Когда выключают свет

Работать воспитателем может быть весело — особенно когда тебе не нужно следить за одними и теми же детьми изо дня в день, кормить их и пытаться не дать им погибнуть. Фазбер настолько хорошо избегает ответственности за всё, что случается в пределах Пицца Плекса, что даже если какой-то ребёнок разобьёт себе нос, ни один из воспитателей не понесёт за это почти никакого наказания — пальчиком погрозят, да и всё тут. Работа воспитателем была достаточно весёлой, когда ты любишь детей и совсем не против проводить с ними целые дни, раздавая им смешные наклейки и вместе вырезая маленькие бумажные звёздочки, которые потом можно расклеить по всему лабиринту. Он любит свою работу — Сан, Солнышко, Лучик, как его называли иногда, и вправду был тем, кто идеально для неё подходил. Солнечный, яркий во внешности и характере, прекрасно работающий аниматор, который даже самого грустного ребёнка превратит в весёлую маленькую звёздочку, с увлечением раскидывающую повсюду блёстки. Он любит свою работу, и никогда не откажется от этого места. Однако, его коллеги… Однажды компания решила, что ему нужен напарник. И всё покатилось — буквально — именно с этого момента. Однажды он привычно пожелал детям спокойной ночи, уложил их для полуденной дрёмы, выключил свет и… Его новый коллега был странным, если не сказать больше. В первый раз, когда он выключил свет и попытался урезонить нескольких, особо рьяно нежелающих спать детишек, Мун просто подошёл к ним и…на пару секунд Сану действительно показалось, что он прижал к их лицам подушку. Ещё через несколько мгновений он осознал, что ребёнок правда начал дёргаться. — Ты…олух, т-т-ты что делаешь вообще?! Он шепчет тихо, на грани слышимости — чтобы дети не проснулись и не испугались ещё больше. Нервно оттаскивает коллегу за воротник, запихивая его под стойку охраны. Дрожит, словно лист на ветру — у самого всё внутри так трясётся, что руки ходуном ходят, пусть и сжимают синюю ткань исключительно крепко, несвойственно для таких тонких пальцев. — Они не хотели спать. А плохих детишек нужно наказывать. И у самого улыбка такая, что становится страшно. Пальцы не могли бы дрожать ещё сильнее — да вот незадача, дрожат ведь. Так, что блестящий воротник из кончиков выскальзывает и тихо шуршит в такт с мерным, отчаянным немного смехом. Будто радио сломалось — глухой такой звук. Жуткий. — Ты их убить хочешь?! — Нужно их наказать. Не рвётся из хватки, что самое странное — только голову вбок наклоняет, словно змея, изучающая стоящую перед ней мышь. Сан никогда не был в серьёзной опасности за всю свою жизнь — вот только сейчас ему кажется, что стоит только взгляд отвести, как зубы его напарника мгновенно вцепятся в тонкое горло. За себя он не боится — но дети ведь. Он правда пытался их убить. Рука рвётся к выключателю, только бы успеть свет включить и отвести всех в безопасность, хотя бы криком направить — но в ладонь вцепляется другая, запястье хрупкое мгновенно перехватывают и отнимают от стены. Тянут назад, на себя. У Сана разметавшиеся под смешной солнечной шапкой волосы, воротник, который всё равно почти не прикрывает шею, и дико дёргающийся под ним кадык, выдающий излишнюю нервозность. Коленки в широких штанах дрожат, руки в рубашке тоже — он само по себе воплощение оголённого нерва, по которому к тому же пустили ток, и ему страшно, так безумно страшно, что он на мир вокруг даже почти не реагирует. — Раз-два-три-пять, тебя иду я наказать. У Муна скрипучий голос, совсем не подходящий для воспитателя в детском саду — а ещё слишком острые зубы, чертящие окружность на загорелой шее, словно она была не прочнее бумаги. От боли хочется заскулить, но дети услышат, проснутся, испугаются, и тогда… Лучше пусть он. Ему не страшно (почти) У Муна тонкие пальцы, похожие на него — они сами по себе похожи немного, словно братья или родственники, но Сан ведь прекрасно помнит, что он сирота. Острые ногти разрывают рубашку, пуговицы отпарывает и рваной тряпкой скидывают куда-то вниз, и только тогда становится понятно, что хотят от него явно не его смерти. По крайней мере, не прямо сейчас. Сончас всего два часа длится, а там система сама включит свет и избавит его от ожившего ночного кошмара. Кричать хочется, когда на покрытые веснушками бёдрам опускаются острые когти и там прорезают ещё пару царапин, но ни говорить громко, ни даже шевелиться активно нельзя — он распластался на полу, нервно зажимает ладонями рот и отчаянно стремится слиться с