Дуэль

Иннокентий не хотел брать бриллиант. Строго говоря, он сам камешек и не трогал, только чемодан, в котором лежал френч, в котором лежал мешочек, в котором лежал бриллиант. И о произошедшей оказии узнал только после того, как запачкал овсянкой свой любимый пиджак. Случилось это уже в гостинице в самый разгар метели. Не поедет же он обратно. Да и не ждал его там никто, наверное. Ну, после всего. К княгине Стрельниковой Иннокентия направил Виктор Сергеевич. Сказал, что надо просить покровительства во имя развития науки. Рубликов то есть, рублей самых настоящих попросить. Иннокентий одинаково тушевался перед дамами и перед деньгами. Чем он там мог быть полезен? Вот чем? И правда, княгиня не проявляла к гостю никакого интереса, хотя в письме была более чем обходительна. Возможно, за неё писала скучающая служанка. Зато князь Григорий Константинович не давал ему прохода в первые дни. В чём-то постоянно подозревал, обвинял, даже револьвер наставил пару раз. Очень неприятно всё это. Так дурно Иннокентию было в этом особняке, что по вечерам он уходил гулять в лесочек, лишь бы людей не видеть. А там то зайчик проскочит, то белочка мелькнёт. Лучше, чем господа эти. Он разговаривал со слугами и слышал слушки всякие: что дела незаконные делаются в этом поместье, что связано это как-то с наместником Багдасаровым. И от это становилось ещё дурнее. Вот один раз ходил он, бродил. Надеялся бобра на речке повстречать, но вместо бобра увидел, как человек под лед провалился и барахтается. Кому в голову взбрело по льду ходить в погоду эту мерзкую да ещё и в такой час? Иннокентий, конечно, поспешил помочь. Вытянул бедолагу на землю, а это барин оказался. Когда они ввалились в поместье, Иннокентий сразу же начал сдирать с князя одежду. — Снимайте скорее, ну. Давайте же! Обхолождение… Обморожение у вас будет, раздевайтесь, п-пожалуйста. — Не трожь! Слуг как назло не было видно, спали все уже. Однако в своих покоях Григорий Константинович всё же начал раздеваться. Иннокентий засуетился. — Растереть, ну, натереть водкой надо. Я п-позову слуг, по-погодите. Григорий Константинович хватал его за руки и не давал сходить за подмогой. Пальцы у него ледяные были, но Иннокентия обожгло совсем не холодом. И чего вот это? Они вроде шли так долго, в реке ещё болтались, много касались и всякое прочее. Почему сейчас так? — Да что вы, в самом деле? Зачем? Позвать слуг надобно. Вспоминать стыдно. Такие чувства ужасные и пугающие его одолевали, стоило только подумать о том, что было дальше. Он елозил своими руками, привычными к едким жидкостям, по чужому телу. Спиртом пахло — ужасть. А потом вместе с закутанным в шубу князем они эту водку пили. — Чего же вы? Как же? — спросил Иннокентий заплетающимся языком. — В такой час… — Топиться я пошёл, — горько ответил Григорий Константинович. — Как топиться? Почему? У вас же вон какая хорома. И жена у вас т-тоже…. Ну, такая. — Жёнушка моя меня презирает, видеть не может. Запрещает на её часть поместья хаживать… Как сын гимназистом стал и уехал, житья мне здесь нет. Скучаю страсть как. Иннокентий помолчал, не зная, что сказать. Ему бы такие проблемы. Вон денег на новые башмаки нет, а ещё и науку надо как-то… А как науку-то без башмаков зимой? Григорий Константинович заметил его неодобрение. — Думаешь с жиру бесится барин, а, Иннокентий Николаевич? — М, ну, да. То есть нет. Но если не надо думать, будешь ли ты есть, будешь ли ты кушать завтра и дети твои тоже, то вот такое да, взбрести в голову может всякому, наверное… П-простите… — И много детей у тебя, батюшка? — Н-ни одного. — А у меня есть. Один. Славный малый. Телеграфирует мне постоянно. После этого случая Григорий Константинович слёг с простудой. Кашлял так, что все домашние боялись заразиться чахоткой. Но Иннокентий приходил к нему в покои, и они часами напролёт беседовали. Когда Григорий Константинович уставал, Иннокентий продолжал говорить, рассказывал что-то про науку, про свои опыты, усыпляя больного. Княгиня довольно прозрачно намекала, что гость злоупотребляет хозяйским гостеприимством и пора бы ему уже отправиться восвояси. Но Григорий Константинович просил не оставлять его до выздоровления. Сам не понимая отчего, Иннокентий слушался. Но с полным восстановлением он так же не уехал. Они гуляли по лесу, по-прежнему много разговаривали, ездили в салоны. Григорий Константинович знакомил подающего надежды учёного с местной знатью. Всё это отзывалось теплотой в душе, но Иннокентий по-прежнему не знал, как завязать разговор о