Unified Theory

«Это почти как сцена из кино», подумал Ремус Люпин о себе и Гарри, стоя в пустой комнате, «дождь, эти виды». О кино он узнал еще в детстве: у его матери был старый маггловский телевизор, тот, по которому показывали Хичкока и размытые фильмы Билли Уайлдера. Их крутили поздней ночью, когда луна вонзалась, словно коса, в его суставы и живот, приковывая к дивану в гостиной, когда неровный белый свет лился на него, словно бетон, проникая даже сквозь шторы, и он едва мог дышать, пока боль, наконец, не утихала с укусом рычащих лунных зубов. У телевизора был диск для переключения каналов, поэтому нужно было подниматься, чтобы сменить телепрограмму; каналов было четыре, но Ремус смотрел только один. На мгновение он задумался, что родители сделали с этим телевизором. Здесь, когда его ноги поднимали клубы пыли на лестнице, ведущей в чердак, где он обычно спал, Ремус чувствовал себя непрошеным, голодным вором, осматривающим обломки чужой жизни. Он, конечно, никогда не был настолько мал, чтобы вместить свое тело в эту двухместную кровать и лечь под потертое одеяло, никогда бы не оставил эту книгу, небрежно раскрытую по корешку на письменном столе. “Оксфордский сборник современной поэзии” с закладкой на Майкле Филде, который на самом деле был слиянием двух женщин с прозой лучше, чем у большинства мужчин в этой книге, подумал он; он помнил, как читал ее в кровати летней ночью, помнил, как слова медово-медленно текли и таяли у него на языке, но все это стало таким тусклым и бледным, что, казалось, этого на деле никогда и не было. Так он сейчас помнил большую часть своей юности, большую часть всего, что было сложено в сундуки за эти последние пять лет: отдаленные акварельные воспоминания, бледные, сладкие и потрепанные в уголках, как любимый свитер, из которого ты вырос, или сон, который ты уже почти забыл в ленивом утреннем тумане, ушедший, но никогда не забытый до конца. Он полагал, что так и получается, когда ты держишься на картографически точном расстоянии от самого себя. Когда объектив камеры сжимает весь мир до этой комнаты, этих стен с облупившейся желтой краской, труднее относиться к этому с тем клиническим безразличием, которого он хочет, и это его утомляет и вызывает боль где-то в затылке. Гарри на его коленях как всегда крутился и сжимал в кулачках рукав его пальто, будто напоминая ему о том, что все это очень даже реально и пора уже выбросить всю чушь из головы, Ремус Люпин, тебе уже 22, а там и до 50 недалеко, и если ты не возьмешь себя в руки, то превратишься в кусок промокшего хлеба в форме человека еще до наступления Пасхи. Он посадил малыша на другое колено и прижался своим носом к его, приходя в восторг и чувствуя себя менее потрепанным от довольной лучезарной улыбки Гарри, от вида серого полуденного света на его щечках. И никто никогда не говорит тебе, насколько неугомонные на самом деле дети. Когда он впервые взял Гарри на руки, ему пришлось присесть, потому что он боялся уронить его, сломать, разбить его на миллионы, миллионы маленьких кусочков. Иногда Ремус все еще волнуется об этом, но он научился доверять силе своих рук на протяжении лет. Ему пришлось научиться, потому что иногда по-другому нельзя и потому что Ремус Люпин не должен разваливаться, даже когда очень хочется. Это было одним из тех правил, заложенных еще с самого начала существования, необратимых и жестоких: Ремус Люпин был создан, чтобы выживать. Выстоять. Страдать. Нагромождать на себя бесконечное количество обязанностей, пока они не задушат его. Ремус Люпин — отвесный гранит. Он старый, грубо сколоченный дом его родителей, все еще стоящий вопреки всем маленьким, ежедневным землетрясениям. Ремус Люпин выстоит. Но устойчивость — чудовищная вещь. Это урок, который никто не хочет