freckled snowman's love

Под подошвой ботинок хрустит свежий беленький снег; счастливые люди, затарившиеся продуктами и украшениями для дома в канун рождества, пускают пар изо рта и сияют улыбками ярче вывесок магазинов на проспекте; в отдалении гудят двигатели автомобилей и шуршат зимние шины. Феликс останавливается посреди улицы, наблюдая за тем, как на нос опускается снежинка. А потом внезапно вздрагивает всем телом. Ну и дубарь же сегодня. Улицы перед праздниками переполнены приятной суетой, радостными голосами, курьерами доставок, кучей коробок в упаковочной бумаге, яркими огоньками и концентрированным счастьем. В такие дни всегда тепло, даже если цифра на градуснике опустилась ниже минус пяти. Сейчас, находясь во всём этом, Феликсу хорошо: если ему улыбнётся прохожая девчушка с огромным мишкой в руках, подаренным родителями, он искренне улыбнётся в ответ; если где-то рядом при встрече обнимутся двое, он подумает, что это мило, и потеплеет сердцем; он с удовольствием купит у лавочника имбирный пряник — даже целую корзину — и пожелает счастливого рождества… Закутавшись плотнее в шарф и оставив открытыми только глаза, он ускоряется по направлению к дому. Был поздний вечер субботы, которую он провёл в стенах родного университета, сдавая долги и торгуясь с преподами, чтобы не портить себе аттестацию в этом семестре — не хотелось родителей расстраивать, хоть они и не говорили ничего. По пути забежал в магазин за молоком для чая и яйцом для завтрака, дважды споткнулся о собственную ногу — торопился, дома ведь Хённи ждёт. Весь день в одиночестве сидел: у него планы были для них, да Феликс только утром перед фактом поставил — уйду на пару часиков, может, дольше. В итоге уже одиннадцатый час ночи. В глазах Феликса отражаются разноцветные вывески, гирлянды, свет выстроенных рядком уличных фонарей; в светлых волосах искрится снег. Рюкзак, надетый на оба плеча — Хёнджин приучил, «береги спину, родной», — приятно лёгкий, больше не полнится тонной макулатуры, обязательной к сдаче в университете. На повороте с широкого проспекта в сторону спального района пекарня хорошего знакомого, оттуда всегда чудесные ароматы; Феликс зашёл бы, поздоровался, но он очень спешит. Люди вечерами всегда спешат — спешат поскорее вернуться домой. Феликс улыбается, глядя на суету вокруг. …Но было время, когда ни выходить на улицу, ни даже видеть в окно спускающиеся с неба снежинки было невыносимо. В комнате висели плотные тёмные шторы, не пропускающие свет, в календаре было одиннадцать страниц — вырванный декабрь ненужным комком валялся в мусорном ведре, — в ушах двадцать четыре часа в сутки были воткнуты наушники с плейлистом рандомной музыки. Лишь бы не видеть, лишь бы не слышать. В семье у Феликса всегда была мирная атмосфера; в детстве, когда родственники собирались за одним столом, было тепло, весело, спокойно. Феликса любили, его заваливали объятиями, улыбками и подарками; рождество было лучшим днём в году. Когда пришла пора поступать в университет, родители предложили переехать в столицу — возможность есть, на образовании нельзя экономить. Феликс не раз бывал в этом городе вместе с ними, ему нравилось здесь — конечно, он согласился. Но он до последнего не подозревал, что не сможет жить один. Прошёл буквально месяц с начала учебного года, как он начал скатываться в пропасть. Друзья, которыми он обзавёлся, были хорошими людьми, он здорово проводил с ними время, но только ступая на порог съёмной квартиры, хотелось забиться в угол и безмолвно кричать. Замёрзшие пальцы путаются, отпирая ключом входную дверь. Феликс отряхивается, разматывает свой гигантский шарф и оглядывается: