ва-банк

              когда все карты раскрыты и брошены, все поставлено на кон и до конца всего лишь пара мгновений — непроизвольно запускается процесс анализа произошедшего до этого.        именно так айдзава думал насчет всего, что происходило вокруг и внутри него, впервые за долгое время ночуя в своей квартире, а не в штабе или где-либо еще. эрико дома не было — это не было ее домом, перестало быть ее домом, — а мацуда был здесь, суетился в ванной, готовился ко сну. слабые, конечно, представления были о том, как будет выглядеть сон, когда остаток жизни поставлен на таймер, но хандрить на мацуду не было никакого желания.        он этого не заслужил. не заслужил ничего из того, что с ним произошло, начиная с киры и заканчивая айдзавой.        винить себя не очень хорошо, когда это чересчур легко может прогрессировать в крайне мрачные и преисполненные тягой к смерти мысли, но мацуда расхаживает по квартире в одной рубашке — не своей, если что, — и айдзава невольно думает об этом.        разумеется, он виноват во многом, его послужной грешный список весьма объемен и преисполнен позором. плохое исполнение супружеских обязанностей, плохое исполнение родительских обязанностей, плохое исполнение рабочих обязанностей, роман с коллегой, измена супруге, ошибки в деле. сравнивать жизненные рубежи с эрико и с мацудой было в корне неправильно, но поток рефлексии было не так-то просто остановить, и хотя бы одному из них нужно думать.        потому что мацуда не думает — движется по инерции, почти бежит от любого повода для размышлений и предпочитает действовать. именно поэтому он возится вокруг двуспального футона, стоя на коленях, чтобы поправить подушки, не задумывается о том, кто в нем спал до этого или как он выглядит в этот момент.        сравнивать мацуду с эрико в корне неправильно, но айдзава просто не может уйти от этого.        он помнит, как эрико делала также для них. он помнит, что они делали в этой постели. он помнит слишком многое, чтобы спокойно относиться к маленькой немой просьбе мацуды, когда тот устраивается на одеяле и похлопывает рядом с собой, привлекая чужое внимание.        — ты не собираешься спать?        — не думаю, что усну сегодня.        — интересно, — бросает мацуда, растягиваясь на футоне, заложив руки за голову, — обычно старики ложатся спать раньше всех.        — не время, тота, — отрезает его партнер, заставляя вздрогнуть от прямоты и резкости.        — как раз-таки самое время. для сна, я об этом.        — ты так и будешь делать вид, что ничего не произошло, тота?        мацуда кривится — в обычное время ему нравится слышать свое имя, это всегда сопровождается какими-то странными, но очень глубокими эмоциями, которые ему нравится ощущать, — но сейчас айдзава превращает это в маленькую психологическую пытку.        и ему нравилось, когда шуичи проворачивал какие-то новые, еще неизвестные ему самому фокусы с чувствами и ощущениями, но это явно не такой случай.        — а что мне делать? — он скрещивает руки на груди, защищаясь. — нервничать и сходить с ума?        — твой оптимизм выглядит нелепо.        — ты и твой пессимизм выглядят нелепо. у ягами-куна что-то происходит, он не в себе. моги-сан в плену. идэ-сан так сильно устал. мне что, как и им, сидеть в трауре и заранее жалеть себя, заказывая гробик на завтра?        — мацуда.        — что «мацуда»? ты хочешь, чтобы я боялся? чтобы я сидел в углу и плакал, не желая умирать из-за киры? а сколько раз до этого я думал о смерти? почему ты… почему ты не можешь понять, — голос мацуды звучит так устало, что у айдзавы ворочается внутри пухлая вина, — что я устал думать об этом?        позиция мацуды была правильной — на его месте любой бы устал думать об этом. думать о смерти, думать о том, сколько еще удастся прожить, и сколько он не успеет сделать, потому что он неугоден кире, проколется и обеспечит заполненную своим именем строчку в тетрадке. мацуда нормальный в этой комнате, и айдзава чувствует себя виноватым.        виноватым. дурацким. запуганным.        хочется внушить самому себе, что на его месте испугался бы любой человек, но здесь нет других людей, нет никого, кроме них, да и не дожил бы любой другой человек до этого момента.        от длительной зацикленности и бесконечного повторения потерялся смысл, потерялась цель того, для чего, ради чего и зачем они все занимались этим, некстати из раза в раз на ум приходило маленькое определение.        безумие — повторять одно и тоже снова и снова, ожидая других результатов. дело киры последние несколько лет можно было смело называть безумным.        в этом безумии было легко потерять все, что они имели, айдзава со скорбью признает этот факт, оглядываясь и осматривая комнату. потерял жену, потерял своих детей, потерял привычный прежний уклад жизни, и можно было бы найти антиподы, положительные стороны этой ситуации, но приобретений в этом раскладе было ничтожно мало, да и те сомнительны.        мацуда к ним относится тоже, сидящий на самом краю кровати, скрестив ноги и терпеливо ожидая, когда его партнер соизволит притащить себя в постель, для сна или для простого присутствия.        