учить, нежеланный, незаслуженный. Уж он-то знает. — Ну, зайка, — сказал он, пружиня Гарри на руках, стоя у окна, пока январский дождь смазывал верхушки деревьев в неразбериху, — не думаю, что мы делаем какие-то успехи на фронте уборки. Снаружи был слышен шум, низкий, раскатистый гром, подбирающийся все ближе и ближе, восклицательный знак к запятой жизни Ремуса и мрачная, неряшливая смерть всему хоть немного продуктивному. Гарри снова начал извиваться и лепетать, смотря на Ремуса с мокрой детской улыбкой и глазами, идентичными глазам Лили, ярко-зелеными, оттенка мха— Нет, нет. Он не должен думать об этом. Не тогда, когда он только дошел до такого состояния, в котором мысль об этом перестала причинять боль каждую секунду каждого дня. — Знаешь, у древних греков созвездие Большого Пса ассоциировалось с катастрофами, ненастной погодой и плохо ведущими себя собаками, — рассказывал он Гарри, баюкая его на груди. — Не думаю, что они могли предвидеть еще и едва легальные мотоциклы. Его мама, когда она еще была жива несколько месяцев назад, посмеялась бы с него. Двадцатидвухлетний безработный с ребенком на руках, которого нужно кормить, живущий с Сириусом «Семьдесят-три-кило-настоящего-динамита» Блэком. Это просто не та авантюра, в которую ввязываются уважаемые молодые оборотни. Гарри засмеялся у него на руках, пока Сириус заревел мотоциклом один, два, три раза, только чтобы посмотреть, как птицы разлетаются, и убедиться, что соседи пожалуются Ремусу, как только увидят его на улице в следующий раз. Он вздохнул, и Сириус, будто зная на каком-то космическом уровне, что он только что рассердил единственного человека, готового терпеть его более 20 минут, проревел мотором еще раз. Ремус снова вздохнул; все-таки, он так много работает для этого. Он всегда чувствовал запах Сириуса, прежде чем видел или слышал его, запах яркого подсолнуха в зеленых листьях, кедра, теплой кожи на металле и отдаленный запах мокрой собаки. Ремус узнал бы его при смерти, мог учуять его за тысячи километров, как он делал это с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать лет, и он был достаточно молод, чтобы заполнить всю комнату своими неловкими конечностями и своими мальчишескими мечтами. Он вздохнул, почувствовал теплую, мокрую кожу, и лес, и Сириуса. И это лишь неизбежная цепочка реакций, что тянет Сириуса вверх по лестнице и подгоняет Ремуса на первый этаж, все те же глубинные, неизменные орбиты языка близости, заставляющего ноги Сириуса стучать по земле со звуком ударов сердца, как ритуал. — Спроси меня, откуда я знал, что ты будешь здесь, — сказал Сириус, ударяя дверью об стену. Комната пошатнулась, окна задребезжали, но улыбка Сириуса не померкла ни на миг. — Ну, Мистер Блэк. Как Вы знали, что я буду тут? — Потому что ты самый предсказуемый человек, и ты всегда идешь прямиком в спальню, если хочешь хорошенько похандрить. Ты, Лунатик, овсянка и изюм. Это твоя естественная среда обитания. — Я просто осматривался, — сказал он поверх восторженного чириканья Гарри. — Я был в раздумьях, а не хандрил. Сириус фыркнул, и Ремус наблюдал, как он начал оглядывать комнату с ее бледно-желтой грустью, с провисшей кроватью, со скрипучими промежутками в полу, пока его глаза не нашли Ремуса у окна с ёрзающим Гарри на руках. И тени, стянутые на изгибах его лица, уже не выглядели такими железно-потрепанными, не выглядели как синяки. Как будто, возможно, он сможет дорасти до этой взрослой скорби, этой взрослой агонии, которая не подходила ни одному из них. — Он раздумывал, вы посмотрите. И как только ты начинаешь погружаться в ностальгию, это перетекает в депрессию, и затем ты расползаешься огромной грустной массой на диване, — сказал он, и это было свидетельством о лоскутных узорах ползучей зрелости, которая