старшего нигде не видно-не слышно, наверное, уснул. Оставляет продукты в холодильнике, крадётся на цыпочках в спальню, оттуда на балкон — импровизированная мастерская, для которой специально утепляли пол и меняли окна по осени. Хёнджин здесь рисует. На подоконнике стоит ноутбук с открытым ютуб-каналом туториалов, рядом, сидя у мольберта, боевой лошадью задрых Хённи. Феликс замечает на его челюсти след изумрудной краски и прикрывает рот ладонью, чтобы не засмеяться — зелёный фиг чем ототрёшь, следующие несколько дней, пока след не смоется, Хёнджин будет непрерывно бурчать. Великовозрастный ребёнок. Тёплый свитер немного сполз с плеча, пальцы опущенных на колени рук некрепко держат кисточку, голова опущена к подбородку — наверняка шея затекла. – Хён, – легко тормошит за плечо, – пойдём, уложим тебя в кроватку. Хёнджин лениво вытягивает руки вперёд. Феликс чувствует, как губы расплываются в глупую влюблённую улыбку. Забирает у старшего кисточку, кладёт на подставку. Присаживается на корточки, позволяет сонной тушке на себя навалиться; обнимает крепко, со всей нежностью. Он очень привязан к нему. – Взять тебя на ручки? – косит взгляд на чужую тёмную макушку. – Хён, ты тяжёлый. В итоге, конечно, он тащит его на себе. В спальне светлые шторы, распахнутые даже ночью — сейчас, на фоне тёмного неба, искрятся едва различимые, больше похожие на волшебную пыль, белые снежинки; на стене висит календарь — декабрь разукрашен цветными ручками: звёздочки, перевязанные бантиком подарочные коробки, полосатые носки и фирменные феликсовы брауни. С первых чисел ноября здесь нон-стоп звучит новогодний плейлист, особенно часто играет 'Snowman' Сиа — Хёнджин очень её любит. А ещё здесь счастлив Феликс. Сейчас, в этом большом городе, где даже полному жизнерадостности человеку легко потерять себя, у него есть семья — его лучший друг и по-детски глупая и искренняя любовь. Он долго сопротивлялся, уверял, что справится один — он должен справиться самостоятельно, взрослые люди должны быть сильными и самодостаточными. А одним днём пришёл Хёнджин, сказал, что это нормально — нуждаться в поддержке, это нормально — давать слабину. Человеку нужен человек — это нормально. Даже если ты самый крепкий и самодостаточный на свете, ты можешь испытывать такие чувства. Хёнджин был самым чужим человеком среди всех, кого в этом городе знал Феликс. Но именно он разглядел затаённую боль и сказал то, что тому необходимо было услышать. Феликс не верит в судьбу и никогда не верил, но иногда, когда смотрит на Хёнджина, благодарит её. Аккуратно уложить старшего на кровать не получается — тот сваливается с Феликса и тонет в одеяле с подушками, тут же подгребая к себе одну и обнимая всеми конечностями. Поперёк лежать неудобно — ширина двуспальной кровати слишком мала для его роста — но вряд ли это волнует. Феликс опирается коленом о край и тянется убрать с хёнджинова лица волосы. Рука замирает на щеке, большой палец невесомо гладит мягкую кожу. Он не ужинал и собирался поесть дома. Приглушённый лиловый свет от гирлянды так красиво бликует в чёрных волосах, Хённи так мило сопит во сне — совсем не хочется уходить. Феликс, опиравшийся на свободную руку и колено, падает на кровать рядом со старшим. Отбирает подушку, возится, шурша постельным, вклинивается в объятия тяжёлых рук и, угомонившись, благоговейно выдыхает в чужую шею. Хёнджин во сне мурчит и улыбается. * Утро воскресенья встречает слепящим солнцем на чистом небе — оно ощущается особенно ярким после вчерашнего, хмурого и снежного, — ледяными пятками, с которых сползло одеяло, и возгласами, приглушёнными оконным стеклопакетом. Феликс тяжело