Касаясь легко

Шаг, за ним второй. Прогибая белый настил. Шаг, после заминки ещё один. А снежинки так и кружатся над его головой. Шаг, шаг, шаг… Пошатываясь, переступая то одной, то другой босой ступнёй. Шаг, шаг, шаг, вперёд, не разбирая тропы. И нет холода больше, не кусает уже за окоченевшие, от чего-то почерневшие пальцы. Снег скрипит под ногами, небо темнеет над головой. Снег скрипит, и этот звук — единственное, что слышит тот, пока ещё живой. Шаг, шаг, шаг… Ближе и ближе к нему, пошатываясь, пальцами цепляясь за грубую кору, стремясь не то ускориться, не то притормозить. Передохнуть? Бредёт долго, бредёт, не разбирая запутанных троп. Просто движется вперёд, огибая мёртвые, почерневшие стволы. И лес будто бесконечный, никак не поредеет за много дней. Лес бескрайний, так запросто и не пересечь. Лес словно умерший, притаившийся до весны, уснувший. Шаг, шаг, шаг… Не понимая, зачем. Шаг, шаг, шаг, от первого бьющегося сердца к другим. Огибает кусты, неловко цепляется за колючие ветки одной из длинных кос и невольно дёргается, вздрагивает и пальцами, неверными, холодными, ломкими, освобождает кончики волос. Не ойкает, когда дерёт. Не чувствует боли. Не чувствует ничего. Идёт. Только идёт. От одной поляны до другой. Ищет или, может быть, ждёт. Может быть, ждёт… Ждёт, когда его кто-нибудь позовёт. Голосом, звоном оружия, запахом своей крови. Страхом, отчаянием или даже смирением. Холодным, как снега или лёд. Последнее и чует, разворачивается на спокойное биение чужого сердца и к нему идет. Увереннее, уже не шатаясь, проминая босыми ногами снег. Идёт на звук, как на огонёк чужого костра, что изредка ему доводится увидеть. Не чаще трёх раз за зиму. Не чаще десяти за год… Сколько уже прошло? Не знает. Огибает поваленное бревно, ступней размазывает не успевшую застыть на снегу кровь и перепрыгивает через чью-то отсечённую голову. Отделённая от тела уже не интересует. Находит и туловище за одной из берёз, выстроившихся на краю поляны, второе. Целое, но с глубокими ранами. Присаживается рядом, касается оголившейся шеи своими чёрными пальцами, свободную, снятую с замёрзшей женщины рубаху пачкает по краям, но не замечает этого. Вообще больше подобных мелочей не замечает. Только вот нагота необъяснимо смущала. Только вот нагим, как спящие на одной из полян по соседству дриады, быть не хотел. Почему-то. Сейчас и сам не знает, почему. Знает только, что должен идти вперёд. На размеренный стук. Следует за ним, оставив мёртвое, но всё ещё теплое по сравнению с его собственным тело, и, легко выпрямившись, привстаёт на носки. Покачиваясь, высматривает свою цель меж лишённых листвы стволов деревьев и за одним из них и прячется, когда находит то, что искал. Единственное живое сердце. Пока ещё живое. Его хозяину из леса уже не выйти, как бы ни пытался. Опирается о кору, зажимая глубокую рану на боку. Роняя алые капли в белый снег. Бросив свой меч. Наблюдать за ним любопытно так же, как и за остальными. Осторожно красться следом, терпеливо выжидая, когда же. Когда силы иссякнут. Когда кровопотеря доконает совсем. Когда вечерний мороз стреножит непослушные ноги и вынудит опуститься на колени. А после уже всё. Совсем недолго. Всегда недолго зимой. Летом он бы уже достался желающим поиграть дриадам, а зимой… Зимой нагонит другой. Нагонит, как только последний из уцелевших, устроивших побоище и испачкавших белоснежную поляну, остановится, чтобы передохнуть. Упрётся лбом в жёсткую кору и, выдохнув, медленно съедет вниз. Больше не поднимется, только обернётся так, чтобы прижаться к стволу спиной. И только тогда, вместе с темнеющим небом заметит, что за ним идут. Крадучись, всё так же таясь, будто стесняясь… След в след. Встречаются взглядами, и тот, у которого даже щека в крови, вдруг усмехается. Страха почему-то нет. — А я гадаю, покажешься или нет. Человеческая речь теперь непривычна для него. Человеческая речь кажется чем-то странным и грубым. Чем-то чужим и бессмысленным. Что нужно разбирать на слоги и пытаться повторить про себя, чтобы понять. Чтобы… Делает шаг вперёд, ступает на круглую, лысоватую опушку и останавливается ближе. Метра три между ними. С пару десятков мелких шажков. Один, лопатками к коре, в тонкой, совершенно не зимней куртке и упорно зажимающий рану рукой, и второй… Давно не живой, босой, в длинной, совсем не по плечу, рубахе. Напротив друг друга. — Мне про тебя рассказывали. Этой осенью. Первый болтает как ни