выражалась в том, что двадцатидвухлетний Ремус мог признаться в своей сентиментальности без холодного и склизкого чувства, застрявшего у него в рубашке. Четыре года назад он бы доставал черничный джем из штанов. Он чувствовал запах серебряной, мокро-лающей мягкости кожи Сириуса и резко пожелал и правда быть таким. — В общем, я не хочу, чтобы ты хандрил на Новый Год, и я думал, что ты должен был убираться, чтобы, наконец, продать этот дом и превратиться в семидесятилетнюю морскую губку, как ты и хотел с 5 года обучения, — сказал Сириус, прислонившись к металлу изголовья кровати и стряхнув с себя куртку. — Превет, головастик, — сказал он Гарри, который раскрыл свои крохотные ручки и захихикал, расцветая растеньицем на солнце, пока Ремус отдавал его в руки Сириуса. — Ты веселишься среди пыли и меланхолии? Скоро Ремус научит тебя читать Бодлера и есть цитрусовый джем, и тогда вы оба оставите меня ради книжек. Знаешь, он всегда был таким занудой. Очень многословным занудой. — Сириус. — Ну что, это правда, — пробурчал он, улыбаясь широко и по-волчьи, и Ремус старался не представлять выражение лица всех честных и правильных людей, когда первым полным предложением Гарри неизбежно будет «Лунатик ну просто невыносимый зануда». Альбус Дамблдор наверное отправит его к его худощавым маггловским родственникам. “Ежедневный Пророк” опубликует язвительное осуждение семьи Люпин-Блэк. Грозный Глаз появится и изобьет их обоих длинными ветками деревьев, и проклянет их интимные места. Ремус еще давно решил, что не годится в родители, и это мнение особо не изменилось после бесчисленных ночей, проведенных в попытках уложить Гарри снова спать и вычесать из его волос морковное пюре. Он любил Гарри так, как он любил лишь малое количество вещей в своей жизни, с яростной прожорливостью, которую он когда-то считал уделом диких животных. Но для него это не было таким простым делом, как для Сириуса, с его огромным, безрассудным, сердечным порывом любви; руками, словно одеялами; словами, словно покатые холмы и обещаниями бесконечного летнего неба. Ремус — это ритмичная осторожность, электрический инстинкт в крови, но с излишними аналитическими заиканими и излишними "что-если" и "может-быть", которые не давали ему просто вскрыть себя, покрытого ржаво-красной и сырой кожей, и обнять Гарри так, как он этого хотел. В школе, целую жизнь тому назад, Ремус писал все свои эссе хотя бы за день до сдачи; Сириус и Джеймс, когда не копировали его работы, писали их в 8 утра за два часа до сдачи и получали такую же хорошую оценку, как у него. Так много вещей изменилось. Так много вещей не изменилось вовсе. — Знаешь, — тихо сказал Сириус, наблюдая, как Гарри пополз по одеялу до подола, который Ремус обычно жевал при свете яростно-ярких летних лун, — мы ведь всегда можем просто остаться здесь. Паукам придется найти новое пристанище, но я подумал, мы можем обустроить этот дом в милое местечко. Хоть Ремус и ожидал этого еще с похорон, он все равно немного удивился тому, как это прозвучало из уст Сириуса. Как зрелость. Как постоянство. — Мне казалось, ты говорил, что Кент переполнен железобетонными тостами и темными, ночными созданиями. Сказал, что он недостаточно активный для тебя. — Ну, на самом деле я это больше говорил про тебя, — сказал Сириус, утягивая Ремуса к себе на кровать за шлевки, легко, как и всегда. — И во мне энергии хватит на половину графства, к тому же. Ты просто осмотрись. Тут везде зелень и, и много, много деревьев. Гарри может бегать вокруг как дикое животное. Как и мы. Мерлиновы яйца, Ремус, мы можем позволить траве расти все лето и заниматься этим в сорняках. — Ты отвратителен. — Я говорил о посадке сада, — сказал Сириус с фальшиво-невинными, широкими глазами несправедливо обиженного. — А