вздыхает, разлепляет глаза и нехотя сползает с постели. Крепко обнимает себя руками — холодно без одеяла — и шаркает босыми ногами до окна; открывает и высовывает наружу нос. Внизу, укутанный в длинный пуховик и его, феликсов, шарф, стоит Хённи: машет покрасневшей от холода лапкой, выдыхает клубы пара. На его лице счастливая улыбка. Рядом — снеговик с веснушками из арбузных косточек и «волосами» из сухой травы, невесть откуда добытой в конце декабря. Феликс открывает было рот, чтобы отругать за то, что голыми руками полез в снег, но Хёнджин, опережая, указывает пальцем на снеговика и говорит: – Это ты. Он и сам на снеговика похож в этом белоснежном пуховике, смешной шапке и гигантском феликсовом шарфе. Арбузные косточки сушили для посадки. Феликс ворчит на Хёнджина, когда он использует нужные вещи для всякой ерунды, но тому достаточно лишь по-котёночьи улыбнуться, чтобы ямочки на щеках и глаза-полумесяцы, как младший смиренно вздыхает и крепко обнимает. К тому же, веснушки эти милые. Хоть и дурацкие. Феликс делает пат-пат по воздуху, будто поглаживая Хённи по голове — тот ластится и прячет руки в карманы. – Беги домой! – велит Феликс. – Хороший снеговик, молодец, а теперь иди греться. – Хорошо, ма! – Хёнджин хихикает, а затем громко чихает. Феликс качает головой. – Наберу тебе горячую ванну. Иногда Феликсу кажется, будто он завёл в своей квартире котёнка вместо человека на голову выше него: Хёнджин непоседливый, шебутной, мурчит по поводу и без (абсолютно типичная ситуация в этом доме: сидишь себе, читаешь, а с балкона хваново мяуканье; смотрит он на тебя, ждёт, пока обратишь на него внимание, а стоит поднять взгляд, тут же замолкает и возвращается к рисованию, будто и не при делах вовсе). А ещё он страшно много ест. Феликс в жизни столько еды в холодильнике не держал, даже когда жил втроём с родителями. Если быть точнее — Хённи кусочничает, забывая за работой о нормальных приёмах пищи. Со временем совместного жития стало лучше, Феликс старается напоминать ему в сообщениях или лично тащит есть, но до здорового питания ещё далеко. Хёнджин не говорит, но он благодарен за то, что младший заботится о его несчастном желудке. Хёнджин вообще много за что Феликсу благодарен. Человеку нужен человек — видимо, правда. У них обоих неважно со словесными выражениями, поэтому они говорят друг другу «люблю» повседневными поддержкой и заботой. Лёжа в ванной, Хёнджин играется с водой, тихонечко плескается в сидящего рядом, на стиральной машинке, Феликса, жмурится от попадающих в глаза капель. Неотрывно смотрит на младшего, молчит — может показаться, что загадочно, но нет. Он всегда просто так смотрит. На плите остывают чайник и омлет в сковороде; в холодильнике замешанное на пряники тесто. В этом году Феликс попросил Хёнджина не покупать фабричные, сказав, что хочет попробовать испечь сам. Хван очень любит его брауни — захотелось сделать для него что-то новенькое и праздничное. Только без глазури. Феликс не любит глазурь, особенно неестественных цветов. – Вчера всё хорошо прошло? – подаёт голос Хван; Ли поднимает взгляд со сложенных на коленях ладоней и кивает. – Тебя больше не вызовут? Ты освободился? – опускается щекой на бортик, с надеждой в глазах взирая снизу вверх. Мило. Хёнджин учится на заочном: появляется в университете только на экзаменах, остальное время проводит дома, изо дня в день дожидаясь Феликса. Он домашний, сам по себе выходить дальше своего двора не любитель. Конечно, он скучает. Когда Феликс спускается со стиральной машинки, садится на колени рядом с ванной и говорит: «На ближайшие три недели я целиком и полностью твой», – Хённи расцветает