Шум карандаша небрежно лёг меж проспектов улиц и заштриховал каменную кладку, а кривая волна царапины грифеля возвела фасады улиц и повороты мостов. Пустые окна с плоской жизнью давали понять всем — здесь не живёт никто. Тишина въедалась в пространство воздуха, обнимая вольную улицу и заворачивая весь город в свой уют.
Здесь глупо плакали звёзды, их слёзы были лишь запятыми в антураже зимнего лета. Слёзы, увы, тоже были чёрными. Те искорки, что не прорисовала рука, непременно существовали, некому тогда было бы ронять жёсткие капли на зонтики прохожих. Жёлтые глаза вгрызались в странный мир, рыжая пыль запуталась в волосах. Они расселись на крышах невидимой гурьбой, не переставая лить воду из своих незакрывающихся глаз. Ржавые кудри были настолько необъятны, что вплелись в коррозию водостока, навсегда врастая в стены города. Глаза далёких звёзд никогда не закроются, и вода будет биться о землю вечность.
Её слёзы цветными пятнами расползались по дорожкам, и она не понимала, почему отравлена:
— Что со мной не так?
Другие смотрели на разводы, въевшиеся в белые щёки ядом. Она не виновата, и поэтому сегодня река вышла из берегов. Осадки.
Чужая тёплая рука по щеке не успела провести и пальцем, как жёлтые глаза в испуге сделались ещё более круглыми, без слов говоря: «Не надо». Рука сжалась от жалости и запуталась в бронзе туманности, разливавшейся у неё на голове. Единственная ласка, что может она принять.
Карандаш рисует изящные стволы с роскошной гривой листвы, всаживая их в ровную кладку камня. Вшивый островок жизни, как считали они, совсем не к месту здесь. Но лёгкая рука запутывала линию в новую вязь веток, не слушая чужие жёлтые глаза. Их не видят, только чувствуют странный далёкий взгляд на себе. Показалось.
Грифель считает, что деревья слишком мёртвые, и заполняет все улицы торговым барахлом вроде лавок, магазинов и бутиков, превращая это место в какое-то развлечение с изящным обрамлением. Тут же хочется пустить по улицам снующих прохожих, которых привлекают только глупые фонарики витрин. Словно мотыльки, сбегающиеся на огонь, на блестящие стекляшки, пропускающие через себя свет, но ничего в себе не хранящие. Звёзды называют их замороженным воздухом, так как и те тоже ничего не стоят, пустые и безжизненные. Её глаза продолжают выгорать в бензольном растворе.
Люди идут, оживают, но никак не могут стать настоящими. Они напоминают пружину штрихов и чёрточек, скрученную в движении и медленно раскручивающуюся на страницах этих проспектов. Сначала шаги были быстрыми и бессмысленными, не имевшими под собой ничего. Теперь они медленно плывут мимо набережных, заглядывая в мутную воду канала. Они смотрят безликими образами вниз и никак не могут увидеть себя, это рождает первые эмоции, они начинают вдыхать сыпучий графит и вместе с тем втягивают в себя жизнь.
Люди замечают друг друга и сбиваются в стаи, молча гуляя без цели, не имея ртов, ощущая друг друга через отпечатки тишины. Они не имели и глаз тоже, лишь руками осязали мир и друг друга. Словно беспомощные дети. Плакальщицы смотрели на их наивные трогательные касания с такой болью в душе, словно видели тот яд слёз. Как же хорошо, что их глаза не закрыты, и как же порой тяжело разглядеть хоть что-то через пелену слёз. Жестоко создавать мир, полный света для тех, кому он даже не нужен. Эти люди не мотыльки для них больше.
Карандаш теперь с упорством разливал в канале воду, а не мутную пустоту белого листа. Нежные и лёгкие ровные потоки воды стояли и были самым неживым, что тут только было. Набережные столбы и то имели больше животрепещущих черт. Звёзды заполняли его водой, но никогда не смогли бы наполнить доверху. Кажется, так он хотел изобразить бесконечность.
Родной небесный простор был отдан им нетронутым. Плакальщицы оценили подарок, и на мгновение лиц земных коснулось солнце. Вот такое оно тепло света. Человек научился улыбаться тогда душой. В этих реальностях, строимых кем-то, уже нет тех ценностей, лицо потеряло хоть какую-то значимость так же, как и душа в своё время. Мы забываем о том, чего не видим.
Мир строился, рос и расцветал, пока она угасала у всех на глазах, потоки становились всё сильнее, и её глаза уже не могли справиться с этим, веки выжглись, кожа просвечивала обугленные скулы. В рыжих волосах запуталась её единственная чистая слеза. Жестокая кислота съедала её душу, сёстры смотрели на неё с такой болью, будто пытались забрать её себе. Иногда становилось немного легче, она хотела верить, что это из-за тёплых пальцев, запутавшихся на макушке.
