Жить приучил в самом огне,
Сам бросил – в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе – я сделала?
Марина Цветаева
Боже, как он ненавидел холод ноябрьских ночей. Его цепкие когти, до красноты впивающиеся в кожу острой болью, от которой постепенно медленно немеют клетки тела, от которой в сером пепельном мраке не спасет ни теплая куртка, ни вязаный шарф, ни надежда на быстротечность ночи, что, посмеиваясь звуками ветряных порывов, срывает не одежду – маску. С характерной безразличию небрежностью обнажает весь безнадежно скрываемый эмоциональный спектр. Голодным зверем набрасывается, царапает когтями и воскрешает в памяти все, от чего так хотелось сбежать, в темной материи скрыться, желая вылить в полое пространство всю убивающую боль, уничтожающие фобии, сжигающую ломку как следствие зависимости. А между тем ведь и холодно, до дрожи холодно и до слез обидно от этого термального обмана природы, организма, навязчивых
желанных миражей абстиненции…
Первый истеричный порыв Кирсанов пресекает быстрым глотком чрезмерно сладкого латте, давно остывшего до степени неприятной остаточной рассыпчатой вязкости на языке, лишь на незаметное во временном континууме мгновение смягчаемую вкусом засахарившейся карамели и ореховым флером макадамии. Согревающе-холодный. Сладко-пряный. Осенний. Очередной символ неизбежной вакуумной боли.
Что эта символика? Романтизация. Так ведь ответил бы Евгений. Слишком серьезный, слишком расчетливый, чтобы мог допустить в своих размышлениях, структурированной библиотеке в чертогах разума подобную тягу, именуемую…
Нет.
Стоп.
Сейчас же.
Аркадий до тянущей боли в висках зажмуривает глаза. Лимбоподобное пространство мира пред взором погружается в воду, уничтожая недельные старания Отца, смешивая летне-зимние оттенки полотна действительности, замирает, прежде чем сжаться до границ микрокосма. Найди другой образ, срочно. Найди. Найди, найди, найди. Найди, черт бы тебя побрал, Кирсанов!
Даже смешно… Не тот разум подвержен всепоглощающей субституции, не того…
Открыть глаза – смириться с поражением, проиграть воющей холодной пустоте в очередной раз, коих за последнее время стало слишком много, чтобы искать им оправдание. Грязно-вычурный огненный желтый свет уличных фонарей сливается с мерцающими разноцветными пятнами перед глазами и растекается акварельными разводами на слезной пелене.
Снова проигрывает.
Снова теряется.
Дыхание становится быстрее, глубже. Морозный воздух колючим потоком обволакивает легкие, и хочется, до ужаса хочется, до капризного плача необходимо вырвать хоть живьем из самой грудной клетки причину колющих, режущих ножевых. К щекам легким движением кисти импрессиониста приливает жар, и температурный осадок обретает физическое пепельное воплощение, обращается плотным дымным полотном, оседающим в черепной коробке до степени болезненной тяжести. Больше никаких аллюзий на относительно счастливое детство, небрежно обмотанный вокруг шеи шарф с грубыми колючками, что явно велик для ребенка, градусник под мышкой да галлюцинации материнских успокаивающих поглаживаний по голове, коих в действительности никогда не было. Верить хочется… И в нежность касаний родной руки, слегка дрожащей от переживаний, и в нелепую гармонию существования, и в лишь временное желание просить, умолять, кричать о помощи до хрипоты в горле, лишь бы спасли, его, Аркадия, из всего этого вытащили, подняли на ноги, на которых уже давно не стоится без опоры, прижали с силой к сердцу, пусть тоже к разбитому, только бы билось. Горло вылечит шарф… или те десятки таблеток из жениной аптечки да сопутствующее им «Что же ты, Аркаша».
