Натасканная цепная псина, хотя он упорно пытается воспитать из тебя шахматиста

"Ты мой человек, Есеня, и это уже неизменно". • Он редко называл тебя 'Есеня', ещё реже - 'Сеня'. Словно это что-то, что нужно заслужить, до чего нужно дослужиться, но ты знаешь - это просто его способ выделить особенные моменты. Моменты откровений, которые не хочется размазать под подошвой, опошлить списком покупок, обронить при понятых. Это что-то спонтанное. Не всегда светлое и всегда искреннее. "Есеня, кофе" - такое простое, вечернее, уставшее, когда вступаешь в подабажюрный жёлтый ореол старой лампы и смотришь сначала на фото на столе, потом на него, а потом на кофе. С сахаром ещё хуже, и он почти смеётся в бороду. "Есеня, осторожно!" - когда почти падаешь на арматурные штыри на очередной стройке, осматривая место преступления. Тихо, почти одними губами, рядом совсем, подтягивая тебя обратно за пояс. Ты слышишь и улыбаешься, а он злится для виду, но на самом деле только для виду. "Сеня, пропускаешь удар. Я тебе это уже показывал, вспоминай" - опрокидывая тебя на матах на почти-ежеутренней тренировке, заламывая руки, немаленьким весом сверху, но - на самое ухо, горячим на коже, сквозь зубы на выдохе. Через секунду уже отпускает, словно и не было ничего только что, но ты так и остаёшься лежать среди пустого пространства второго этажа и тяжело дышишь. На следующей тренировке уже лучше, но дурацкое чувство торжества ученика, показавшего наставнику хоть что-то достойное, не идёт для тебя ни в какое сравнение с теми волнами бессильной горячей злости и обязательным сопровождающим шёпотом на ухо, в волосы, в щёки и затылок, чтобы доцарапаться до глаз. Бес. Бес в монашем. Выглядит как монах, ведёт себя, чёрт возьми, как монах, а всё равно бес, и улыбается как бес. И это 'Бес' так прочно у тебя в мыслях за ним закрепляется, что одним там летним вечером, сидя в темноте привокзального парка под густой каштановой тенью, после только что отгремевшей маньякопогони, ты, смеясь в хриплой одышке, сообщаешь так буднично: "само собой, заживёт, ты же Бес". Взгляд лукаво-вопросительный, совсем не рассерженный и блестит на жёлтых белках огоньками заинтересованности, и ты хочешь стушеваться, но не можешь перестать смотреть, и в голове только повторяется: "ну точно бес". "Есения Андреевна, а вы у нас не иначе как Булгакова обчитались на ночь глядя?" - осведомляется он ехидно, и черти пляшут в светлых монаших глазах. "Да уж как тут не обчитаешься, когда оно на тебя из каждой щели так и лезет, Родион Викторович", - тут же находишься ты, и он улыбается в бороду, делая какие-то только себе одному ведомые пометки, ни на секунду не веря твоей браваде. Да ты и сама не то чтобы склонна. Тянется здоровой рукой к фляге во внутреннем кармане и кряхтит совсем по-дедовски, когда помогаешь ему подняться и тащишь два квартала до потёртого мотеля, единственного в пригороде, в двухэтажной.. да не сталинка это даже была, а старенькая двухэтажная дореволюционка, толстостенная и почти уютная. Будь у вас чуть больше сил, пустились бы в пространные речи о годе строительства, сыпнув сверху ещё горсть исторических фактов - но он, не ты. Обычно не ты, да тебе и не нужно это - без надобности, как и любой натасканной цепной псине, хотя он упорно пытается воспитать из тебя шахматиста. Что ж, он неплохой педагог. Знает, на что надавить и чем поощрить, настоящий бес, да. И больше не спит на незастеленных простынях в мотелях, на отсутствии простыней, в незакрытых номерах и под форточками. Иногда он и вовсе не спит, но таблетки хороши, и приступы глушатся и даже порой сходят на нет. Вы вваливаетесь в номер совсем заполночь, и он тут же плетётся в ванную, трогая пальцами стены и скидывая по дороге плащ. Ночью ты его зашьёшь, а утром он заметит, но поведёт себя, как и обычно, по-свински, считая, что ум лучше не тупить чувствами там, где они не нужны. Ты в шаге от стокгольмского принятия его больной, но рабочей парадигмы. Иногда тебе кажется - уже, и просто боишься отпустить последние кусочки прошлой, ещё известной Есении. Нерационально. В твоей сумке - бинты и водка, швейный набор и хирургические нити. В его сумке - ну, он обычно без сумок ездит, так что всё в твоей. В ванной уже открыт кран, и ледяная вода бежит по лицу, по макушке, по шее, бьёт из старых труб совершенно безразлично, смывает кровь, пот и землю так, словно чего она там не видела. Ты тоже теперь так смотришь. Смотришь и - что видишь, Есеня? На бортике ванной - Родион, вокруг Родиона - аура, но ещё - тело, и тело болит. И устало. Ещё немного потерпеть, до зимы, а там полегче будет, там всегда свежее и легче. "Обезбол", - почти ледяной голос той Есени, которая сейчас за главную. Знаешь, что не возьмёт, и уже готова пихать в глотку силой, но он берёт и даже не отказывается от воды. Весь как-то резко ссутулился, пожух, и тебе стало на секунду так совестно за резкость - но всего на секунду. Обливаешь плечо и инструменты водкой, глотаешь немного и вгоняешь иглу почти нежно, быстро, но аккуратно, любуясь тем, как хорошо прошла пуля, не застряв и ничего не задев. Не все маньяки ходят с ножами, и иногда это даже хорошо, но сегодня ты насмотрелась такого, что кровоточащий взрез - лучшее, что случалось этим вечером. Срезаешь нить и устало утыкаешься прямо в больное плечо, уже не страшно. А потом - лишние пару часов на узкой кровати, когда уже проснулись, но в дорогу можно и позже, и он не будит, а ты делаешь вид, что спишь, зная, что он знает. Тугой бинт весь в запёкшейся крови, и ты роешься в сумке на "своей" койке, а потом восемь утра пахнут металлом и ранне-летними дождями, прокатившимися ночью по всей области. "Спасибо, Сень", - бросает он и идёт умываться, обрывая хрупкий момент и консервируя его в памяти навечно. Потом начинается - звонки, билеты, поездка, звонки, жара, вокзал, обед, старые папки, пыльный архив, платные палаты и почти-бесплатный кофе. Но это потом. А сейчас в окне - ранее лето и несмелое последождевое солнце, прохладный воздух в поздней душистой сирени и почти-почти хорошо.