тональный крем

Зал восторженно гудит, встречая Максима на сцене, и это определённо не предел: фанаты норовят сорвать голоса и позапрыгивать друг другу на головы, чтобы оказаться ближе к обожаемому кумиру. В каждом взгляде Максим видит нескрываемый фанатизм, думает, что все эти люди готовы за него жизнь отдать. Прожектора привычно слепят ему глаза, заставляя щуриться и прятать лицо, но стоит ему отвернуться от назойливого света, он сразу натыкается на особенные глаза в толпе. Максиму сложно смотреть в них. Он свой взгляд даже не опускает, а буквально роняет вниз, лишь бы в глаза напротив ненароком не заглянуть. Они голубые. Бездонные. Красивые. Сколько ещё существует клише для описания глаз? Они напоминают океан. Небо. Лёд. Сапфиры. Максим ненавидит смотреть в них, но ещё больше ненавидит думать о них. Потому что приходит всегда к одному. Блестящие. Живые. Любимые. Не такие, как у него самого. И он готов проклинать. Долго, бессовестно и необоснованно злиться на всех, кто может без задних мыслей смотреть в них. А на деле двигается спокойно, расслабленно, создавая идеальную иллюзию уверенности. Но глаза поднять не может. Некомфортно ему. Вслепую расхаживая по сцене, он орёт самые связные бредни, которые только приходят ему в голову. О том, что он благодарен всем, кто пришёл, о том, что вечер будет незабываем, о том, как ему повезло иметь такую фанбазу. Эти слова-шаблоны никогда не устареют, а делиться всем, что действительно на душе у Максима попросту глупо. Когда-нибудь каждый из присутствующих вырастет и забудет своего любимого гранж-исполнителя по псевдониму «Заяц», но сейчас, увы, Максим, несмотря на оценивающий взгляд из толпы, обязан начинать концерт. Вечер, на удивление, проходит быстро. Максим ловит на себе сотни взглядов, однако выделяет только два контрастных: зелёный и голубой, беспокойный и пристальный, заботливый и укоризненный. Обладатель холода в серо-голубых радужках, никто иной как Артём Гаус, наверняка жалеет о потраченном времени, но почему не уходит? И что его вообще сподвигло прийти на концерт бывшего одногруппника? Жаль, но в глубине чужих зрачков не найдёшь ответа. «Пришёл посмущать, наверняка», — проносится у Максима в голове. Была у Артёма такая привычка — вызывать у него чувство вины и стыда без видимой на то причины. Однако всё становится на свои места, когда мимолётный зрительный контакт разрывается привлекательной девушкой, подошедшей к Артёму недопустимо близко. Для Максима момент растягивается едва ли не на час, помятый и разорванный картонный паззл складывается воедино: и нежелание Артёма здесь находиться, и отступивший холод в глазах при взгляде на неё… Сильные пальцы на струнах немеют от бессилия, но не хватало Максиму ещё и концерт испортить из-за этого. Они с Артёмом не друзья, и никогда ими не были. Они — тот самый дуэт восхищённого и восхищающего, в котором на взаимность никогда не было и намёка. Тем временем самого Максима, наряду с сотней таких же, прожигает насквозь тревожный взгляд зелёных глаз. Принадлежит он Антону, что совсем неудивительно. Антон его лучший друг, известный тем, что всегда вытаскивает его из передряг. Когда Максиму плохо, он, ответственно играя роль мальчика на побегушках, бежит поддерживать. Макс болен? Таблетки уже в пути с Антоном. Макс боится перед концертом? Антон приползёт тихо-тихо, обнимет за плечо, и обязательно прогонит незваную тревогу. И в этот вечер именно он заберёт Максима с концерта, довезёт до дома и принесёт выпивки, дабы отпраздновать ещё одно удачное выступление. У него взгляд внимательный, изучающий — он пытается понять, почему Максим скован на сцене, где нужно быть максимально раскрепощённым. Антон видел его каким угодно: грустным, разъярённым, отчаянным, но не запертым в оболочке собственного тела. Максим всегда отличался своей подвижностью, на сцене едва ли не исполнял тройные сальто, что нередко щекотало нервы Антону. Сейчас же, распевая очередную песню о внутреннем конфликте, Максим не делает ничего, только мотает по сцене круги и постоянно куда-то смотрит. Антон пытается отследить его взгляд и найти в толпе интересующего человека, но людей слишком много. Даже с высоты своего роста он не может отметить кого-то конкретного. Максим периодически смотрит на него, но и не думает улыбнуться — только между песнями негромко рассказывает истории и травит шутки, чтобы расслабиться. А у самого внутри кровь готова хлынуть наружу из-за давления. Этот бесстрастный взгляд из толпы душит, возвращает