное место и намеренно выматывает его, чтобы в конце, когда он окажется в тупике и в страхе развернется на обладателя шаркающей походки, не смог резво рвануть из его хватки. Тем не менее в существование его с каждым шагом он начинает верить всё меньше, потому что ни разу даже краем зрения не цеплял ни чей силуэт позади себя, а в какой-то момент и шарканье звучит только в его голове, а не в каком-то конкретном месте. Он позволяет себе перейти на просто быстрый шаг, пока левой рукой ведёт по стене, и не отрывает взгляда от коридора, лишь на мгновение его макушку трогает лёгкое дыхание и он тут же бросается в свою комнату. Сан держит вспотевшие ладони на дверной ручке, боясь, что не сможет её остановить и она выскользнет, если кто-то решится войти. Но никто не рвёт истерично за ручку по другу сторону от двери и Сан, не веря своему везению отходит, он всё ещё цепляется взглядом за вход, слепо шарит рукой в воздухе и хватает стоящий рядом с прикроватным столиком стул, чтобы приставить его. Сердце бьётся прямо в горле и не даёт сглотнуть. Его не поймали и это уже хорошо, не пойман не вор, так говорится же? И он, вымотавшийся после такого, позволяет себе тихо упасть на пол, заклиная себя не пялиться на дверь, иначе тревога проглотит его, не пережевывая, даже не подавится. Прям как Юнхо со своими куриным бедром неделю назад.***
Если бы Чхве знал, что эта ночная вылазка так осложнит жизнь, он бы её никогда не предпринимал. И пускай сам Дьявол прожарит уёнову задницу на адском барбекю за то, что тот посмел посмеяться над ним. Сан и без того страдает тем, что ему желудок сворачивает в трубочку после еды, так теперь ещё начинает ловить на себе чей-то тяжелый взгляд посреди бела дня. И сколько оглядывайся, вокруг никого. Если бы это значило, что он запал в сердце какому-нибудь обаятельному секс-демону, то ситуация была бы определенно легче и он мог бы спокойно без страха и беспокойства предаваться снам, не думая о том, как бы не словить в очередной раз сонный паралич. Сан был в некотором роде знатоком, профессором, просвященным, одним словом, очень осведомленным в такого родах вещах. Но если раньше, такие эпизоды случались раз-два в месяц, то теперь каждая ночь приносила подобный сюрприз. Вот и теперь, он опять пробудился, не в силах пошевелится и пытается упорно пытается закрыть глаза, чтобы заснуть обратно. Главным отличием от всех предыдущих разов является то, что прямо сейчас ему не позволяют даже на самую малость опустить веки, словно кто-то прижал их своими невидимыми ледяными пальцами. Сан лежит придавленный собственным весом, неспособный сделать какой никакой вдох. Рука убирает прилипшую к вспотевшему лбу прядь волос, аккуратно перебирает её, Сану безумно неловко от такого обращения с собой. Он всё ждет, когда его резко дернут в реальность рывком за волосы, но ничего такого не происходит: его демон сонного паралича оказывается нежнейшим среди тех, которые его посещали за всё это время. – Ты нам так интересен, – пальцем нажимают на родинки, разбросанные по лицу и шее, – а наш интерес фатален. Сан в ужасе пытается сказать, что-нибудь в ответ, но выходит только задушенный хрип, который он даже не сразу признает за свой. Матрас прогинается под весом незримого тела, но Чхве чувствует весьма явно, как кто-то ложится рядом, прижимаясь к его боку и греясь об него. Он ощущает, как рука скользит по груди и поднимается, чтобы прикрыть ему веки и провести пальцами по ресницам. Это движение выходит неожиданно щекотным и Сан фыркает. – Побереги себя до следующей встречи, – ему целуют левое, а затем правое веко. И он позорно засыпает, не в силах сопротивляться.***