цветастым ковром. Желательно, стать его частью достаточно, чтобы на него максимум наступили, и уже потом — пытались как-то отодрать и убивать. Но что-то подсказывает, что отдерут его в любом случае. — Ты только…тише. Дети ведь проснутся. Это всё ради детей, нельзя позволить ему переключить своё внимание на них и кого-то убить. Это всё ради детей, повторяет себе Сан и даже сам понемногу начинает в это верить, когда ноги покорно раздвигает и даёт стащить с себя мешковатые штаны, хоть как-то защищающие его скромность от очередной волны ядовитого стыда. Сан всегда был слишком нервным — терапевт это связывал с одиноким детством, опасной юностью и крайне беспокойной зрелостью, потому что когда у тебя на руках тридцать детей и ещё два постоянно норовят упасть с горки, тебе действительно нельзя успокаиваться ни на секунду. Сан слишком нервный, и очень частым ответом организма на резкий выброс адреналина был… Мун любопытно нащупывает чужой некрупный стояк и расплывается в широкой улыбке, не скрывающей острых зубов. Щурится. — Плохих мальчиков нужно наказывать. — П-п-п-просто будь тише, нельзя, что…чтобы дети проснулись. Это повторяется, словно мантра, даже когда пальцы стягивают остатки белья и накрывают вставший член, слегка сжимая и покачивая — зная словно, какие именно движения ему нравятся, и что заставит его встать, пока Сан стыдливо закрывает глаза и тихо молится самому себе, только чтобы кончить не так быстро — он ведь понимает прекрасно, что монстра одной лишь его разрядкой не удовлетворить. А на второй раунд он пока что готов не был. Плохим ребятишкам пора баиньки, и поэтому, наверное, Мун садится на его бёдра, подминает под себя полностью и руки вновь сжимает на худой шее, к счастью, убрав их с чувствительной головки. Он бы точно не выдержал, продолжи эти пальцы его гладить, и поэтому сам покорно ноги раздвигает дальше, давая пространство для манёвра. Но его напарник, кажется, практически в этом не заинтересован. Он толкается бёдрами вперёд, впиваясь шуршавой тканью прямо по тонкой коже члена, и Сан шипит, губы прикусывая от контраста текстур. Он мог чувствовать что-то горячее и большое за дурацкими широкими штанами, но это, к счастью, не оказывается в нём немедленно. Он лишь чувствует, как на его собственную головку давит почти такая же, пусть и приглушённая немного слоями одежды, и от одного этого ощущения хочется стонать в голос. У Сана член небольшой и чувствительный, он попросту не может выдержать, когда в него так грубо толкаются и трутся, он даже слюноотделение сдержать не может, когда очередной толчок приходится прямо по выпирающей вене. Его сжимают бёдрами и движутся вверх, слегка смещаясь, чтобы попадать головкой то по плоскому животу, то просто притираясь где-то рядом с промежностью, опаляя её жаром, даже сквозь ткань ощутимым. Шею сжимают покрепче, перекрывая кислород, и с каждым толчком хватка немного усиливалась, разжимаясь тогда, когда Мун слегка назад отодвигался, задавая рваный, но такой приятный ритм. Каждый глоток воздуха превращался в жалкий стон и мольбу о прямой стимуляции, и каждое сжатие горла бросало искры удовольствия вниз живота, и так скручивающегося в отложенном оргазме. Бёдра вновь оттягивают назад, впихивая себя между раздвинутых ног, и теперь Мун каждое трение приходилось на яички и самый край оттянутого вниз члена, и, боги, это заставляло кричать. Тихо, со всё ещё сжатым горлом, но Сан наконец-то себе позволил двигаться, прижимаясь ближе, теснее, не оставляя между их пенисами ничего, кроме тонкой ткани брюк и белья, по которой уже растекалось влажное пятно от смешанной смазки. Сан всё ещё дёргается нервно, боится даже губы приоткрыть или рукой дёрнуть, но всё равно поднимает бёдра, задавая удобный угол, и когда член в очередной раз бьёт по мягким поджавшимися яичкам и ярко-алой головке, изнывающей от стимуляции, он, наконец, не выдерживает. Сперма пачкает синие штаны ещё больше, и можно застыть в ужасе, глядя на то, как их владелец резко замедляется и смотрит на виновника этого беспорядка. Смотрит. Изучает. И толкается сильнее, усиливая ощущения на слишком чувствительном для такого члене. Муну, к счастью, хватило лишь пары сильных толчков, чтобы проехаться по промежности ещё раз и наконец остановиться, пачкая ткань с внутренней стороны. Он наклоняется — и на шее оказывается ещё один укус. А затем он толкается снова, игнорируя сдавленные стоны своего дорогого напарника. До пробуждения детей ещё два часа, в конце концов.