Ты — моя антиутопия

fore...fore... forever in my mind ONLY YOU the pieces in my hear GO AWAY with YOU       Нет ничего, кроме этого пространства, лёгкого, туманного за пеленой в глазах. Хочется до всего докоснуться, всё потрогать, всё полюбить и всем доподлинно восхититься, прочитать жизнь в каждом вздохе. Как тает мороженое на её губах, как она улыбается. Как нервно дрожит твоя кожа, и как она утихомиривает её, крепко зажимая твою ладонь в своей, беря под контроль все твои импульсы и выжигая своё имя на внешней стороне твоей ладони, смещая ракурс солнца к твоим шурящимся глазам, что ты заслоняешь руками.       И всё. И момент. И плевать, какое несчастье было до этого.       The sun always shines on TV. И её игривая, настоящая улыбка, язычок слизывает мороженое, ты убираешь его пальчиком. Она щурится, кажется таким ребёнком-ребёнком. Болтает ножками, что в сандалиях, живёт небом, миром, летом и тобой, видимо, а ты это за что-то заслужил.       Вокруг напрягаются чему-то, я уверен, почему-то вечно суетливые люди. Я понял, прямо в эту минуту понял (ибо только минуты дарят прозренье, не годы!), что движение — это бег от себя. Спокойствие и стационарное пребывание, созидание, чтение Вселенной, как вечно открытой книги, которая лежит на столе и которой никто не интересуется — моё.       Я здесь бы вечность простоял, Я здесь бы жизнь свою покинул. Сегодня всё, что есть, б отдал, А завтра уж пожалуй, сгинул.       Во мне никогда не росло, не пускало корни начало горе-поэта. Или гениального поэта. Я уверен, что это — случайность.       В любом случае, время ведёт правильно, по правильным путям. Я хотел бы верить.       Странно, что мне всему приходится перестать верить, хотя было так просто просто верить, не убивая в себе веру к чему-то нескончаемому.       Её руки, которые так по-другому сжимают меня, вжимаются в моё тело, когда ищут опору, хотя, на самом деле, опора для меня — она, и мне страшно было признавать ответственность. Мне нравилось, как все вопросы, которые никогда не озадачивали меня и не порождали прерывистое, сквозное дыхание весны, которая всегда полна свершений; все эти вопросы с какой-то разнузданностью закреплялись во мне, теребя за голову и приковывая руки и ноги к полу.       Я становился недвижимо скованным, связки кричали. Но при этом я терпел, даже не терпел, а протягивал через себя странную боль внезапности и неприятия. С этим приходила мудрость. В своей нетипичности я стал находить основу, стержень. Стал открыто и преданно верить, что моя разболтанность стала и является началом великого. А вечный стимул, вечная Муза, вечный идол, идеал в глазах делал эту уравненность амбиций и познания таковой.       Я крутил собой, как хотел, когда цепей не было. Но когда приковали цепи, я стал изворачиваться. Я стал скован, а оттого — избирателен. Если я не хотел далее таких цепей, которые вынужденно взяли меня в захват, рабство, от которого я до этого рвался далеко, то мне стоило внимать уроки ареста и понимать, что мой арест — благо на срок.       Я понимал, что я ничего ещё не достиг, и эта мысль, хоть и обвивала меня, как одноразовая петля, она побуждала вырваться из смертельной петли, выйти в жизнь, обратно, сказать, как хороша она, как хорошо моё созидание, как хороши мои муки, потому что они есть не начало или замена великим праздникам души, они есть их неделимая составляющая. Вы когда-нибудь видели, чтобы жизненный урок приходил без дурацкого опыта? Я — нет. Но он и не дурацкий.       Скамейка шершавая. Поверхность моего сердца незалеченная, потому что расколотая вот этой ворвавшейся девчонкой. Но, с другой стороны, мне и не нужно сердце, если я не собираюсь влюбляться по-настоящему. Мне нужно сознание, которое впишет её в мою аналитику, вынесет триста и один момент получения того или иного, вынесет меня вперёд ногами и подарит новые. А сердце, если я захочу забрать её дальше, залечится моим же чувством, что ведёт меня в будущую ослепительную неизвестность.       Женя улыбается. Смотрит, как котяра, хитро-хитро, ласково-ласково, льнёт, как прирождённая, нет, рождённая для самых проказливых нежностей кошечка. Шуршит носиком, вжимаясь в мою мягкую грудь, оставляет на ней вмятину о том, что она была здесь, всё верно: прижималась к тёплой груди, обнимала за талию, жила какой-то человеческой жизнью. Я вообще хочу спросить: а вы давно жили? Я в прямом смысле. Вы не живёте, я вас разочарую, если среди прочего отмершего по значимости бренного вы не касались чьей-то груди, скользя аккуратными, длинными пальчиками, не верили, что это навсегда, а я знаю, что она верила, передавала своё тепло футболке, на которой клочки шерсти собаки, её собаки, и её любовь, занесённая в книгу рекордов Гиннеса как самая... самая... ну вот. Говорить я так и не способен.       