непередаваемым никакими словами счастьем. Плеск воды, когда привстаёт; короткий поцелуй заставляет Ли потеплеть сердцем. Хёнджин оживляется: – Надо встретиться с нашими. О, и с горки покататься в центральном парке. Давай закончим сюжет в Холмсе, который не доиграли полгода назад? Ещё нужно к родителям съездить, проведать. И, – тут он посмотрел исподлобья с немой просьбой, – если ты не против, можешь сходить со мной на выставку в галерее? Я бы и сам сходил, но- – Конечно, Хённи, – мягко перебивает и берёт чужие влажные ладони в свои, сжимая, – всё сделаем, не беспокойся. Я понимаю, что тебе непросто. Маленькая благодарная улыбка Хёнджина бесценна. Капельки воды стекают с волос, по шее к груди, вызывая мурашки. Ванна постепенно остывает, чайник на плите — тоже. Время в компании этого человека словно замедлялось, позволяло выдохнуть, расслабиться, оглянуться вокруг. Большой город, быстрые темпы: непрерывно жить белкой в колесе выматывающе, остановиться — практически непосильная задача. На въезде тебе выдают педаль газа — тормоз ты должен найти сам. Феликс в ответ дарит медленные поцелуи, долгие объятия; с удовольствием становится моделью для картин Хвана, замирая в одной позе часами и поддерживая комфортную тишину подбадривающей нежной улыбкой. Не бывает так, чтобы только один другого спасал, — это всегда взаимообратное. Не только Хёнджин помог Феликсу выбраться — Феликс так же помогает ему вернуться к нормальной жизни в обществе, от которого тот за время болезни и обучения на заочном отвык. В следующем семестре Хван собирается перевестись на очное. Ему уже лучше. Он чувствует, что способен влиться в коллектив, способен социализироваться заново, уже как взрослый человек. Некогда активный ребёнок из-за болезни был вынужден оставить любимых друзей, школу и художественную академию. Вылечился окончательно уже ко вступительным экзаменам; сил учиться наравне с другими студентами и контактировать с большим количеством людей не осталось никаких. Родители пытались помочь, но это трудно сделать, когда постоянно работа допоздна и командировки. Единственный друг, с которым поддерживал связь все годы, — Хан Джисон — приглашал на каждый свой день рождения, понимая, что шанс ничтожно мал. Однажды, увидев в сообщении адрес и «приходи, друг, только тебя не хватает», Хёнджин отложил краски с кисточками, выключил в комнате свет и пошёл. Так он сделал счастливым давнего друга и познакомился с Феликсом — джисоновым одногруппником и хорошим приятелем. У того день рождения был на следующий день; неожиданно для себя, Хёнджин пришёл и на него. А спустя время и вовсе с младшим остался, возможно, навсегда. Кто знает. Феликс заботливо вытирает полотенцем хвановы волосы, ловит взгляд в зеркале, игриво подмигивает — намеренно смущает, играется с его восприимчивостью. Хван по привычке касается тыльной стороной ладони алеющих щёк, цепляется за звук феликсова дыхания позади. Кончики пальцев покалывает, как впервые. Ли застёгивает пуговицы на его домашней рубашке и целует, приподнимаясь на носках. Во дворе, под окнами, стоит снеговик. Хёнджин думает, что неплохо было бы слепить ещё один — чуть повыше, с мазками краски на «лице» вместо веснушек из арбузных косточек. * Из приоткрытого окна ставший привычным хруст снега под ботинками прохожих, редкий лай соседских собак на прогулке и зябкая прохлада. Время далеко за полдень: долго спали, выключив накануне вечером все будильники — Хван обрадовался безумно, завалился на Феликса вместе с кучей подушек-одеял и поклялся не отпускать его раньше девяти утра — для вынужденного жаворонка это очень поздно. На удивление, возражений не последовало. Хённи, почувствовав себя избалованным ребёнком, довольно улыбнулся и ещё час не давал младшему спать, кропотливо пересчитывая его веснушки пальчиком. Лиловую гирлянду пришлось выключить — трижды сбившись со счёта, Хван начал канючить, что ничего не видно. 