ты о чем подумал? У Ремуса Люпина была теория, теория, охватывающая большую часть его насыщенной событиями жизни в течение последних одиннадцати лет, и которая объясняла все: от пальцев Сириуса на его бедре до слепого предвкушения Ремуса, от изгиба его губ и электрически-кинетического изящества их притяжения. Хаос к порядку был как Сириус к Ремусу. Одно не существует без другого, неразличимые, безупречные, форма, и очертание, и цель. Тела в движении, тела в покое. Добавьте к этому абсолютное безумие, добавьте общее дыхание, музыку смеха и запах крови, и ночи, проведенные туго натянутыми, как рояльная струна, — и вы получите что-то настолько сильное, способное оставить собой кратер размером с метеорит. Это та же вещь, что заставляет его улыбаться притворной добродетели Сириуса прямо сейчас, на провисшей кровати, которая когда-то была ему впору. Та же вещь, что притягивает Гарри на его колени, та же вещь, что заставляет Ремуса поглотить их обоих, оставить их здесь и никогда не отпускать. Он все подсчитал, и это звучало многообещающе. — Дом нужно будет подкрасить, — сказал ему Ремус, проводя рукой по волосам Гарри. — И, знаешь, придется перекрасить каждую комнату. Нам понадобится много краски. Кухонную дверь нужно будет починить, а на заднем дворе полно гномов. И ванная наверху протекает. — Тогда мы все починим. — Соседи, скорее всего, скинут твой мотоцикл в канаву. — Тогда я заражу их бешенством. — И подвал иногда затапливает. — Зато нам не придется платить за уроки плавания, — сказал Сириус, опираясь на свои ладони и строя самое недоверчивое лицо с поднятыми бровями и ртом, завернутым в насмешливую суровость стальных пальцев, которой могла бы гордиться МакГонагалл. Ремус любил его таким. Так он выглядел моложе, и — да, они оба все еще были очень молоды. — Черт побери, Лунатик, если бы я так хорошо не знал тебя, я бы подумал, что ты пытаешься отговорить самого себя от этой затеи. И мы все знаем, что ты никогда так не делаешь, о нет, точно не Ремус «Профессиональная тряпка и пророк черствых отрубей» Люпин. А помнишь, как в середине седьмого года я... — О Боже! — Нет, замолчи, помнишь, как в середине седьмого года я сказал: «Эй, Ремус, Лунатик, знаешь, в последнее время не было ни дня, когда хотя бы одна мысль в моей голове была не о тебе. Я ем чесночный картофель на ужин, и вот ты говоришь мне жевать с закрытым ртом, потому что это отвратительно. Я просыпаюсь и думаю о твоих зубах, Мерлина ради! Или я под плащом Джеймса шлепаю Флинча по заднице, и все, что я слышу в голове — это ты, зачитывающий Лорда Рочестера. И из-за всего этого мои ноги кажутся ватными, и я не могу думать из-за твоего занудного ремусовского голоса в моих ушах». И ты ответил... — Я ответил: «Кажется, у тебя какие-то проблемы в твоей голове, вот тебе и Дом Блэков», а потом ты весь разнылся, и расплакался, и стал мягче в лице, и я сказал… — Ты сказал: «Теперь я понимаю, откуда у тебя вата в ногах», — продолжил Сириус, подражая пастельно-напыщенному диалекту Ремуса, который стал для него как родной язык, — а затем я притянул тебя к себе и засунул свой язык тебе в рот. — И ты сбил мое дыхание с ритма, — вспоминал Ремус. — Оно с тех пор не восстановилось. Я приложил палец к своим губам, которые были излишне мокрыми, даже учитывая ситуацию, хотел бы я тебе напомнить, и я сказал: «Сделай это снова». — И я схватил тебя руками, как Хитклифф, даже звуча как молодой Лоуренс Оливьер, и сделал это снова. Я Сделал Это Снова. И ноги были ватными всего лишь на мгновение, — рука Сириуса обвилась вокруг его спины, его ладонь легла на плечо, на колючую шерсть пальто, которое Ремус никогда не снимал, теплое, реальное и безошибочное как любовь, как принадлежность. Ремус обхватил рукой Гарри и прижался к