Он играет в гляделки и чисто технически он уже проигравший, потому что череп, на который он смотрит, век не имеет и потому моргнуть не способен. Сан в целом не считает себя знатоком искусства, поэтому не утруждает себя составлением мнений о картинах, которые видел. Он спокойно признавает себя не осведомленным и считает вполне нормальным не в полной мере определять, что красиво и безобразно. Хотя вернее это было бы сформулировать так, он мог отнести вещи к прекрасному, но что именно такое прекрасное, он бы никогда не смог сказать. С такими мыслями Сан разглядывает и это полотно. Он знает, что такое натюрморт, даже может рассказать происхождение этого слова, всё же он не тупая деревенщина. Но от понимания красоты изображения испорченных фруктов он всё же далек, хотя не только это делает картину такой неясной. Рядом стоят разбитые часы, с которых сыпется песок прямо на скучный безжизненный череп, а в тени, на самом краю стола лежит труба. Она одним только блеском металла на мундштуке напоминает о своём торжественном звуке, во всём же остальном выглядит печально, как памятник былой праздности, и яркая красная лента, обвязавшая её, уже не горит пламенем, а затухает углём. Можно сказать, что заказчик очень любил красный цвет и был страстным человеком, судя по тому, как разбросаны на столе пылающие маки с затаившимся ножом. Эти символы интересные, но все как один - непонятные. – Ты в курсе, что это оборот картины? – Сан вздрагивает от неожиданного появления доктора Сона и чуть ли не спотыкается об свои же ноги. – Чего ты так дергаешься, – Минги прихватывает его за локоть, – на осмотре был здоровый крепкий парень, а сейчас чуть ли не в обморок падаешь. – Душно просто, – и тишина, чтобы хоть как-то её заполнить Сан пытается продолжить разговор, – серьезно оборот? – Да! В самом зарождении этого жанра придумали: с одной стороны обычный портрет, а с другой вот такой натюрморт. Это кажется непонятным, какой смысл вешать такое унылое полотно на стену, когда на его другой стороне, наверняка, спрятан роскошный портрет. Глупость мысли доходит до Сана не сразу, всё же всем хочется рассматривать людей, умерших столетия назад. Ему уж точно, и господин Ким, наверное, разделяет его мнение. Хотя ему-то наверное и нет никакой разницы, какой там стороной висит картина, он её даже не видит. – Я бы на твоём месте так не думал, он часто выходит на неё посмотреть. Хотя если так интересно, можешь сам спросить его. Чхве только открывает рот, чтобы начать говорить, но не произносит и звука. Он же не озвучил свои мысли только что? Доктор Сон выглядит очень удовлетворенным сложившейся ситуацией. Он всё ещё держит за локоть и немного приближается. – Пойдем в кабинет, ты бледный совсем. И это не просьба, Минги тащит его в направлении к хозяйскому кабинету. Они вместе входят в комнату, с плотно завешанными окнами, внутри душно и темно и Сан только спустя мгновение начинает видеть, как сидящий за накрытым столом Уён оборачиваются на них. Рядом сидят Чонхо и Ёсан, что-то очень тихо обсуждая, а вот остальных двоих он не узнает. Один из них одетый в тонкий вишневый халат, который переливается от света свечей. Он держит у себя на коленях как-то совсем молодо выглядящего юношу, тот точно только стал входить в свои подростковые годы. Наконец обладатель халата изящно убирает тонкими пальцами за ухо свои отросшие темные волосы и обращается к другому. – Посмотри как он хорош, намного лучше при свете. Этого хватило, чтобы Сан понял, что именно такой нежный голос он слышал из раза в раз еженочно. – Так это ты? – если бы доктор Сон его не держал так цепко, то он бы уже упал. – Это я, дорогой, – он улыбается одними губами и опускает взгляд в пол, когда его ладонь требовательно сжимают. Теперь юноша выглядит совсем не таким молодым, даже не смотря на свой старомодный наряд: строгая темно-синяя рубашка, заправлена в костюмные шорты, для полного комплекта не хватает только гольф. Сан видит, с каким властвованием он смотрит на всех и на него в частности, и от несоответствия детского лица такому холодному и доминирующему взгляду, он напрягается, хотя все смотрят на вошедших с искренним наслаждением и не придают никакого значения этой парочке. В это же время тяжелая дверь опять открывается и впускает внутрь то самое животное, которое настигло его во время полуденного ужаса. Он пытается спрятаться, но его держат слишком крепко. А псина начинает подниматься на задние ноги и, когда оборачивается, Сан не сдерживать крика. Уён начинает истерично смеяться. – И ты говорил, что вы хорошие приятели?! Он же откинется, если узнает, что ты людей жрешь! И смеяться начинают в этот момент все без исключения. Наконец их главный покидает свое место на чужих коленях и идет прямо к Сану. Ему не мешает накрытый стол, блюда и рюмки он