Наверное, Базаров позволил бы даже откровенно прогуливать пары первые дни, предварительно напомнив о необходимости проходить материал самостоятельно… а после сам бы лениво объяснил любую тему, пропуская сквозь пальцы мягкие пряди лежащего на его груди Кирсанова. Простой, ставший традиционным жест из любопытства для Аркадия как тепловой удар, причина, по которой скорее тянет скрыть лицо в вороте связанного Катенькой мягкого свитера с такими же красными оленями и снежинками да зажмурить глаза в надежде, что удастся отвлечься на фигуру той же младшей Локтевой... Не удается. Не удается ни скрыть ледяные волны дрожи по всему телу, ни восстановить сбившееся дыхание, ни отстранить от себя чужие ладони, устроить скандал, чтобы он, Женя, никогда не позволял себе подобной иронии. Явно не получилось бы как в советских фильмах: с жалобным вскриком разбившейся о шероховатое кафельное покрытие посуды, с жаркой полемикой, громкими восклицаниями, исход которых всегда предопределяет мигающе подрагивающая юмористическая подпись «Через девять месяцев у Новосельцевых было уже три мальчика». У Аркадия выходит только судорожно прятать проступившие редкие слезинки в манжетах, от влажности которых болезненно холодит безбожно израненные запястья. Дата на поддельной справке явно потребовала бы отсрочки.
Фантомное кислородное голодание стимулирует мысленный поток и кажется, словно множественные фрагменты воспоминаний не меркнут, разбиваясь в промежутках между диастолами на отдельные вспышки, а скапливаются, восстанавливая цепь событий, эпизодов эмоциональных истязаний, каждый из которых хотелось скрыть, заблокировать, нажать возле delete, никогда не видеть, не вспоминать, не чувствовать, переживая ассоциативную с ними боль сызнова… Не знать, что без гиперболизированных метафор, лестных семантических реверансов, без фантасмагорической имитации идиллии когда-то было действительно хорошо. Не любил Евгений это все. Само чувство не любил.
Светофор на пустом перекрестке загорается неоновым зеленым, и Кирсанов срывается. Бежит, как только может. Будто себя самого можно скрыть в бездушном пространстве, где ты скорее в роли Данко. Данко, который своим горем спас лишь умирающую от скуки Мойру, до карательной злобы ненавидящую чувство более живое, чем ее же актуальность. А оно живет. Живет, паразитирует и медленно убивает, каким бы острым скальпелем Базаров ни пытался его устранить. Наживую людей не режут, Жень, не режут даже тех, кто сам под твой нож кинуться готов…
А как скрыться от себя в пустующей душной серой атмосфере квартиры никто не научил. Как не сойти с ума от ужаса утраты, никто не научил.
И снова кошмарно известный круговорот ужаса: эмоционального ли, физического… Судьба – аукториальный повествователь. Не направляет, не защищает, не жалеет, не теплый шарф дает в руки – грубую веревку. Аукториальному рассказчику не больно, он строчит поперек обрывающейся линии жизни на дрожащей ладони небрежную вычурную лексему «кровь», а его подопечный глядит мокрыми глазами явно не на слово, мучительный истеричный вскрик вызывает определенно не последовательность букв, определенно…
Кирсанов побитой собакой прижимает глубокий разрез к губам, падает на подкосившихся ногах, и стон вырывается устало-тяжелый, постыдно приглушенный. На молитвы слов давно не хватает. Не те, не так, не столько. Никакого бога, Женечка, никакого. Сплошной фатум.
Он бы ведь обязательно помог? Помог бы ведь?.. Одарил бы душевно распятого Кирсанова тем самым своим пронизывающим летне-зимним взглядом, но коснулся бы каждого шрама так бережно и нежно, практически с любовью… Практически. Знает – его вина. Считать, будто Базаров пребывает в наивном неведении, равносильно вере в геоцентризм – антитетично непреложной истине. С грустной улыбкой, вынужденной, им, Кирсановым, вымученной, привычно вывел бы ничуть не дрожащей рукой поверх тугого накрахмаленного бинта лаконичное «Женя», дублирующее то, что под свежей повязкой еще продолжает кровоточить.
Сегодня не выведет.
Кирсанов усмехается.
