Доверие и помощь

Очередная ссора с братом, очередные завалы на работе, очередной ужин в одиночестве — Людвиг опять написал, что вернётся поздно. В конце своих смс он зачем-то всегда ставит точку. Романо измотан и заканчивает готовить в молчании, без ворчаний под нос и разговоров с самим собой. День был неудачным, крайне неудачным, и, решив проанализировать всё, что скопилось к вечеру, он чувствует — становится страшно. Только что ему было неловко, досадно, местами и просто скучно, но теперь к одинокой трапезе присоединяется страх. Южному кажется, точнее, он просто уверен, что всё сегодня сделал неправильно и дальше будет только хуже. Гораздо хуже. Мелкие неурядицы теперь выглядят чем-то огромным, непоправимым. В горле ком, еда не лезет. Молодой человек раздражённо швыряет вилку на стол, она со звоном отлетает почти к самому краю. Крепким ругательством, вспышкой гнева он пытается отвлечься, не хочет думать о том, что выводит из равновесия. Но нечто заставляет возвращаться к воспоминаниям уходящего дня. Он рывком поднимается на ноги, начинает бродить по комнатам, по пути почему-то натыкаясь на дверные косяки. Он пытается успокоить себя дыхательным упражнением, но вместо глубоких вдохов удаются лишь отрывистые, что только усугубляет положение. Кружится голова. Из всех мест в доме, где можно остановиться, Романо выбирает спальню. В прошлый раз это была ванная, где, прислонившись к холодному кафелю, он сидел на полу минут сорок, погружённый в воображаемую сцену грядущей катастрофы. Сейчас он отчётливо понимает, что тогда волноваться было не о чем, а вот сейчас, сейчас всё действительно ужасно и это никак не удастся исправить. Тревога парализует. Внутри властвует напряжение, оно мечется и разрывает, переливается горячной тяжестью в груди, стекается в локти, бёдра, колени, костенеет в шее. Обычно шумный и вспыльчивый Ловино не может ничего сказать, не пытается — его горло что-то крепко сжимает, во рту становится сухо. Зелёные глаза, сдавленные дугами нижних век, распахиваются до предела. В этом сценарии известна каждая строчка, за оцепенением непременно последует срыв. Всё, что может сделать Южный, всё, что он пытается сделать, ультимативно призывая себя к спокойствию, — отсрочить этот срыв. Он старается оперировать логикой, но последовательность мыслей теряется, и вот, вместо чёткого внутреннего монолога слышатся лишь его обрывки, всё более искажаемые. Тревога — серо-оранжевые вспышки ужаса, необъяснимое ожидание катастрофы, пожар, распаляющий кровь. Освободившись от неё, словно забываешь все ужасные чувства, но, только они возвращаются, приходится переживать приступ словно впервые. Она никогда не отступит, она найдёт тебя везде, даже в абсолютном вакууме, где нет ни единого звука или мысли. Тревога рядом, ведь она — часть тебя. Часть, вырывающая целые дни и годы из твоей жизни. По щекам Романо брызжут слёзы. Он пытается остановить их, но каждый вдох теперь превращается в всхлип. Он ненавидит слёзы — мокрые, солёные, размазанные по лицу. От них потом ещё долго щиплют глаза и слипаются ресницы. Южный полон упрёка самому себе, недовольства, злобы и жалости. Жалость он тоже ненавидит, причём сам не знает, почему. Когда приходится видеть, как жалеют других, всегда становится неловко и горько. Ловино накрывает девятый вал рыданий. Мощная волна толкает его, заставляет податься назад, и он хватается за голову, запуская пальцы в тёмные волосы. Прикасаться к себе не стоит — не заметишь, как нанесёшь себе повреждения. Он то стискивает зубы, то раскрывает рот в беззвучном крике, полном обиды и злобы. Лёгкий скрип двери. Ловино надеется, что послышалось. Он хочет остаться в одиночестве. Точнее, должен остаться в одиночестве — так велит чувство неполноценности, отвращение к самому себе. На самом деле он этого нисколько не хочет — даже когда выгоняет всех прочь, удаляет номера из списка контактов, шумит, оскорбляет и лезет в драку. Он сам себе противоречит, делает это всю жизнь, с самого детства. И это совсем не нравится, просто страшно перестать. К сожалению-счастью, ему не послышалось и дверь в спальню действительно отварилась. Людвиг после мгновения замешательства подходит ближе, садится рядом на край кровати. — Ловино, что случилось? — в его голосе удивительным образом сплетается назидательная строгость и нежность. Так у Германии звучит беспокойство — нечто такое нетипичное для него, что не сразу вспомнишь, как называется. Сердце болезненно стонет — Людвиг просто замечательный, и сейчас, после долгого рабочего дня ему незачем разбираться с очередной истерикой. Ему бы лучше поужинать, отдохнуть. На губах появляется усмешка (которая явно сбивает немца с толку). Он знаком, кажется, со всем: с бесконечными перепадами настроения, оскорблениями, бранью, недосказанностью, вспышками страсти… Вот зачем он всё это терпит? У Германии, непревзойдённого Германии, не должно быть ни единой причины оставаться в… таком положении. Можно было бы сказать «отношениях», но романтичному итальянцу внезапно претит это слово. Варгса захлёстывает гнев. Хочется раскричаться и выгнать отсюда возлюбленного — не впервой, в конце концов. Однако совесть перед искренне волнующимся мужчиной не позволяет этого сделать. — Да ничего. — Южный перестаёт рыдать, но слёзы сами по себе ещё текут. Жар, обуздавший тело, распаляет щёки, уши и, кажется, лоб. Он видит ледяное волнение в голубых глазах. На мгновение Людвиг перестаёт дышать и, придвинувшись ближе, нерешительно протягивает ему руку. — У тебя что-то болит? — Нет. Слабость затягивает всё тело, тяжелеют руки. Энергия, которая только что плескалась и кипела, теперь оставила Ловино, а на замену пришло истощение. — Нет. — Механически повторяет он, борясь с желанием завалиться и уснуть, — Просто… загоны опять. Германия смотрит на него с жалостью и пониманием. Он единственный, кто видит эти истерики, кто знает о терзающих страхах, панике, тревоге. Это доверие ценное, хрупкое, и чтобы его заслужить, потребовались годы. Ради этого он был готов и эпоху отдать. Всего себя отдать. — Расскажи мне, — он нежно улыбается, — Вместе мы разберёмся. Настаёт тишина. Романо колеблется, решается. Кажется, нельзя, нельзя ни в коем случае, ведь никто не должен знать о том, из-за какой ерунды он может так известись. Он ёрзает на месте, снова хочет растрепать волосы, но опускает руки на колени, а после сжимает ладони Людвига. Начинает говорить — сбивчиво, неуверенно, но придавая своему тону нужную небрежность, будто его ничего не волнует: ни ссора с братом, ни задание от начальства, которое он не успевает закончить, ни изменения в рабочем графике, ни конфликт со знакомым, ни склоки с прохожими, ни обещание дождя в прогнозе погоды. Германия слушает, слегка кивая головой, и, продолжая объяснять, Романо чувствует облегчение, понимает, что нет никакой катастрофы, да и не будет. Его голос освобождается от искусственности, а проблемам, которые только что заставляли рыдать, вдруг находится решение. Пожалуй, ему никогда не понять, как это работает, но рядом с Людвигом тревога так быстро унимается, что становится даже не страшно за свои заплаканные глаза и неважный вид. — Спасибо, — улыбается Ловино, — Мне лучше, спасибо. Германия облегчённо выдыхает и приглаживает его растрепавшиеся волосы. — Рад это слышать. Ты всё ещё уверен, что не нуждаешься в помощи психолога? — Уверен… что нуждаюсь. Романо не хочет больше протестовать. Для Байльшмидта это маленькая победа. — Хорошо. — С готовностью отвечает он, — Мы поищем толкового специалиста. — Да. Позже только. Может, поужинаем? Я от голода с ума сойду! В зелёных глаза Романо разжигаются весёлые искры.