давит и толкает, даже не глядя под ноги, окружающие смотрят на это с восхищением и ожиданием, только демон сонного паралича, пытается прибрать образовавшийся беспорядок. Когда юноша спрыгивает со стола и начинает шагать к Сану, тот замечает у него огромные разбросанные по ногам, видным из-за шорт, уродливые синяки. – И чего вы ждете? – он просто машет в сторону Сана и все присутствующие покидают свои места. В мгновение ока они умудряются его полностью раздеть и становятся в некоторое подобие коридора, в конце которого стоит тот юноша, он манит пальцем к себе и Чхве, стыдливо прикрывая себя руками, решает пройти, потому что обратно его уже никто отпускать не намерен. Он не ожидает, что стоящие по обе стороны парни начнут проводить по нему руками, смачивая его кожу слабо пахнущим астильбой маслом. Сан оглядывается в непонимании, но избегает чужих глаз, и только цепляет случайно взгляд того демона, который выглядит невероятно удовлетворенным. Они словно ждали его в этом кабинете, если не всю жизнь, то очень долгий её отрезок. Первый шаг проходит легко, но уже в конце "коридора" он еле волочит ноги: каждое касание, словно отнимает у него силы, а кожа под чужими руками болит так, словно он сам сейчас покрыт одними только синяками. В итоге Сан падает на колени перед юношей, который поднимает свои руки и гладит его по волосам, также пропитывая их маслом. Он вытирает ему слёзы из уголков глаз. И на удивление эта смесь их не щипит, а только успокаивает. – Жизнь она совсем как то, что ты там изучаешь. Сначала пчелы танцуют, потом у них оргия. Так и живешь. Сзади подходит Уён и, наклоняясь, продолжает. – Но иногда нужна свежая кровь, чтобы не приедалось, – Сан закрывает глаза и сгорбливается, от его ресниц на щеки вниз падают длинные тени, он не знает, что ему сказать в такой ситуации и просто решает отмалчиваться. – Ну или мы можем тебя зажарить, осталось только разжечь печь. И все начинают опять смеяться, даже Сан. Не верит, что его невезучесть могла достигнуть таких масштабов, в которых он сидит на коленях нагой в масле, среди такого количества людей (или не-людей) и все они смотрят прямо на него. От их взглядов его спасает Минги. Прикрывает своим пиджаком и, возвышаясь из-за роста, склоняется, чтобы оставить ему поцелуй в уголке рта. Сан не сразу начинает соображать и запоздало отпирается, пока его хватают за плечи и притягивают ближе. Он сжимается и закрывает глаза, пытается отвернуться. Тот быстро поднимает руку и дергает его по волосам на загривке, продолжает просто облизывать саново лицо. Ему дурно и душно от таких касаний, а тем временем Юнхо, словно ещё не вернувший себе человеческое сознание, на четвереньках подползает к его ногам и начинает об них тереться, утапливая свой нос в теплой коже. Он держит за бедра крепко и смотрит по сторонам как пёс, который боится, что его любимую игрушку отберут. Вскоре к нему присоединяется Чонхо, теперь они уже вдвоем мягко покусывают икры и бедра, не стесняясь царапнуть острыми клыками, которые они обнажают и на Сана, и друг на друга. Обладатель ног старается не опускать на них свой взгляд: он не смог бы даже если бы захотел, так сильно его держат на месте. Но мокрый звук, идущий снизу от парочки, оказывается весьма красноречивым и постыдно возбуждающим. Хватка на затылке меняется и рука из шёлкового халата дергает голову вниз. – Я готов поспорить, они вот-вот обратятся, чтобы сожрать друг друга за тебя! И слово "сожрать" очень хорошо описывает происходящее, потому что на поцелуй это никак не походит. Юнхо забирает преимущество скоростью, он кусает младшего за надплечье и тот начинает громко скулить, заглядывая в глаза их главного с прощением. На разрешающий жест он сбрасывает с себя Чона и присасывается к его губам, царапая ему грудь, пока тот нетерпеливо прижимает его к себе. Минги отпускает Сана из хватки и его место сразу же занимают Ёсан и Уён, эти двое захватывают его с обеих сторон, пытаются не наступить нечаянно на тех, кто остался на полу, и вглядываются ему в лицо. Когда Уён говорил, что они хорошие друзья, он видимо не шутил, потому что они мягко целуются, не обращая внимание на Сана, который им определенно мешает, а затем разделяют этот нежный момент уединения