обратно в далёкий университет, где Максим написал свою первую песню, глядя на искристую Артёмову улыбку. Забавно, Артём ведь даже не догадывается, что половина песен Максима про разлуку, неразделённую любовь и нежные чувства вдохновлены только его образом. Правда, Максим никогда не думал, что ему придётся пропевать эти строки Гаусу в лицо, хоть и не наедине. С каждой песней он вспоминает жизнь в общаге, когда скрасить его будни бедного студента мог лишь взгляд Артёма, бывший когда-то не таким взрослым и безжизненным. Любая нежность от него была предназначена кому угодно кроме Максима, но тот не терял поводов неметь от обожания. Рядом с Артёмом он становился самым глупым человеком на свете (и спустя множество жизненных препятствий всё остаётся неизменным). Он умел быть одержимым самыми мелкими деталями, умел любить, как настоящий творец, в основном беспричинно. И только в песнях он мог поведать о том, что любовь его не принесёт никому счастья, а чувство страсти, беззащитной птицей запертое в грудной клетке, давно уж перестало окрылять. Одним своим существованием Артём смог рассадить в нём целый лес, из которого Максим до сих пор не может найти выхода. И после окончания этого зажатого унижения, песенный репертуар Зайца увеличится как минимум на пару композиций. Антон, как и обычно после концертов, бежит за кулисы, догоняет измотанного Максима около гримёрки. Тот показательно болезненно держится за шею и измученно улыбается другу во все тридцать два, но в ответ получает молчаливый кивок в стиле «всё нормально?». Антон безнадёжен плане разговоров — не привык он, в отличие от Максима, складывать из чистых и нефильтрованных эмоций нечто похожее на слова. Может, поэтому он и не может выразить ни одно из своих глубоких ощущений словесно. Знает ведь, что не получится так близко к истине. Максим пытается убедить не то его, не то себя в том, что всё прошло замечательно, но ему срочно нужно в ванную. Уже перед зеркалом Максим смотрит в глаза самому себе — под тенями и подводкой замаскирована человеческая усталость — и ищет там хоть каплю самообладания. Хочется кричать от своего же положения, ведь в музыку он подался ради внимания одного-единственного человека, а по итогу он просто пришёл на его концерт и покривил лицо. Максиму казалось, что Артём, разбудивший в нём музу, просто обязан быть его родственной душой, однако эти убеждения некогда разорвались на крупные куски, подобно фейерверку в новогоднюю ночь. На запястье Артёма красовался слезящийся глаз, а Максим, увы, родился с детальным скорпионом на шее. Примерно на втором курсе, стоило Максиму узнать, что его единственная муза — совсем не его соулмейт, на его полке как по волшебству появилась баночка плотного тонального крема. Скорпион стал для него символом ошибок и несправедливости, для него не существовало и не существует кого-то более подходящего и желанного, чем Артём. Скорпион впитывал тоску вперемешку с тональной основой, под толстым слоем крема чувствовал себя глупо, словно пытался достучаться до своего носителя. Так родилось его кредо, так излюбленное фанатами: «мои соулмейты — алкоголь и вдохновение». Он перестал воспринимать эту метку целиком, делал вид, что под тоналкой ничего нет, пока случайно не обнаружил над ключицей своего лучшего друга такую же. Тогда не было фееричных вскриков «нашёл!», никакого воодушевления и шквала эмоций, только пожирающее изнутри чувство безысходности. Антон совсем не представлялся ему родственной душой. В его нескладной фигуре нет ничего вдохновляющего, в глазах никогда не видно искр, а от улыбки невозможно никнуть, подобно траве. Максим не смотрит дальше своего творчества, норовит всего себя оставить в его пределах. И Антон для него — совсем не тот, кто вписывается в эти пределы. В Антоне нет загадочности, нет противоречий и нет лучистости, которыми обладает Артём. В Артёме поэтично всё — чего не скажешь об Антоне. Он немногословен, местами инфантилен и невероятно предан. Идеальное комбо, не вызывающее в Максиме заинтересованности. Толстый слой крема на скорпионе чуть смазан пóтом, поэтому Максим начинает искать в глубоких карманах джинсов заветную миниатюрную баночку. Разгорячённые пальцы торопливо распределяют её содержимое по коже на шее. Он пытается скрыть от Антона колючую правду, думает, что ему надоест эта клоунада с гордым названием «Жизнь Максима Зайца». Любое терпение имеет свой край, за которым — тьма с видом на нервный срыв. Максим переживает, что Антон не