Сириусу, опираясь на его резкости, как прилив, набухающий под луной. — Ты помнишь, что ты тогда у меня спросил? — Я спросил: «Почему я?». — «Потому что это всегда был ты», ответил я, — его колено было прижато к Ремусу, и Сириус повернул свою голову, чтобы прошептать ему в волосы. — И ты все равно спросил у меня, со всей своей Лунатичной дрожью: «Откуда ты знаешь?». — Ты сказал мне: «Я не смог вымыть изо рта твое имя прошлой ночью», а потом, знаешь, у тебя был такой вид — который, кстати, просто ужасающий, ты сразу выглядишь так, будто проглотил пинту слизней и коричной водки, и ты спросил, «А ты что, нет?». — И ты сказал своим придыханно-бергманским голосом — который, кстати, доводит меня до дрожи в коленях, говори им почаще — ты сказал: «Мне казалось так половину моей жизни, и только сейчас я понял, что это в самом деле что-то означало, и я думаю, у меня что-то сейчас взорвалось в тонкой кишке, извини». — Я не звучал придыханно. Мой голос дрожал и звучал немного испуганно. И, наверное, слегка истерично. — И твой нос, твой нос так сильно покраснел. Ты выглядел как мякоть арбуза, — тепло сказал Сириус в его волосы. Ремус мог почувствовать медленную улыбку, появившуюся на его губах, и знал, что он правда уже все решил, сам того не осознавая, точно так же, как он это сделал в семнадцать лет, когда Сириус стал на колени перед его кроватью январским вечером. Он знал свои звезды, знал топографию своих желаний, Ремус Стойкий и Ремус Человек и Ремус Вечно Пьющий Эрл Грей И Носящий Твидовые Носки Ханжа, и он слишком хорошо знал сизифову тщету самоотречения, как она будет гноиться, словно рана на его коже. Так что на самом деле все, что ему осталось сделать — прорасти корнями в эти половицы и позволить всему расцвести. Он повернул голову, чтобы прошептать в шею Сириуса, почувствовать дождь на его коже, персиково-сладкой и зимне-дикой. — Значит, мы можем заполнить это место снова, — сказал Ремус, и — вот и все, шок, оцепенение, кровь бархатно-горячим потоком потекла по конечностям до пальцев ног. Чувство, будто он снова начал дышать впервые за год. Жидко-быстрый поток воздуха, наполняющий его легкие. Яркая вспышка вкуса, всплеск красного и синего, соль и жар, обнаженный и смелый как вера. Ремус вздохнул, говоря: — А я-то думал, что мы не тоскуем. Подвинься, Бродяга, теперь я должен на тебе хандрить. Сириус выдохнул, говоря: — Мы не тоскуем, полный ты зануда, мы говорим о временах, когда я посмотрел на тебя и сказал: «Да, я, пожалуй, хочу кусочек вот этого», а потом тебе поплохело. — Ты практически переподключил все мои вены. — Малыш, я сделал не только это, — заулыбался Сириус, и Ремус почувствовал себя снова парнем, двадцатидвухлетним и готовым уговаривать скрипучую лестницу и пыльный кухонный стол приносить плоды, подготавливать землю, ухаживать за крохотными ростками, которые они здесь посеят. — Суть в том, что мы оба сумасшедшие, и мы всегда будем за пределами приличного и легального, особенно с твоими блохами и завываниями, и, знаешь, мы хотя бы знаем, с чего начнем. — У нас будет псарня. — Хватит звучать таким довольным, наталкиваешь меня на другие мысли, — дыхание Сириуса было теплым на его волосах, его рот был мягким, темным и личным во всей своей полноте. — Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я перенес тебя через порог и кормил печеньем. Ты удивлен, что я еще не сделал этого. — Они сделают из меня святого, — сказал Ремус в его плечо, — они сделают меня трижды святым к тому времени, как мы закончим. — Да, Иисус появится в любое время, чтобы возвести тебя в лик святых, а затем Дева Мария сделает тебя Королем-префектом, мой байк уложит тебя спать, а коровы придут пожарить наши стейки к ужину. Ты знаешь, что я настолько хорош, насколько это только возможно, кексик, так