вместе с ним, притягивая его по очереди и одновременно. Его ноги всё ещё кто-то старательно мнёт, и, видимо, не только его, он и замечает, как Кан опускает свою руку, заводит её за спину и аккуратными пальцами расчесывает чьи-то волосы на макушке, когда кусают его ягодицу через одежду. Уён неожиданно спокойно относится к тому, как что-то ему принадлежащее разделяют между собой. Он отвлекается, продолжая кусаться, и в момент оттягивает Сану верхнюю губу пальцами, чтобы стукнуться своими зубами об его, а затем облизнуть его клыки. Они сталкиваются лбами и некуда больше смотреть, кроме как в глаза напротив, пока Уён громко дышит через нос. Тот идет вниз рукой по спине, перебирая пальцы, как если бы они шагали, проскальзывает пальцами между ягодиц и проталкивается внутрь. Сан начинает ерзать в его объятиях, изгибаться, потому что в своей первоначальной форме такое касание не приносит никакого удовольствия и заставляет его почувствовать себя напряженно. Уён на это посмеивается, тихо, про себя, и начинает сразу перебирать пальцами внутри, играться, параллельно цокая, в такт своим движениям, не дожидаясь, когда к его действиям привыкнут. К его руке присоединяется чья-то другая, более аккуратная, но она просто оглаживает, не стремится присоединяться к чоновым пальцам. Ситуация начинает злить Чхве, он чувствует себя жертвой насмешки, но избавиться от своего мучителя ему не позволяют, заставляют держаться на подкашивающихся ногах, пока тот читает каждую эмоцию с его лица, довольный собой в полной мере. Уён только раз стреляет взглядом в сторону и уже отходит, а на его месте опять появляется доктор Сон. Пальцы проскальзывают и на их место приходят другие, более длинные и изучающие. Непонятно откуда, но Сан ощущает, как по его ногам поднимается дыхание, оно мельком пробегается по члену и тут же несется по животу, отчего по коже пробегает рой мурашек. Он даже чувствует, как стопой упирается в чью-то вспотевшую спину, но посмотреть, кто же это, не может: его слишком отвлекает Минги, случайно (а может и намеренно) трущийся своим бедром об его пах. Он очень уж нежно наклоняет его голову назад и в этот раз не нагибается, а просто выпускает свой длиннющий язык и заполняет им чужой рот. Это можно было бы даже называть чем-то средним между разгоряченным поцелуем и минетом, за исключением того, что оно ощущается так, словно Сану устраивают очень своеобразно осмотр ротовой полости и пытаются заставить кончить одновременно, в чем вполне преуспевает. Кто-то из присутствующих даже хлопает этой сцене. А тем временем он успевает пройтись по нежным деснам, щекоча их, по ровным зубам, по миндалинам (и это ощущается до жути странно), по нёбу и спускается с него на заднюю стенку глотки мимо язычка. Это вызывает вполне естественную реакцию, и Сан чувствует как мышцы глотки начинают спазмироваться, раскрывая просвет шире, а в желудке устраивается чувство легкой тошноты. Передняя стенка живота подрагивает и Юнхо, неожиданно оказавшийся сзади, решает ухудшить ситуацию, он царапает своими ногтями под пупком, давит основанием ладони на живот и Сан чувствует как его начинает скручивать от наступающей рвоты. – Не издевайся над ним, – этот смеющийся голос, кажется, принадлежит Чонхо и Сан согласился бы с ним сто раз, если бы его рот не был полностью оккупирован. Сон же времени зря не теряет и продолжает погружать язык всё дальше, до тех пор, пока Сан не ощутил, как он прошел вниз по горлу в пищевод, оглаживая его стенки своими шершавыми боками. Горло словно распирает изнутри и в какой-то момент со стороны он слышит свист и аплодисменты, предупреждающее “Не разорви его!” теряется в общем шуме и глухом стуке собственного сердца в ушах. Глаза слезятся и он обхватывает язык плотно губами, чтобы успокоиться и сконцентрироваться на медленном дыхании. А затем на шею приземляется тяжелая рука, которая начинает её болезненно сдавливать. Тут-то бы и начать молиться богам, потому что Сан начинает уже задыхаться на этом языке, ему перед глазами мушки видятся, но это не отнимает ни грамма наслаждения от всего происходящего. Не держи его кто-то под руки, он давно бы упал и валялся бы у ног Минги голый и без сознания, но растянутый и смиренно готовый на