войдёт в его положение и не примет его вечной упрямой страсти к давно остывшему человеку. Максиму всегда путь указывал эгоизм, но лишаться единственного друга в его положении совсем не рационально. Он выходит из уборной бодро, Антона встречает только в машине, уже готовый праздновать. Или, сказать точнее, готовый притворяться, что празднует. Уже не в первый раз на лице застывает поддельная улыбка, в ответ на которую Антон со всей серьёзностью приказывает: — Рассказывай. Максим хмурится в недоумении, наблюдая, как он плавно выезжает из парковочного места. На Антона это не похоже. — Что рассказывать? — спрашивает он растерянно. — Ты что-то сам не свой. Всё нормально? — в голосе нотки тревоги, которые Максим тут же спешит устранить: — Да, всё окей, Антох, — голос звучит ни капли не убедительно. Антон не верит, но покорно везёт друга домой, надеясь вытащить из него хоть какое-то объяснение в иной обстановке. И Максим, зайдя в квартиру, первым делом занимает ванную — проверить, не смазался ли тональник. Старая привычка. После же, выхватывая из рук Антона баночку пива, падает на кухонный диван. По привычке набирает полную грудь воздуха, чтобы начать рассказывать о концерте и своих наблюдениях, но так ничего и не говорит. Потому что нечего сказать. Артёмовы потухшие глаза глубиной вытеснили каждую мысль, вычистили каждый квадратный миллиметр черепной коробки, подобно мощному урагану. У Максима эмоций — через край, но он держится — не хочет говорить с Антоном о старой влюблённости, потаённой в груди до сих пор. Антон не заставляет говорить, но одним присутствием накаляет атмосферу, буравит глазами дырку где-то у Максима на лице. Уверенный, что что-то не так, он смиренно ждёт добровольных объяснений. Когда напряжение достигает пика, об этом сообщают необыкновенно громко тикающие в соседней комнате часы. В такой обоюдной недосказанности вообще всё становится громче обычного: и глоток пива, и звук машин за окном, и порывы ветра, словно продувшие их тяжёлые от мыслей головы насквозь. На сорок четвёртой секунде Максим сдаётся: — Ладно, на концерте был мой одногруппник, — с интонацией «ладно, уломал» сообщает Максим. Спектр эмоций Антона значительно уже и монотоннее, чем у Максима. — Не мог все три часа избавиться от воспоминаний. И это чистая правда, хоть и не раскрытая до конца: мысли у Максима всегда навязчивым градом избивают черепушку, едва вздохнуть получается. Антон с большими остатками своего сопереживания видит, как в горле друга образуется ком. Концерты обычно вытаскивают из него все эмоции наружу, своеобразно заменяя терапию, но в этот раз, кем бы ни был этот «одногруппник», он явно лишил Максима возможности выплеснуть всё накопившееся внутри. Более того, он нагрузил Максима настолько, что чаша сдержанности вот-вот опрокинется. Антон, сидевший на стуле с противоположной стороны стола, решительно поднимается и садится рядом с Максимом. Ненавязчиво отбирает у него банку, ставит её на стол, а его самого прижимает к себе — без слов, чувствует ведь, что ему совсем не до бессмысленной болтовни сейчас. И точно — не проходит и секунды, как Максим уже жмётся к крепкой груди и всхлипывает: от несправедливости, своей же глупости и неумения совладать с эмоциями. Антон гладит его по плечу, дышит ровно, тем самым успокаивая. «Я достаточно терпеливый, чтобы пережить твою слабость», — шепчут его ровные действия. Антон понимает, что никогда не находил внутри себя ненависти, но чувствуя всем телом чужое горе, начинает ощущать лёгкую неприязнь к тому, кто испортил Максиму вечер. Беззащитно уткнувшись Антону в грудь и оставляя на его свитере пятна от слёз, Максим не может прогнать из головы навязчивую мысль: «извини, что не могу полюбить тебя». Антон заслуживает счастья и соулмейта, способного оценить все его старания. Родственную душу, под стать ему самому: благодарную, преданную и спокойную. Не Максима. Максим слишком эгоистичен и влюблён совсем не в того. И страдать от этого должен, по его суждениям, исключительно он сам. Он боится, что при такой близости Антону не составит труда различить на шее злосчастную татуировку, но он слишком слаб морально, чтобы прерывать этот момент. Он недооценил смелость Антона. На него действительно не очень похоже. Антон невзначай проводит по шее Максима, чуть щекоча. Он мог бы и не пользоваться тональником, Антону и так всё известно. И он будет ждать покорно и преданно, наблюдая, как Максим распоряжается своим и чужим временем самым болезненным образом.