в чём не бывало, а сам бледный уже. Сам с меловыми щеками и подрагивающими от холода губами. Незнакомый. Молодой совсем, но старше, чем был второй, когда остался навеки здесь, с дриадами. Чем второй, что невольно вслушивается в его голос, пускай и не понимает уже. Не понимает чужих слов. Не понимает и взгляда. Он привык к другим. Привык глядеть в расширившиеся зрачки и слышать плач и лепет. Не понимает, почему этот — другой. Такой же, как и прочие. Человек. — Будто лет десять назад местный правитель не пожелал приносить в жертву лесному божеству свою дочку и оставил привязанным к дереву сына-полукровку. — Болтливый, отчего-то не боящийся приближающегося конца человек. И это кажется чем-то интересным. Это кажется достойным поводом потянуть немного, но подойти ближе. — Не припоминаешь? Спрашивает вдруг, вскинув глаза, и существо теряется. Хмурит лоб и отчего-то не смеет протянуть вперёд свою ледяную руку. Подумав, неуклюже мотает головой, вспомнив, что так делают и люди, и дриады. И тут же натыкается на разочарование в серых глазах. На разочарование, которое заставляет его сделать ещё один шаг вперёд. Сделать шаг и отчего-то коснуться не чужого, а своего плеча, а после и порванной рубахи. На мгновение становится как-то смутно стыдно. Становится неловко и беспокойно. На миг лишь, пока с тёмно-синего неба снова не пойдет снег. Как только пойдет, как только первые снежинки опустятся на заплетённую, украшенную повязкой и каменьями голову, сомнений не остаётся. Ничего не остаётся. Только холод. Еще несколько шагов вперёд, и опускается на чужие колени. Быстро и плавно, обнажив бедро в кривоватом разрезе-дыре на рубахе. Нависает сверху над раненым, сжимает пальцами его плечо, и тот бледнеет ещё сильнее. Губы начинают отливать синевой. — Красивый… — Единственное, что выдыхают. Разжав рану, позволяя крови течь свободнее, прижимается пальцами к чужой, гладкой, как лёд, щеке. И будто не замечает изморози на подушечках и ногтях. Не вздрагивает. О другом говорит. — Достойная должна была быть жертва. Что же ты бродишь? Приподнимает брови, и чудится, будто его действительно это интересует сейчас. Будто всерьёз. Странный. Умирает, а треплется за них обоих. Умирает, замерзая и истекая кровью, а болтает… Такой глупый. Как же он вообще, как столько прожил? И почему-то жаль. Жаль его, такого нелепого. Испачканного не только в своей крови. Жаль… Моргает, жмурится, сжимая покрывшиеся инеем ресницы, и вдруг крупно вздрагивает. Дёргается всем телом и словно просыпается. Пытается проснуться. — Отпусти меня… Я должен вернуться, — бормочет, стуча зубами, и глядит прямо перед собой. Глядит в холодные голубые глаза, сглатывает и заканчивает неожиданно твёрдо для полумёртвого: — Я пообещал. Заканчивает и тут же перестает дрожать. Слабеет на холоде и, подняв зрачки вверх, зачем-то уставился на небо. На чёрное, будто бы лежащее на макушках голых деревьев небо. Впивается пальцами в чужие оголившиеся плечи, пытается оттолкнуть, высвободиться, но не хватает сил. Только на выдох и на тут же сделанный судорожный вдох. — Я… Алое выступает и на плотно сжатых губах. Алое каплей чертит по подбородку и теряется за отворотом расстёгнутой куртки. Дышит ещё, когда неправильная, неупокоившаяся царевна касается его лба. Целует, прижавшись к едва тёплой, но тёплой по сравнению с её коже, и замирает. Опирается на чужие плечи. Остается так, медлит, не поднимается на ноги снова. Застывает. Гладит пальцами по щекам и разжимает чужой сжавшийся кулак. Зачем-то перебирает волосы, стаскивает съехавший вниз шнур с растрепавшегося хвоста и пытается закрыть веки. Последнее не получается. Мешает иней на застывших зрачках. Мешает… Тогда оставляет так. Оставляет, сложив руки на груди и оправив ворот куртки. Оставляет и, прежде чем уйти, оборачивается назад. Гадает, что же тот обещал? Гадает, пока сознание не помутится снова. Пока не остаётся только снег и темнота. Бредёт среди берёз, то и дело касаясь их полосатых стволов. Что-то красное подмечает. Нагибается, поднимает нахохлившегося моргающего снегиря и зачем-то пытается отогреть своим дыханием. Сначала подносит к лицу, после запоздало понимает. Помешкав, опускает окаменевшую птицу назад, на снег, и, помахивая руками, бредёт вперёд. Цепочка на тонкой шее качается в такт. Шаг, шаг, шаг… Вперёд, в никуда на неверных ногах. Избегая троп, и косами, и рубахой цепляясь за колючки на кустах. Ему больше не холодно. Никогда.