деньгах. Чем ближе они с князем становились, тем более неловко это было. Разве просят друзья друг у друга деньги? Супруга — другое дело, но он не супруга Григорию Константиновичу, а даже если бы и был, то всё равно… Неловко. Мысли эти были в высшей степени смущающие и непрошенные. Григорий Константинович подарил ему башмаки. А потом ещё сапоги подарил. Изначально Иннокентий пришёл в княжеские покои с благодарностью за обувку, потому что при слугах ничего не смог вымолвить, но случилось что-то… не то. Он и сам не заметил, как вдруг целовал Григория Константиновича в пылающие щёки. И был это не братский троекратный поцелуй, а что-то страшное и до невозможности важное. А Григорий Константинович (Гриша, Гришенька) сжимал его худые бока и дышал так заполошно, что успокоить хотелось. Он бы и успокоил, если бы своё сердце птичкой о рёбра не билось. Два дня они прятались по разным углам поместья, даже не ужинали и не завтракали вместе, а после попытались поговорить, но разговор снова закончился поцелуями, уже куда менее целомудренными. Перед тем, как всё случилось (то есть случилось вообще всё), Иннокентий был вынужден рассказать о цели своего затянувшегося визита. И улыбка Гриши показалась ему нехорошей, но это потом. В то самое мгновение он думать не мог совсем никак, только лбом тыкался, как котёнок, и стонал тихонько, чтобы не разбудить никого. Никогда прежде он не думал, что переживёт на своём веку нечто настолько тёмное и большое, но счастливое и яркое. Он был человеком маленьких горестей и маленьких радостей. Прежде. Маменька с детства говорила ему о фрейлинах да графских дочках не думать, найти жену себе по статусу: институтку, гувернантку, учительницу. А он вон куда в итоге замахнулся. Ничего ему не светило, разумеется, но так хотелось на немного поверить, намечтать и раствориться в своём прекрасном душевном томлении. Ловить знающие взгляды, с трепетом ждать встречи, целовать раскрытые губы, тонуть в мягчайшей перине. Всё разрушилось в один миг. Ему показалось, что Григорий Константинович жестоко над ним посмеялся. Действительно. Что князю какие-то глупые опыты и науки? А брошенную с улыбкой фразу «гляньте в карманах, батюшка, авось чего найдёте» вообще посчитал за издевку. Посему и уезжал спешно, борясь с горькими, жгучими слезами. Но вот оно как… Нужно было поглядеть всё ж таки. Недооценил он дворянскую честь. Иннокентий не ел и не спал уже которые сутки, сочиняя письмо Зазнобе, в котором хотел написать, какое могущественное, страшное чувство его посетило. Как его всего это чувство обуяло, схватило за грудки да отпускать отказывалось. Написать, что себе он больше не принадлежит, поэтому обещать ей ничего не может. Это будет честно, пускай и не увидит он Григория Ко… Гришу никогда больше. Внезапное появление господина Жилина напугало Иннокентия до приступа икоты. Поначалу он хотел сдаться, а потом не хотел. Ещё он попытался подкинуть бриллиант графине, но его застукала Зинаида. Она неудачно схватила его за подол, когда пыталась наругать, и он споткнулся. Из кармана выпало письмо Зазнобе. Пробежав глазами, Зинаида подумала, что Иннокентий писал графине и хотел незаметно подложить любовную записку на туалетный столик. От этой мысли ему стало совсем не по себе, и он уверил девушку, что писал ей. Дурной поступок? Возможно, что и дурной. Но они никогда не увидятся больше, поэтому никакого вреда в этом нет. Одна сплошная польза — милая дама будет думать, что у неё был тайно влюблённый поклонник. Мда, неловко всё же вышло. Когда Иннокентий вернулся в номер после сего казуса, у окна стояла фигура в плаще. Он сначала подумал, что господин N снова возвратился из мертвых, но это был Григорий Константинович в самой что ни на есть своей прекрасной плоти. Лицо, правда, было злющим. Иннокентий попятился к двери. — Гри-Григорий К-Константинович, чего вы? Как здесь? Гриша подходил ближе, неловко снимая перчатку, и бросил её Иннокентию в лицо. — Чего это вы тут, ну, разбрасываетесь? — Он присел и поднял перчатку. — Заберите, пожалуйста, свои вещи, они мне совершенно не-не н-нужны. И брульянт свой тоже заберите, мы люди маленькие, но гордые — обоймёмся, обойдёмся. — Я вызываю вас на дуэль! Вы нанесли мне страшное оскорбление. Как молвят французы, кто раз оскорбляет, тот не… Больше не сможет. Оскорбить. — Ч-чем же это я вас так оскорбил? Не б-буду я с вами, ну, того, стреляться. Извольте сами как-нибудь. — Что? — Гриша усмехнулся. — Застрелиться? — Нет-нет! Вы что удумали! Не надо вообще это… Стреляться. Какая-то