Безмолвие

Ночью ветер стихает. Прекращается стук колёс поездов и замолкают гудки машин. Даже уличные фонари, как кажется, гаснут, уступая место звёздам-дырочкам на сапфировом бархате неба. Утром солнце плывёт по сизо-жёлтому небу совсем беззвучно. Не слышно перекликивания отдельных птиц, не видно на остывших улицах автомобилей, деревья стоят недвижимо, а окна соседних многоэтажек, несмотря на столь ранний час, темны. Белые хлопья сыплются медленно, кружатся, будто бы падают на дно глубокого озера. Идти по этому дну тяжело, воздух сгущён, хоть и кристально прозрачен, а едкий мороз впивается в открытые лодыжки, щиплет коленки, поверх которых – только колготочки со стрелками да спортивные лосины, сводит бёдра. Сирень, вся ещё почти зелёная, укрыта мягкой пушистой порошей. Асфальт тоже покрыт ею, белеет неровными пятнами, и свежее ватное покрывало ещё девственно чисто, без единой дорожки следов. Ступать по нему кажется каким-то святотатством, поэтому приходится выходить на дорогу и идти по ней. Спокойные молчаливые машины стоят неподвижно, цветными искрами разбавляют непривычную светлую монотонность. Справа, за забором детского сада, – последняя берёзка, ещё покрытая золотой парчой: поверх неё переливается алмазная вуаль. Везде лежит снег, пятый или шестой за эту осень. Он и на не успевшей толком пожелтеть ярко-изумрудной траве, и на рыжем песке своеобразного футбольного поля во дворе, на крыше заброшенного кирпичного дома с заколоченными фанерой окнами, он и на верхушках изогнутых фонарей, и на навесах у подъездов. Небо над головой – абсолютно, монолитно серое, будто в какой-то восьмибитной игре, где разделение на день и ночь отринуто за ненадобностью. Жёлтое пятно солнца слабо угадывается где-то далеко, за спиной, перекрытое баррикадами домов. Это будто игра-бродилка, в которой пока – и слава судьбам! – только один игрок. На детской площадке со скрипом покачиваются качели. Этот звук не разрывает тишину вокруг, скорее, даже углубляет её, подчёркивает запустение. Это напоминает неповторимую эстетику постапокалиптического мира. Вот только это – прямо здесь и прямо сейчас, – вживую. Из-за режущей глаз белизны город кажется просторней, каменные джунгли расступаются, съёживаются от холода, и дорога, на которой снег почему-то тает куда быстрее, представляется Днепром – тем, через который редкая птица перелетит. Та сторона улицы чудится пугающе далёкой. Автомобилей нет нигде: ни на горбатом мосту, ни на шоссе, ни на узких отворотках. По такому случаю даже светофоры, по-прежнему мелодично перемигивающиеся, милостиво добавляют ко времени перехода лишние пять секунд. Вокруг настолько никого ещё нет, что можно было бы идти прямо по диагонали, через двойную сплошную на обычно оживлённом мосту, на красный для всех свет, но что-то заставляет всё же остановиться и покорно дождаться своего времени в очереди из одного человека, задумчиво шурша фантиками от грушевых карамелек в карманах. Под мостом – голубо-рыжие деревья и высокая, по самую грудь, пожухлая трава: ели, будто нарисованные смешением всех подряд красок, ряд чёрно-белых голых берёз, кроткие солнечные огоньки молоденьких лиственниц, раскидистые приземистые кусты – всё это под белым покрывалом сейчас видится скорее тундрой с её карликовыми деревцами и травой-ягелем. Около единственной на этой стороне лестницы – спуска из городской суеты в спящий полярный север – притулилась хрупкая яблоня. Яблоки на ней крохотные, с ноготь большого пальца, и останутся висеть на ветках, наверное, до самой весны. Сейчас эта яблоня, словно бы присыпанная сахарной пудрой, походит на праздничный пирог с кучей вишенок. С середины моста видны ряды рельс, уходящие вдаль в графитовый горизонт, сливающиеся в одну маленькую угловатую точку; не видно ни одного поезда или хотя бы одного-единственного захудалого вагона. Не пускают в заледеневший воздух жемчужно-пыльный дым полосатые бело-красно-оранжевые трубы, не горят вокзальные прожектора, не гудят пронзительно отбывающие поезда – по обе стороны тишина, хоть вокзал и совсем близко. Часы на здании железнодорожного управления словно бы остановились, стрелки примёрзли к отметке "семь тридцать три"; похоже, первые сутки ноября выпали на самое что ни на есть воскресенье. Не сияют вывески магазинчиков у подножия моста, не пищит, гневно горя красным глазом, пешеходный светофор, отсчитывая полминуты остолбенения. К надписям на пыльных запустелых окнах, гласящим классическое: "Е=mc²" и восхваляющим чай и каких-то Ром, не прибавляется ничего нового. Даже торговый центр, спиралью ввинчивающийся в ватную пелену и сверкающий под сумеречным светом малахитовой чешуёй стёкол, ещё спит в оцепенении. В центре, конечно, куда