В старых кометах на хвостах огней древние обычно писали свою мудрость, чтобы та облетела все миры. Мара знала таких историй очень много и помнила все заветы, о её слезах там тоже было сказано:
«Рыжая туманность осядет у нового века и расцветёт пурпурными цветами смерти на своих костях. Прожжёт она оболочку страниц, и чернильным пятном поверх бордовых цветов вырастет тень. Тень будет собирать цветы, туман будет лечить свои раны. Они станут небом и сожгут заветы старого мира».
Когда старая плакальщица поведала ей завет с хвоста первой кометы, она испугалась лишь сильней. Даже завет не говорил о том, что же это, если не слёзы? Может, она просто едкая смерть и её следует стереть мягким ластиком?
Никто не знал, кроме скрипучего грифеля.
Меж тем, не видя яда, прожигавшего хрупкие зонтики, люди вплетались в друг друга лишь сильнее. Теперь они общались молчанием, тишина приобрела вкус и запах, их души умело обращали её в смыслы, сделав это таким же естественным, как стакан молока. Чёрно-белый мир, больше похожий на эскиз, быстрым взмахом зарисованный на обрывке газеты, погружённый в немоту и без понятного осязания взглядом, имел под собой столько жизни, сколько эти звёзды никогда не видели.
Им было жалко тот мир, в котором имело место быть слово. И ей тоже было жалко, потому что её слёзы не выглядели так ужасно, как те слова. Они не несли в себе столько же вреда. Совершенно неравносильно.
Мир продолжал расти, а слова людей теперь были понятны даже звёздам, насколько голоса душ имели сильный голос.
— Кто вы?
Вода продолжала капать из-под век.
— Жёлтые глаза… Знаете, они похожи чем-то на луну, но всё же, почему жёлтый?
В тишине повисли в воздухе даже слёзы. Но звёзды не умели говорить так.
— Вы немы?
— Глупый, немой здесь только ты.
Два самых злых глаза были у Лирсе, которая сказала это вслух. Она увидела в его душе непонимание и широко улыбнулась кусачим молодым ртом. Мара брезгливо отвернулась от жестокой, проведя туманом по щеке. Он ощутил жуткий холод и отшатнулся. Как же много жёлтых глаз жило на крышах, а видел их только он.
Мара вложила в своё касание слова:
— Ты стал лишь первым, кто такому научился, раньше вы не знали о существовании себе подобных и думали, что вы одни единственные на Меридиане, пока не сталкивались с такими же, как вы.
Человеку стало жутко от картины, вызванной воображением:
«Море людей, не знающих, что кто-то рядом, как они вообще выжили?»
Человек забыл о звёздах, потеряв их голос и вслушиваясь в глас человечества. Стоя и вдыхая внутрь себя мир: запахи улиц, серую хмарь дождя, тухлую реку и мокрый известняк — он уловил людской дух, услышал разговоры вокруг себя и успокоился. До этого он никогда не слышал, как порой вокруг бывает молчаливо. Задумался.
— Он снова нас не видит, — Лирсе проводила человека скучающим взглядом. Наслала ему под ноги лужу и улыбнулась.
Безымянная же поджала под себя ноги и пристально наблюдала за человеком. Её цветы стали всё реже падать на землю, пока она сгорала от нетерпения вновь услышать, как голос говорит с ними. Он бы приятен её слуху.
Мара лишь хмурилась и молча ругала внимательные глаза, говоря, что туманность не только на голове.
А человек будто забыл о них, он так быстро постарел и умер, что она не успела моргнуть и глазом. То как выцвело её лицо, вызывало сочувствие у сестёр, что тоже по неосторожности очаровывались необыкновенными людьми. Они её понимали, поэтому ничего не говорили.
Люди всё продолжали расти…
***
Вода в глазах Мары высохла, она больше не имела в себе и капли той жизни, теперь это сухая тень космоса. Её тощие глаза ввалились внутрь глазниц, а тонкие пальцы обтянула хрупкая кожа, не скрывая и выступая на её косточках. Силы не хватало порой и на то, чтобы открыть сухие губы, чтобы передать остатки своей мудрости, не забрать их с собой в Нетленное.
В такие моменты, когда голос подводил, а руки не слушались, она говорила так же, как и люди, тишиной. Правда понимала её только она, безымянная звёздочка с ядовитым нутром, но порой Мара думала, что это и к лучшему. Не стоит таким моложавым и злым, как Лирсе, знать.
— В колыбели цивилизаций сквозь Сердце Меридиан, связывающем любой уголок в единое, ты найдёшь старые записки, оставленные на песке заплутавшими в его водах. В них описаны мысли и чувства, разделившие вечность.
Она впечатывала в свою память каждое слово, каждую новую записку с хвоста комет. Короткие слова умещали в себе столько красоты старых меридиан, что у безымянной захватывало дух. Когда она поднимала голову в белую пустоту, представляла себе то самое ночное небо, усыпанное такими же звёздами, как и она сама. Вот только те звёзды не были душами, лишь горячим газом. Это немного расстраивало безымянную.
— Почему вы перешли на этот язык?
— Потому что только ты его понимаешь. Я не уверена, что твоим сёстрам можно.
