вечности порог.

Покидая земли Мондштадта, капитан направляется к божеству — предателем оседает: он не знает, где находится, но впервые за долгое время обретает покой — в этих стенах умертвляется время. Желание — обреченное на провал попытка принятия. Падет Альберих на колени — в изумлении замирает. Взором доступно: выстроенные летием колоны и бесконечность людская. Пред ним, кажется, стоит сама Её Вечность, что переплетается крепко. Руки Её — великолепие мрамора, мастером выточенные хрупкие фаланги, тело — близкое к неземному превосходству, даруемое ради восхищения. Легкость и женственность — касания Селестии, на холсте описанная искусность. Шея обвита роскошными локонами, кои спадали на ключицы, в аккурат завиваясь на кончиках. Скульптурой находит: черты — эталон, безупречное изваяние, зримое Альберихом, во взгляде — надменность, приписанная с появления. Грациозность невесомая подавляет, вынуждая в ошеломлении замереть. В силу элегантности плавно проходит ближе, растворяясь в эхах помещения. — Свойственно тебе, спасенный, архонтам перечить? — этюдом в памяти застанет, оставаясь в паре шажков, воздушно проводя подушечкой пальца по младой коже щеки. Могущественностью — будто разойдется раной и кровью опалит. — Ты! Я думал, что это ложь, — скалится, а уста в подлинной улыбке слащаво сладко растягиваются, — Твои гадкие попытки… — и кажется, будто встречались однажды уже, но в думе расходятся. Та, с серьезностью и гармонией — отпрянет — следует шелест бескрайних одежд, слегка щурясь. — Достигнуть вечности — истина, потому и мои методы, — смахивает ладонью с предплечья, — Вечность. Твердости полна её речь — величественность в её движениях. Капитан туманом опьянен, не в силах отмечать. — Видел марионетку, — прядь за ухо убирает, — Итогом: где я? — перебирает одеяния, пытается прорваться в область недавнего! — однако не может. — Ты — узник прошлого, — женщина, изгибами красуясь, обходит неторопливо, на спину смертного укоризненно (обжигающе?) смотря. — Знать не все дозволено. — Твое искусство в постижении, — слова в витающей — растекаются беспристрастным, гулким звоном. Чует, как по манжетам струятся девичьи волосы: — Имя твое позволишь? И Кэйа ответ получает. — Райден Эи, — тембр до боли в ребрах знакомый — явью холодеет. — Кэйа Альберих. Жгучим распространяется. Понимает: мертвец. Для Архонтов таковым являлся изначально, как и многие другие, чьи судьи очертили кровавым острием. Небесным Величием восхищается, бесстрашно взирая на Эи (представилась), находя отнятое умиротворение в… глазах? — Архонт, чьи радужки пламенем подчиняют. — Что лишь видимость душевного равновесия, зародившегося тут, в неком подобии вакуума бесконечности пространства не дает окончательно потерять рассудок здесь? — вопрошает — совсем не ощущая, как плоть его постепенно пеплом становится. — Ты пеленой забудешь вновь, — кратко произносит, украдкой поправляя струящуюся ткань. Взор заволакивало кроваво-багровой, на вкус, кажется, близкому к металлу дымкой. Уста же путались, в искомой попытке сказать, и что-то изведанное было в этом — задыхаться, рассыпаясь и падая в неизвестность — умирать? Только под давлением бремени внушает веру в попытку открыть глаза: странность — помнит. Помнит всё, кое в неизвестности происходило. Не ошибся: они знакомы — Архонт и “предатель-спаситель“. Покажется сказкой, однако…