всё, что ему дадут. – Считай сходил на бесплатную гастроскопию! Чхве готов поклясться, что эта шутка принадлежит Уёну и никому более. И то, с какой реакцией её встретили оскорбляет до глубины души. Только язык продолжает ползти внутри Сана, чувство тошноты уходит, на смену ему приходит неясное шевеление внутри и тянущая боль без конкретной локализации, распространяющаяся по всему телу. Минги нежно гладит его пальцем по щеке и придерживает за голову, и Сан хватается за его руки, ощущение чужой кожи под ладонями единственное, что оставляет его хоть немного заземленным в этой ситуации кроме пальцев, которые продолжают терроризировать его сфинктер уже с другого конца. Он тихо стонет и сзади это воспринимается, как прямой призыв к действию. Чон подхватывает его под ноги и поднимает, так, что Сану приходится упереться руками в грудь Минги, чтобы не потерять равновесия. – Надеюсь, он не попытается обернуться, – в этот раз острит, кажется, Чонхо и как-то не хочется предполагать, что конкретно он имел в виду. Ответ приходит сам на ум, когда в него начинают плавно проталкиваться, но Чхве отказывается верить, что обычный член может стать причиной такого переживания. И он оказывается прав. Потому что момент проникновения тянется невыносимо долго, словно его пытаются насадить на толстый кол, настолько наполнено он себя ощущает. Юнхо продолжает за талию его тянуть на себя, тяжело дыша рядом с ухом, а шевеление от языка Минги в животе уходит всё дальше вниз, словно он ползет по кишечнику и изучает его стенки. Сан не находит себе места, но и двигаться толком не может, его прочно зафиксировали и он просто дрожит в хватке этих двоих, ощущая себя до невозможного маленьким и уязвимым. Он не сразу распознает момент, когда Юнхо прекращает свое движение и усаживает его плотно на себе, прикусывая кожу под границей роста волос на затылке, словно он сучка. И кто-то шлепком приводит Чона в чувство, чтобы тот не сильно увлекался своим пробуждающимся животным поведением. В момент он чувствует, как язык, продвигаясь дальше по кишечнику, обхватывает этот самый член глубоко внутри. Только сейчас начинает доходить, что таким образом Минги устраивает через тело Чхве весьма нестандартный минет. Сана начинает конкретно крыть с этой мысли, он тихо постанывает, потому что не может выдавить из себя более значительного звука. Движение начинается не сразу, видимо, у Юнхо есть все основания переживать за целостность его задницы в процессе, он начинает с покручивания бедрами на месте и обжигает кожу между лопатками загнанным дыханием. А после совершает всё же движение на пробу, впиваясь своими ногтями в талию, лишь бы не сорваться на безумный дикий темп, которого так хочется. Он ждет ещё немного, словно должен получить какое-то разрешение на свои дальнейшие действия и начинает медленно насаживать изгибающегося Сана на себя. Минги никак не спасает от такого обращения, он сам тянется тронуть и зажать везде, куда дотягиваются его длинные руки, наслаждаясь собой. И если бы не его язык, то Сан бы стонал на всё поместье. Может быть и умолял, как бы неприятно ему бы ни было это признавать. Такое спокойное движение длится недолго, потому что сдерживаться Чону уже невмоготу. Он рывком дергает на себя тело, обкусывает плечи в кровь и расцарапывает несчастный живот не без помощи Минги. Сан обливается кровью и потом, ощущая, как смывается то масло, в котором его так любовно вымазали в самом начале. В комнате становится дико душно и нехватка воздуха начинает сдавливать его голову так, что он слышит только пугающе быстрое биение своего сердца, всё остальное замолкает, он чувствует себя как никогда близким к концу. А затем ослепляющая вспышка. Он прогибается чуть ли не до хруста костей, замирает, и обмякает в чужих руках. Его подхватывают и несут к столу. Сан слышит, как сгребают в кучу дорогой фарфор и хрусталь и сбрасывают его на пол, а когда сам он оказывается на белоснежных скатертях разнеженный и утомленный, его начинают обливать недопитым алкоголем с рюмок, бокалов, фужеров, отмывая от ощущений этой ночи. Сан прикрывает глаза, когда Уён наклоняется смыть ему слёзы только что открытой бутылкой шампанского, ласково поглаживая большим пальцем нижнюю губу.