Жёлтые глаза смотрели на серое лицо, поддающееся законам грифеля, будто Мара не пришла в этот мир, а была здесь всегда. Они продолжат свои странствования, забрав слёзы, когда мир распустится и прежде, чем он увянет. Мара же останется здесь, ей не хватит сил пройти через Сердце, оно поглотит её, не дав познать покой Нетленного.
Мара научилась даже рисовать с помощью тишины обрывки своей памяти, старая плакальщица показала ей настоящее небо, множество его переменчивых оттенков. От такого круговорота у звёздочки закружилась голова, этот мир для неё был первым и в нём не менялся свет на тень, и цветов почти не было, даже движение было таким спокойным, что люди порой и до конца страницы не доходили. В воспоминаниях Мары же были такие скоротечности, что ей это больше напоминало вспышку свечи перед угасанием. Быстро и слегка бессмысленно.
На дне глаз была капля жёлтого света. Мара умирала.
— Тебя не могут всю жизнь звать безымянной.
— Что?
Плакальщица в последний раз улыбнулась невинной душе.
— Я говорю о том, что отдаю тебе своё имя.
Не успела безымянная хоть что-то сказать, как сухая рука ткнула в её грудь пальцем.
— Наречённая отныне Марой…
Голос оборвался.
***
Теперь у неё было имя, и это было совершенно необычно, потому что редко звёзды отдавали в наследство имена. Она не называла себя так даже про себя, потому что с этим именем у неё ассоциировалась только старая плакальщица. У Безымянной, нет, пора привыкать…
У Мары было ощущение, будто с именем ей передали и память, словно это её вторая жизнь. Странное чувство связи с тем, чего никогда не было.
Люди близились к тому, чтобы распуститься, но всё никак не могли достигнуть. Словно что-то мешало, чего-то не хватало.
Грифель, стоит вспомнить, тоже упорствовал, изображая людей уже не как бесформенный слой линий, теперь они имели свои черты. Он накладывал тени на их лица. Рука заметила странный объект в своём мирке. То были слёзы Мары, что не переставали быть ядом.
Нахмурившись, грифель позвал мягкий ластик, тот принялся тереть кислоту, но лишь размазал её по бумаге и неаккуратно обжёгся. В смутных чертах рука разглядела силуэт, силуэт облачили в эскиз, а эскиз так увлёк творца, что превратился в тёмный лик.
Жёлтые глаза зачарованно смотрели на лицо юноши, тот смотрел в ответ только на Мару. Та лишь устало роняла, не обращая внимание. Он улыбнулся. Стёр пальцем с щеки и не отдёрнул руку. Она же вздрогнула, поджала ноги и спряталась в туманность.
— Мара, я был рождён из твоих слёз.
Она не поднимала головы, он взял тонкое тело в свои руки и порвал сросшуюся с миром кожу. Кажется, это и зовут свободой.
— Прости, что причинял тебе боль.
Кислота больше не прожигала зонтики...
***
Он завернул в бумагу аккуратно, чтобы не размазать. Ваня всю ночь рисовал обложку к её работе, которую прочитал недавно, эта история о звёздочке почему-то так его зацепила, что вдохновение накрыло с головой. Очнулся он только тогда, когда набросок был готов и главные образы намечены. Ване нравились её чудные рассказы о странном Меридиане.
Запакованную картину он укутал в пакет подальше от декабрьского снега, который просто уничтожит его труды. Этого он точно не переживёт.
Время близится к пяти, и встреча с Мариной уже так скоро, но ему кажется, что каждая секунда просто растянулась в вечность. Ожидание было ужасным, и он, если честно, не очень умел ждать. Понравится ли ей, поймёт ли?
Ладно, уже пора надевать шапку и выдвигаться.
Их любимое кафе было недалеко от института, так что всегда было время встретиться, и перед Новым годом они решили не изменять традиции, и тоже договорились обменяться подарками именно тут.
Снег повалил так сильно, что и не разглядишь толком, что снаружи. Ему и не надо знать, увидеть бы только Марину.
Холодные руки коснулись шеи.
— Привет, замёрзла жутко, — в ухе отдалось эхом.
На его коленях ту же оказался свёрток, запакованный в три слоя бумаги, замотанной скотчем. Впрочем, как и всегда.
Он без разговоров отдал её подарок и стал с нетерпением ждать, когда обёртка перестанет скрывать рисунок.
Медленно пальцы распечатывали холст. Лёгкая улыбка исчезла и сменилась на задумчивость, которую он не мог понять. Она смотрела на лицо юноши, скрытое тенью.
— Ты видишь это так, то есть ты тот самый Творец, да?
Ваня проигнорировал вопрос, желая услышать заветное:
— Тебе нравится?
Марина поджала губы и взглянула на картину, потом начала искать что-то в лице Вани, но, видимо, не нашла и стала разглядывать деревья.
— Честно? Я не знаю, Мара была для меня ключевым персонажем, не та чернильная клякса. Почему он?
Иван долго смотрел ей в глаза, пытаясь понять, шутит ли она.
— Ты серьёзно?
Марина подняла бровь и провела по профилю юноши пальцами, смазывая черты.
Жёлтые глаза отпечатались в пустом небе.