24 декабря, через несколько часов ехать к родителям: рождество — праздник семейный, оба традиции любят и стараются поддерживать. Мама сказала, что очень соскучилась по Феликсу (Хённи в шутку надулся и буркнул, что ей чужой сын дороже родного; на деле он еле сдержал широкую улыбку). Подарок подготовлен только ей с отцом и родителям младшего — друг другу они формальных подарков не делают, считая, что это должно быть от души и независимо от календаря. В чём смысл дарить что-то без идейного порыва и искренних чувств? Хотя на это рождество у Хёнджина лежит небольшая картина, написанная с их фото: переплетённые ладони, между пальцев в парных кольцах — крохотная ромашка. Плод абсолютно рандомного вдохновения; он хочет это подарить. Завёрнутый, как буррито, в одеяло, Хван мониторит в телефоне карту города и тихо вздыхает, наблюдая ухудшающиеся пробки на дорогах. Добираться до родителей будут миллион лет, если не дольше. Выходной в понедельник — красиво, особенно когда впереди ещё три недели свободы: три недели пробуждений с Феликсом рядом, а не с фантомным теплом на его половине постели, потому что пары с самого утра; три недели долгих прогулок в позднее время, когда дневной шум стихает, гаснут окна в домах и мелкодисперсный снег в свете уличных фонарей танцует по безветренному воздуху; три недели беззаботного счастья. Всё бы ничего, если бы кое-кто, выходя из душа, накидывал на себя хотя бы полотенце. – Ради Бога, Феликс, что за привычка! – резко отворачивается, прикрывая лицо ладонью; про всевозможные дорожные пробки тут же забывается. Стоящий в дверном проёме абсолютно нагой Феликс выгибает бровь: – Мы занимались сексом пять минут назад, ты серьёзно? Хван промолчал. Он по-прежнему не привык к некоторым особенностям младшего. У того меньше рамок и условностей, благодаря австралийской культурной среде в семье; Хёнджину нужно больше времени, чтобы изменить установки в голове. Отрешённо проводит пальцами по одеялу; сбоку секунд десять никакого движения. – Солнце, – матрас с краю прогибается под чужим весом, слегка влажная ладонь опускается на волосы и невесомо гладит, – если тебя это смущает, я куплю банный халат. – Да, пожалуйста, – украдкой глядит в шоколадные глаза, внимательно его изучающие. – Договорились, – сухие губы касаются лба. – Пойду готовить завтрак. А ты в душ. Феликс натягивает на голое тело футболку со штанами и снова подходит, обнимая ладонями хванову голову и прижимая к груди (Хёнджин играючи пытается куснуть, слыша хихиканье в ответ); на мгновение зарывается лицом в тёмные волосы, слушает чужое дыхание, а затем удаляется из комнаты. Когда Хённи выходит из душа и потягивается, жмурясь от солнечного света из окна, его слух улавливает тихую музыку из новогоднего плейлиста. Идёт на кухню, усаживается на крайний стул. Феликс как раз закончил с готовкой и теперь раскладывает еду по тарелкам. – В следующий раз я, – твёрдо говорит Хван. – М? – обращает на него взгляд, ставя на стол завтрак. – Обычно ты уходишь из дома раньше, чем я просыпаюсь. Позволь мне для тебя готовить хотя бы на каникулах. Феликс согласно кивает: – Конечно, давай. Едят молча. Уже когда Хёнджин ставит на подставку заварочный чайник и две кружки рядом, Ли нарушает тишину хрипловатым, всё ещё не до конца отошедшим ото сна, голосом. Он обнимает ладонями горячую кружку с чаем и скрещивает под стулом ноги. – Ты меня