что наслаждайся этим, пока можешь. — Мой большой утешительный приз. Блэки делают их такими…безвкусными. — Ты любишь меня, — радостно пропел Сириус, и Ремус знал, что жизнь состоит из маленьких вещей, и любовь — это дождь, кожа и пыль под ногами. Ремус закрыл свои глаза и вздохнул. Добавьте Ремуса к Сириусу в квадрате, поделите на несколько нескончаемых горестей плюс комок разделенных страданий, и затем умножьте это на десять. Найдите “x” и вы получите значение. Вы получите смысл. Вы получите баланс, память, сплоченность, неистовую близость тел, потенциал, подобный напряженным проводам, оживающим в фейерверках, и ярость, нескончаемую и щедрую и прожорливую, как боги. Нет ничего такого, что они не смогли бы сотворить. Нет ни единого зверя, которого они не смогли бы покорить. Ремус взглянул на Сириуса, прижимающего к себе Гарри, убаюканного до дремоты отдаленным рокотом биения его сердца. На его щеках и подбородке виднелась тяжесть. Ремус собрался вдыхать в него жизнь до тех пор, пока она не исчезнет. Его глаза, нежно-сладкие, живые как воздух, всегда на нем, всегда для него. Как у человека вообще могут быть такие глаза. — С тобой что-то химически не так, — сказал ему Ремус. — Имя этому — Ремус Люпин, и из-за этого у меня все молекулы сжимаются, — сказал Сириус, кивая. — Мне говорят, это неизлечимо. Но к ерзанью и Батлеру Йейтсу привыкаешь через какое-то время. Сириус — это наводнение, тяжелый грозовой поток ураганов и летних циклонов. Он плотный клубок энергии, прекрасный, приводящий в ярость, переменчивый как ветер, и часто он — единственная вещь в мире, которая имеет для Римуса хоть какой-то смысл. И вот они здесь, двадцатидвухлетние телом и старые душой, сидят на мальчишечьей кровати Ремуса с годовалым ребенком на руках и усталостью, пронизывающей все тело, и покосившимся домом на холме, зеленеющим обещаниями. В этом есть смысл. Во всем этом есть смысл. Поэтому Ремус сделал то, что логика, Аристотель и семнадцатилетний инстинкт оборотня продиктовали ему сделать: схватился за свое и крепко держался. — Вытяни свои руки и закрой глаза, — сказал он, обвивая руку вокруг локтя Сириуса, мягко, ненавязчиво. — У меня это не сработало, когда мне было девятнадцать, — сказал Сириус, прищуриваясь. — Не понимаю, почему это должно сработать сейчас. — Потому что меня зовут не Сириус Блэк. — О, — он моргнул, — точно. Ремус соединил свои пальцы с пальцами Сириуса рукой, которая не держала Гарри у груди. Он провел большим пальцем по ладони, по синей линии вен на его запястье и поцеловал его мягко и нежно как рассвет, как молитва. И вот оно, подумал он, отстраняясь, все рычажки встают на свои места, все потерянные им слова возвращаются назад, картограф и мечтатель, инстинкт и логика вращаются в тандеме, и весь мир сверкает перед ним бескрайним и великолепным блеском как песок в пустыне, и этот момент, здесь и сейчас, — это все, что имеет значение. Эта вспышка храбрости. Отпечаток на пыльном полу. — Ремус, — прошептал Сириус, обнаженная нить дыхания, похожая на тонкий золотой напев, и Ремус не мог быть всем, не мог вернуть им назад года или починить все “должно-было-быть-иначе”, но он мог сделать это. Он мог дышать ради них. Он мог разрастись, чтобы заполнить некоторые пустые пространства в доме. Он мог взрастить это, культивировать, сломать землю под их волей и питать семена всей кровью, которая есть в нем. Гарри, крошечный саженец, тянущийся к солнцу, зевал и кряхтел у него на коленях. — Я здесь, — сказал он. Сириус никогда не отпускал его руку. — Я знаю, — ответил Сириус. — Я знаю, что ты здесь. Первый январский дождь лил за их окнами, и Ремус, держащий в руках весь мир и окруженный знакомыми ловушками, знакомыми призраками, вздохнул. А стены охраняли их всегда, всегда.