теплее, поэтому на ржаво-рыжих листьях дубов, невесть как занесённых на эту широту, уже нет и следа былого мороза. К одному из стволов, такой же безмолвный и неподвижный, прислонился человек – с непокрытой головой, в одной лишь неброской рубашке и нелепой ярко-лиловой жилетке-дутике: если бы не она, удалось бы полностью слиться с окружением. Ботинки присыпаны светлой пылью, иней запутался в коротких тёмных волосах. Его пальцы, держащие карандаш, коротко дёргаются, прочерчивая косые царапины на листе блокнота. Вокруг – ничего красивого. По крайней мере, так кажется на сплошь серебристом фоне с падающими блёстками. Но он, похоже, художник, который видит свой сюжет сквозь всю эту заторможенную пустоту. Мы оба – не больше и не меньше, чем призраки, неигровые персонажи восьмибитной игры, невесть зачем добавленные в сюжет. Наши вселенные разные и даже сейчас пересекаются единственный за наши жизни раз. Наверное, мы оба – люди искусства, художник и... Ну, наверное, писатель. Только писатели шастают в семь тридцать три первого воскресенья ноября по остроугольному промороженному городу. Мы не обращаем друг на друга внимания и даже не поднимаем глаз. Так и кажется: пройдёшь мимо, обернёшься – а его нет как не было. Но проверять, если по правде, не хочется; не хочется разрушать эту хрустальную сказку. На ближайшем перекрёстке всё же приходится переходить обратно на ту сторону, и переходить, по всем правилам, совсем наискось и по диагонали. За выхоложенной остановкой – мостик, притаившийся под информационным стендом в ветвях низко склонившейся берёзы, так больше смахивающей на иву. Речка внизу – узкая и неглубокая, как ручей, вся ярко-зелёная, цвета маринованного горошка, но всё же прозрачная достаточно, чтобы различить на её дне шины и сваленные в кучу доски (правда, они наполовину выглядывают из мутной воды, так что не заметить их сложно). Температура опускается ниже нуля, и металлические перила короткого моста покрыты инеем, но сточные воды городских бань не позволяют речке-ручейку замёрзнуть, застыть болотным стеклом. Не видно упорствующих последних уток, не видно вездесущих взъерошенных городских голубей. За мостиком – другой город: старый, уютный и низкий. Край моста незаметно переходит в полустёршуюся полоску "зебры" на распутье трёх дорог, сливающихся в одну. Прямо впереди, перегороженный баррикадой спящих машин – притихший стадион за синей оградой. Округлые брусья и четырёхгранные пики покрыты сверху узкими шапками и белыми полосами. Слева – аллея под крышей сомкнувшихся веток. Последние жухлые листья на них лишь слабо подрагивают от порывов фантомного, нездешнего ветра. Аллея пронзает спокойный нынче перекрёсток, ещё один, и затем неожиданно обрывается рядом с кинотеатром, у подножия памятника, окружённого клумбами с вялыми оранжевыми и фиолетовыми цветами, чьи венчики искрами-салютами просвечивают через ледяную корку. Окна у входа в кинотеатр темны, и ступеньки вместе со скатом – здание находится, конечно, на некотором возвышении – не покрывает ни единой цепочки следов. Даже лапки птиц не отпечатались ещё на чистом полотне. Кажется, он должен открыться около восьми – но, возможно, сегодня решат сделать исключение и подождать до потепления в десять часов. Да, к десяти всего этого великолепия уже, скорее всего, не будет. За ним – длинная, плоская центральная площадь. Купол неба раскрывается здесь особенно широко, и холодные блёстки сыплются свободнее, плотнее, валят сплошной пеленой, будто бы сплетая в воздухе кружева. Смешную шапку с помпончиками тут же заметает, снежинки летят в глаза, браслетами ложатся на руки, оплетают покрасневшие пальцы, изрисованные неоттирающейся гелевой ручкой. Врезается в серую мглу ослепительно-белая, будто бы светящаяся изнутри стела героям войны, покачиваются сине-зелёные пустые кашпо на высоких металлических треногах. Серая трава-ягель – на самом деле, она только похожа на дитя тундры, но им всё-таки не является – по краям покрыта кристалликами колкого льда. Потрескавшийся старый асфальт с яркими вкраплениями камней украшен серебристыми спиралями. Вокруг такая недействительная тишина, будто всё это – летящий в вакууме бесконечного космоса маленький островок, прикрытый от горячих хвостов комет и солнечного ветра стеклом. Издалека, от самой оторванной набережной, слышится заливистый звон колоколов – будто два островка сталкиваются, и осколки радужных стёкол разлетаются пылью по галактике, становясь новыми звёздами. Где-то далеко, за нитями мостов и аллей, связывающих островки друг с другом, за стенами ярких домов и за деревьями, шуршат невидимые колёса автобусов и нарастает гул и треск троллейбусных проводов. Город просыпается.