прости, хён. Я иногда перегибаю палку. То, что мы давно вместе живём, не даёт мне права халатно относиться к твоим чувствам. Хёнджин отпивает из кружки и поднимает на младшего взгляд: – Нет, Феликс, подожди, ты заботишься обо мне, ты всегда обо мне думаешь, ты… – Я считаю, что это моя ошибка, – мягко перебивает. – Я хочу, чтобы у тебя не было повода чувствовать дискомфорт в моём присутствии. Конечно, ко всему можно привыкнуть, но пусть это будет органично и безболезненно, если ты понимаешь. – Феликс! – Хван повышает голос и хмурит брови; внезапно он ощущает себя старшим, которому нужно успокоить младшего. – Послушай: ты никому не доставляешь дискомфорт. Даже если меня смущает твоё рандомное появление из ниоткуда голым, я всё ещё люблю тебя, твоё тело. Ты красивый, ты мне нравишься. Не беспокойся и пей чай. Продолжишь в том же духе — зацелую. Взгляд Феликса очень странный. Хёнджин понятия не имеет, как его интерпретировать: странная смесь удивления, предостережения и кошачьей хитрости. Феликс встаёт из-за стола, моет кружку в раковине; затем поворачивается лицом к Хвану, опираясь ладонями о столешницу, и говорит: – А я не против. Продолжу в том же духе. – загадочная пауза. – Хочу быть зацелованным. Тобой. К Хёнджину медленно приходит осознание сказанного. Тем временем Феликс отрывается от края кухонного гарнитура и крадётся, как хищник. Хван косится в его сторону; вздрагивает, когда стул вместе с ним разворачивают и поднимают голову за подбородок, нежно касаясь пальцами. Феликс склоняется над ним, бегает взглядом по лицу, улыбается уголками рта, наблюдая, как тот сглатывает и машинально облизывает губы. – Нам пора выезжать к родителям, на дорогах пробки, – негромко говорит; рука расслабляется и опускает полупустую кружку на стол с тихим стуком. Феликсова ладонь перемещается с подбородка на затылок, легко массируя пальцами кожу у корней волос. – Ничего же страшного, если я украду их сына на полчасика, м? – первый поцелуй приходится в родинку под глазом. – У нас ещё три недели впереди, Феликс, мама ждёт, – возражает, а сам подаётся навстречу склонившемуся к его губам младшему, сталкиваясь носами; поворачивает голову в бок, целуя крепче, льнёт к обнимающим его рукам и сам обнимает вокруг бёдер. Феликс отстраняется, разминая шею, возвращается — Хёнджин ловит его губы, мычит в поцелуй, позволяет языку младшего обвести ряд зубов. Дышит тяжело, не открывая глаз, прекрасно ощущая, как внимательно на него смотрят. Феликс опускается с нетвёрдых ног на хвановы колени, обнимает руками и укладывается головой на его плечо. Трётся носом о шею, вздыхает. Хёнджин прислушивается к дуэту стучащих сердец и бросает взгляд на окно. В доме напротив хаотично мерцают разноцветные огни. Жители суетятся, ходят туда-сюда с блюдами, скатертями и свечами, готовятся к приходу гостей; некоторые сами куда-то собираются, в спешке натягивая на себя праздничные одежды. Хёнджин заметил в окне этажом выше стремглав пробежавшую девочку в блестящем розовом платье. Стрелка на часах перевалила за четыре. Чуть поворачивает голову, смотрит на задумавшегося Феликса в своих руках, на его яркие веснушки. Метафора «россыпь звёзд» заезженная. Куда лучше подходят «капельки карамели» или «волшебная пыль». У Феликса карамельное волшебство на щеках. Хёнджин не писатель, его удел — кисти и холст с красками, но в голове это сравнение звучит красиво. – Твой снеговик, наверное, грустит в одиночестве, – говорит Ли. – Слепим ему друга? Феликсов шарф плотно намотан поверх хванова пуховика, на руки пришлось надеть перчатки. Так действительно лучше — теплее. Хотя, быть может, это не из-за перчаток вовсе. Феликс