невозможная глупость — затевать дуэль под носом у сыщика. Их обоих повесят, можно пистолеты даже не заряжать. Тут как раз в комнату и заглянул Жилин. Увидев взбешенное лицо Гриши и чужую перчатку в руке Иннокентия, он сразу всё понял. Иннокентий почти ощутил верёвку на шее. — О-о, голубчики мои, что же вы это? Такие гадости замышляете… Без меня. Всегда, хорошие мои, мечтал секундантом побывать на самой что ни на есть настоящей смертоубийственной дуэли. Расскажите мне все малейшие подробности как можно в более скорое время. Кто чью даму оскорбил? — Я не д-дворянин вообще, как можно дуэль, вы чего? — Иннокентий попытался воззвать хотя бы к дуэльному кодексу, если не к законам. — Душа у вас благородством дышит, голубчик? В данную секунду душа его дышала страхом. Только он не совсем понимал: за себя он боялся или вздрагивал от одной мысли, что может убить Гришу. — Ну… да. — Вот и всё, дворянин, значит. Румяный и довольный Жилин готовил пистолеты, щебетал что-то своё и ухухукал. А Иннокентий горел изнутри. Так ему было больно и, что самое страшное, сладко. Казалось, что происходящее с ним очевидно каждому, кто окинет его невзрачное лицо взглядом. Поэтому когда Жилин загнал его в угол, Иннокентий приготовился услышать самые нехорошие слова, какие только могут быть. — Камешки, значится, ты увёл у княгини? — Э-э? Да? — Нет, ну, голубчик, тут даже расследовать ничего не надо. Зачем бы князь тогда за пятьдесят вёрст примчался? Иннокентий промолчал. — Знаешь, что он мне сказал? Сказал, что гнался за вами три дня, чтобы сказать, как вы ему безразличны. Каково? И чего он три дня гнался? Тут шесть часов дороги. — Ох. — Вот и я говорю, что глупость какая-то. Брульянтики ты утащил у жёнушки его. — В-вы меня теперь, ну, арестуете? — Покаместь я никого арестовывать не буду. Мне ещё на дуэль смотреть. — А, можем, всё-таки арестуете? Я хорошо себя вести буду, ну, на каторге. Только, м, руку не отрубайте, пожалуйста. Мне очень нравится рука моя, даже, ну, обе руки. — Давай ты с этим заканчивай, голубчик, зачем мне руки твои? Побереги порох для дуэли, ухуху. Ледяной туман в утреннем воздухе больно кусался за лицо. Иннокентий успокаивал себя тем, что скоро уже вообще ничего чувствовать не будет, но это отчего-то не успокаивало совсем. Жилин померил расстояние между ними, походив туда-сюда, не меньше четырех раз. Иннокентий слова сказать не мог, как будто ему челюсть защемило напрочь. Смотрел только, как господин сыщик ходит взад-вперёд. Глаза слезились то ли от холода, то ли от обиды. Это Бог его наказывал, да? За грешки маленькие и большенькие? Всё это напоминало страшный сон: Иннокентий стоял на морозе, трясся в своём френче и ледяными пальцами пытался держать пистолет ровно, а напротив стоял Гриша и смотрел на него совершенно холодным и безучастным взглядом. Такой красивый он был в шубе и меховой шапке — настоящий барин. Не то что Иннокентий. И вот пришло время первого выстрела. Жилин перестал смеяться и больше не выглядел таким счастливым, по лицу его пробежала тень. Не так это весело, да, господин сыщик? Иннокентий, не глядя в ту сторону, стрельнул. Он никогда оружия в руках не держал, что он мог с такого расстояния оледенелыми руками? Да он и не собирался. — Ну что же вы, голубчик, — разочарованно протянул Жилин. — Трус! — проорал Гриша. — От т-труса с-с-слышу! Жилин скомандовал Грише стрелять, и тот поднял пистолет, потом опустил, потом снова поднял. Иннокентий переминался с ноги на ногу, но взгляда не опускал. Он всё ж таки не трус, в отличие от некоторых. Гриша так долго стоял с вытянутой рукой, что пистолет начал дрожать. Иннокентий не выдержал. Кинулся прямо на дуло пистолета, утопая в сугробах, которые Жилин так и не протоптал. Двадцать пять шагов показались вечностью. Оружие выпало из ослабевших рук, Гриша поймал его в свои объятия. — Я знал! Знал, голубчики! — возопил Жилин. — Как чувствовал, что дуэль это прелюбопытнейшее зрелище! И остался полностью, грубо говоря, удовлетворён. Победила, надо прямо сказать, всеобщая любовь. Лучший исход нашего грязного дельца! Предлагаю отметить. Но Иннокентий его уже не слушал и не слышал. Гриша подмял его себе под шубу и жарко дышал сначала на одно ледяное ухо, потом на другое, а потом на занемевшие ладони. — К-керосин б-будешь? — спросил Иннокентий, всё ещё стуча зубами. — В каком смысле? — Ну, тут все керосин п-пьют. Не знаю, может, вку-усный он, керосин этот. А мы и не п-пробовали. Гриша рассмеялся. — Всё, буду, батюшка. С тобой хоть керосин, хоть что.