Как любовь. Разве что-то может быть уже глубже, чем это слово и понятие, что оно описывает? Нет, не понятие — чудо.       Как поймать вечность, если она состоит в миллиарде таких, непрерывно сменяющихся моментов, а тебе нужен один, один только момент?       Вопрос не на засыпку, а на вечную злобу дня.       Закружить её на своих руках? Подарить иллюзию, что всё вечно? Даже если уверен, что вечного нет? С каких пор такие думы? Ты же верил в переселение душ, парень. Значит, осознавал увековечение своей частички в земном мире на долгие смены столетий. Но что с ней? Она была слишком хрупка в твоих руках, слишком одарённая всеми силами планеты, чтобы доверять тому, что ты удержишь её в руках. Не уронишь. Не оставишь на холодном полу. С этого проклятого падения и началась вся утопленическая страсть.       Которая вела к провалу.       И только её волшебный поцелуй мог оставить завершающую свою миссию Вселенную, что крылась в сменившемся моменте, потоком уверяющих, умиротворяющих флюид ложиться хмелью и усталостью по телу, вялостью и расслабленностью. Только смятая постель могла заставить тебя поверить во всё живое, ибо заправленная до идеального постель уже была мёртвым.       Лежбище мёртвых котиков.       Что за бредовые мысли?       Разве ты сейчас не здесь, не счастлив? Кажется, ты не научился. Ты научился сомневаться, но не уверовать. Преуспевал в этом.       Пока она не отошла на расстояние утром, впервые оставив тебя без своего биополя, в котором ты снова попадал в знакомые условия, провоцировал личную атаку, пока не поворошила волосы и прошлое, в котором было что-то болезненное, пока не сказала, что всё замечательно, что всё степенно. Мне разрешили быть оторвой, неверящим, неустойчивым. И мне сразу стало ясно, что я, вообще-то, не такой.       Стало ясно, что губы эти — навсегда, покуда я сам дарю им продолжение.       Покуда я остаюсь подобным своим сомнениям: пластичным критиком. Покуда я подвергаю сомнению, но, значит — рассуждаю. И даю ответы. И храню. Коли дал ответ: "не потеряй".       Я понял, что хочу каждый день ловить вопрос: "ты выбрал её?", "ты сам выбрал?", "она прекрасна?", "ты — сильный, чтобы удержать?". Хочу быть собственным непреодолимым поводом на всё говорить "да". Чтобы она говорила "да". Быть её поводом.       Чтобы знать, что момент проходит, но я не тоскую по моменту, а использую привилегированную человека память, чтобы знать, что это — хороший опыт, что это — кайф. Чтобы создавать новые, всё лучше вчерашних, поводы каждый день.       То, что меня до сих пор пугает, — хорошо или плохо, что я есть и буду в этих оковах навсегда. А если не навсегда, то хорошо ли это тоже? Скорее, сдаётся мне, нет. Как не навсегда, если я выбирал её, чтобы быть лучше, чтобы продлить навсегда?       И тут я решил: нет причин думать, что это — не навсегда, потому что я всё ещё сам создаю основу для того, чтобы это было навсегда. Я живу. И живу, чтобы жить. А жизнь — создание.       Всё, что она говорит мне, пишу на подкорку. Пишу моменты. Ловлю. Проживаю и отдаю. Я благодарю. Но у меня есть настоящее, и оно слишком, слишком-слишком, чтобы глядеть безотрывно во вчера и позавчера. Хотя и там было сладостно.       Я гляжу, мои оковы спали. Потому что стали не нужны? Я наладил всё, и у жизни больше нет планов меня контролировать, стягивать, направлять? Или мои оковы поменялись?       А может, их и не было?       Была её рука? Которую я считал горько чужой, и оттого запускал холод в свои сжатые вены первее, чем спрашивал у неё, свободно ли её сердце, и свободна ли её тяга к сотворению искусства двумя существами?       Я вообще не понимал, что рука, в её случае — это уже любовь, о которой я только фантазировал.       И сейчас всё сливалось. Уравновешение, сила обоих, солнце, которое светило одинаково, ритм, который восстановился, когда оба перестали слышать разную музыку и видеть разные концепции танца, мотивации, которые воспряли вторым дыханием.       Всё-таки, лёд — это была философия жизни.       Ещё там я понял, что наша цель — необъятная. Но именно на необъятных целях строится услада. ***       Соприкасаясь холодными пальцами с пальцами её, такими липкими и горячими, чувствую дикий страх, который расходится по моему телу.       И, всё равно, ничего не сможет вырвать меня из этого тумана.       Жаром наполнялись внутренности, и спирало кислород. Хотелось больше. Больше. Больше.