катает нижний, самый большой шар, двигается навстречу Хёнджину с шаром поменьше. Снега не так много, приходится по всему двору ползать — Феликс веселится, когда, проходя мимо старшего, шутливо ударяет ладонью по его заднице и, как ни в чём ни бывало, катит снежный ком дальше. Хёнджин в ответ кидается снежками. Ориентируясь на первого, слепили снеговика повыше и пошире, руки-веточки обоих связали ленточкой с подарочной коробки из какого-то магазина — Хённи сказал: «Нить судьбы», Феликс покачал головой: «Чтобы ветром не растрепало». Снеговику побольше нацепили волосы из чёрных ниток и вручили старую хванову кисточку. Веснушчатый рядом с ним как будто заулыбался. Феликс отходит в сторону, становясь рядом с Хёнджином, и отряхивает руки от снега. – Теперь не будет грустить. – хлопает старшего по плечу, привлекая внимание. – Я забегу домой за подарком, а ты вызови такси. – Хоро- погоди, – осекается, вспоминая, – ты такси вызови, а я домой. – Ладно, – пожимает плечами и достаёт из кармана телефон. Хёнджин взлетает по лестнице вверх, в квартиру, сгребает в большую сумку завёрнутый в рождественскую бумагу подарок родителям, феликсовы брауни и идёт в спальню, где у стены столпотворение холстов; перебирает картины, находит среди больших одну маленькую, в тонкой светлой рамке, оборачивает бумагой и кладёт в сумку. Улыбается украдкой. Проверяет, не забыл ли ничего, спускается вниз. Только выходит из подъезда, как к нему подлетает Феликс, хватает за руку и тащит к открытой двери такси. – Ты чего там застрял? Сам же сказал, что пробки. Хённи (не) виновато улыбается. Феликс захлопывает дверь, обходит машину и садится с другой стороны. Материал пуховика шуршит о сиденье. – Трогайте. Адрес… Хёнджин прижимает к себе сумку и оглядывается в окно на пару снеговиков — те медленно удаляются, когда автомобиль начинает движение. На дорогах и правда жуткие пробки. На полпути мама позвонила, спросила, как они там. Феликс, взявший трубку, смешно пошутил — Хёнджин так не умеет; мамин смех из динамика слышать здорово. Водитель учтиво надел наушники, позволив спокойно разговаривать. Феликс открывает блокнот в телефоне и принимается записывать всё, что Хван перечислял: горки, Холмса, выставку. Потом спрашивает, что ещё он хочет. Подумав, тот отвечает: – Тебя. Без разницы как, давай просто жить счастливо. – А погнали в Санкт-Петербург? Ты говорил, что будешь писать курсовую по его архитектуре. Раз она тебе так нравится, давай съездим. Дней на пять. Наделаем фотографий, референсов — или как там они у тебя зовутся. По тому, как активно Хённи закивал головой, становится понятно, что «да». – Приедем к родителям и закажем билеты. С минуту в машине молчание. Феликс чувствует, как его легонько дёргают за рукав пуховика, а затем слышит тихое «спасибо». В городе стремительно темнеет: зажигаются электрические огни фонарей, праздничных украшений на зданиях и проезжающих мимо автомобилях. Зажигаются людские сердца, предвкушающие чудо, исполнение желаний, встречу с родными и друзьями. Зажигаются яркие улыбки и звонкий смех. Звучит банально — Хёнджин не писатель. Он просто видит мир и запечатлевает его в своей памяти. Неважно, какими словами, главное — то хорошее, что он копит в себе и после может изобразить на холсте. Он тоже немножко волшебник. Может, и его картина однажды исполнит чью-то мечту. Он пока не знает, но случится это совсем скоро — когда после полуночи он вручит младшему небольшой холст: переплетённые ладони, между пальцев в парных кольцах — крохотная ромашка. Плод абсолютно рандомного вдохновения; Феликс захочет сохранить это в своём сердце. Возможно, на всю жизнь. Кто знает.