слишком много противоречивых эмоций, относящихся к мацуде, слишком много переменных, чтобы спокойно отнести его к выигрышу в этом положении.        — хорошо, хорошо, — говорит он, зная, что ничего не хорошо, — прости, тота. я на нервах.        — я вижу.        — ты злишься?        — у нас будет завтра, чтобы подумать обо всем. побудь сейчас со мной, хорошо?        ничего сейчас не хорошо. это плохая идея.        — хорошо.        это в духе мацуды — искать утешение и покой там, где любой здравый, адекватный, нормальный человек не стал бы искать. в его духе падать на подушки, прижимаясь к чужому телу и обвивая его руками, находя в тепле то, что искал.        для айдзавы это выглядит как плевок в лицо здравого смысла и рационального подхода, но под руками мацуда ощущается как единое верное решение, и нет места, где он хотел бы быть сильнее, чем здесь, в этом месте, в этой спальне, в этих объятиях.        мышечные зажимы перекликаются с нервами, натянутыми наподобие струны уже длительное время, и сейчас, когда мацуда водит самыми кончиками пальцев по чужому затылку, шепча нелепицу не то ему, не то самому себе, айдзава чувствует, как понемногу отпускает все это в себе.        не то, что он в принципе в курсе, как ослаблять струны, но считает, что делает что-то близкое к этому, когда целует мацуду первым, заставляет его сосредоточить все свое внимание на них обоих.        посыл неправильный. абсолютно неверный. такой, за который в любой другой ситуации ему было бы стыдно.        это не произносится вслух, но оно там, на кончике языка, неуловимое для поцелуя.        «побудь со мной в последний раз, если это так.»        если это так, то у них последний раз. последняя ночь. последние мгновения, которые определят весь их жизненный путь, успешным он был или так себе, будут ли они сожалеть на смертном одре или уйдут спокойно, погибнут достойно или жалко. айдзава думает об этом — мацуда не думает ни о чем, путается пальцами в ткани чужой пижамной рубашки, стягивая ее с плеч, позволяет себе утопать в этом.        относиться к вещам так, как это делает мацуда, это дар, которого у айдзавы нет, и он об этом скорбит.        скорбит по утерянной возможности отключить голову заранее — и быстро заменяет скорбь уже своим даром, излюбленным методом, ключом от всех дверей.        — все хорошо?        — да, да, шуичи, все в порядке. ты в порядке?        — да. лежи, тота, я все сделаю.        если мацуда для покоя отключает голову, то айдзава отключает внешний мир и заменяет мыслительные процессы рабочими. уйти с головой в чужое тело, как в работу, разница невелика, но эффект тот же, и он достигает его — прижимается поцелуем к чужой шее, не оставляя ничего, кроме ощущений.        когда-то давно, очень давно, не измеряется по временной шкале, мацуда сказал что-то вроде «не думай — чувствуй». тогда он еще обращался к айдзаве на «вы» и ходил хвостиком, был таким маленьким, немного раздражающим элементом, любознательным и ярким, местами слишком ярким для айдзавы, но тот продолжал сосуществовать рядом с ним, прислушиваться к нему и брать во внимание.        понадобилось чересчур много времени, чтобы те вброшенные в атмосферу слова наконец-то обрели место применения, но не то, что это беспокоит его.        не беспокоит ни сбитый вздох мацуды, ни его сжавшиеся на плечах руки, ни рой мыслей в собственной голове, ни липкий привкус отчаяния на языке, возникающий каждый раз, стоит ему рассредоточиться.        мацуде проще, он вбирает в себя эмоции и ощущения, позволяет айдзаве накрыть его, навалиться на него, принимает этот вес и удерживает его, мацуде проще, он не думает ни о чем, беспорядочно роняя стоны и тщетно пытаясь уловить момент для еще одного поцелуя, желая здесь и сейчас, не собираясь даже допускать мысли о том, чтобы подождать.        потеряться с ним так легко, что айдзаве должно было стать совестно и страшно от этого, но он берет мацуду и прячется от самого себя, от тревожности и навязчивых мыслей, от всего мира, прячет лицо в изгиб чужой шеи и нет его больше.        все это так неправильно.        неправилен кира, неправильны они. законы, не сумевшие предотвратить этого, эл, не сумевший справиться с этим, он и он, айдзава и мацуда, нет правильности ни в одном из них, нет истины, нет высшего, лучшего, но и нет нужды в нем.        неправилен подход, неправильна сублимация. мысли нужно анализировать, смутные места нужно прорабатывать, айдзава поступает неправильно, глуша весь свой внутренний шум о мацуду, а мацуда поступает неправильно, позволяя ему это сделать, но есть ли потребность в правильности этих действий — ответ отрицателен.        прикрыться можно сотней отговорок, и ни одна из них не кажется правильной.        завтра кира убьет нас.        это последний раз.        мы больше никогда не сможет этого сделать.        мы любим друг друга.        ничего из этого не является правильным — но нуждается ли в этом хоть один из них? анализировать это айдзава не хочет, бросив карты и выдвинув абсолютно все, что у него было, отсчитывая мгновения до конца.