Фольга и сахар

      «Папа говорил, что школа — лучшее время, чтобы найти друзей, соперников, и в конце влюбиться.»       Буцума твердил это всю неделю до начала учебы, задумчиво пощипывая ставшую дряблой к сорока с хвостиком шею, пока подбирал слова. Говорил он скорее в перспективе, размышляя наперед, где видел своего старшего сына уже куда взрослее. Уже тогда маленькому Сенджу Хашираме казалось, что его строгий батька говорил с кем-то, кто сидит либо за ним, либо видел кого-то вместо.       — Я думал важнее всего — показывать наилучший результат, — хмурил брови мальчик, и в шутку, пусть тот и злился, дергая Тобираму за носочек, при этом даже как-то улавливая ответ отца. Младший братец же предупреждающе щурился поверх сильных плюсовых очков, сильнее сжимая в руке кубик, который в следующее мгновение мог бы прилететь Хаши прямо в лоб. Мог бы. Но вместо этого Тора выдергивает пухлую детскую стопу из захвата старшего. — Как можно учиться, если всегда отвлекаться на них?       — Не трогай!       — Вся суть именно в этом, Хаширама, — строго, припечатывая имя вместо точки в незримый лист. — Наилучшие результаты появляются, когда есть те, кто может помочь. Поддержка, стремление, упорство и взаимовыручка — четыре столпа, на которых держится успех в дальнейшем. Ты, — Буцума посасывает губу, подбирая слова помягче. — Ты не тот, кому все дано с рождения. Тебе придется много трудиться, чтобы добиться высших отметок. Я не буду тебе помогать, потому что, когда ты вырастешь, меня уже не станет. На брата тоже не полагайся — он младше, а потому ты должен стать его опорой. Тем, у кого ничего нет необходимо находить помощь извне. Это дружба и любовь, и отвечать на них надо в той же мере, в которой их получаешь. Я знаю, о чем говорю, потому что ты — мой сын. И, как и мне, тебе понадобится иметь множество рук, которые будут ловить, держать, подталкивать и тянуть вперед.       — Это сложно. И непонятно. — пожимает плечами мальчик. Слушать тяжело, сосредоточенность испаряется, и концентрация покидает Хашираму, как влага покидает лягушку, попавшую на бесконечно широкий, длинный асфальтированный плац под палящим солнцем. Она просто перестанет существовать. Но лягушка умрет, а Хаши Сенджу останется жить. Жить и раздумывать о том, что именно сегодня будет на ужин — рис с рыбой или же рамен. А может что еще интереснее. — Это так сложно, что я даже проголодался. Как я пойму, что мои друзья — это друзья, а любовь — это любовь, и сколько мне нужно за них отдать?       Буцума вздыхает. Его сын был еще мал, но он уже был в его глазах и глупцом и умником. С одной стороны он откровенно не заинтересован в том, чтобы подумать о том, что же именно ему сказали, но с другой — задавал вопросы глубже, чем сам Буцума, когда ему рассказывал почти точь-в-точь то же самое его дед. Он не говорил «у меня есть друзья, а больше мне не надо», и все прочее, нет. Сама постановка вопроса делала его более гибким и вдумчивым, чем других детей. Но это все еще не говорило о том, что он не вырастет дураком.       — Ты поймешь сам, когда столкнешься. Особенно когда дружба станет больше, чем дружба. — растирая коленки, Сенджу Буцума встает на свои две и подхватывает на руки младшего сына, что возмущенно отпирается пухлыми ладошками с короткими пальчиками, но, встречая опасный взгляд родителя, повисает игрушкой. — Хватит с тебя вопросов. Я сказал все, что считал нужным сказать. Время подумать об ужине.       — А что на ужин? — одновременно и разочарованно и воодушевленно спрашивают оба. Тобирама — потому что все еще не хотел расставаться с кубиками. Хаширама — потому что теперь он не мог думать исключительно о еде и едва ли сможет не д у м а т ь о том, что сказал отец еще очень долго.       — Мисо.       С ужина проходит несколько часов. В комнате последний раз играет аудиосказка. Папа говорил Хаши, что взрослые не слушают сказки на ночь. А школьник — значит взрослый. Последние два часа все еще крутятся в голове. Дружба, любовь… они ведь есть у маленького человека, но все происходит по-другому. И ведь самому Сенджу за ужином в голову навязчиво лезло: «но ведь у меня все есть!». Хаши еще не понимал, зачем и для чего ему нужно было полученное напутствие, ведь у него все уже было и в детском саду. Чем больше вопросов задавал мальчик, таки заставив отца поддаться на расспросы, тем Тобирама начинал создавать куда больше шума, чем было для него характерно, заблаговременно начиная ревновать старшего брата к учебе и новым друзьям, к старым, к тарелке супа, к отцу и всему, что отвлекало от привычной игры «быстрее и тише».        Ведь если брат будет в школе, то у него не будет так много времени, чтобы играть с ним. Самому Тоби в школу только через два года. Хаши — глупышка, потому и не замечает этого. Все его мысли крутятся вокруг того, что же именно ждет его в первом классе, и то, какие же надежды на него возложил уже отец — на хрупкого шестилетнего мальчугана.       — Спишь? — звонкий у мальчиков даже шепот. Но сколь бы звонким он ни был, Тобирама не откликается. Его смешные детские очки лежат на не менее смешной детской тумбочке у кровати Хаширамы. — Тоби! Тоби, дурак, тебе нельзя тут спать! — Но Тоби все равно спит, вопреки обещанию уйти сразу, как закончит вещать DVD-проигрыватель. Хаширама, будь они постарше, уже понял бы, что братец поступил так специально. Специально снял очки, забрался под край одеяла, прижавшись почти вплотную, и прикрыл глаза — чтобы обозначить себя и свое вечное присутствие в жизни старшего брата. Завтра начнется учеба, Хаши будет нервно теребить конец тубуса со сменной обувью и бумагой-оригами, улыбаться девочкам и мальчикам, протягивающим руки с совершенно ничего для них не значащей фразой «давай дружить». Сегодня он будет его, Торы, братом.       Так думает Хаширама, злясь и размышляя, почему младший братец все еще здесь. И так оно и есть, на самом деле. Ревность младшего будет преследовать его бесконечно. Глаза старшего мальчика в ночном сумраке комнаты, освещаемой фонарным светом, прожигают форму: белую футболку с желтыми рукавчиками, указывающими на класс, шортики и несуразно огромный пиджак, что висит отдельно. Тот самый куль с бумагой и кроссовками с такой же желтой, как и на футболке, окантовкой.       «Но ведь у меня уже есть друзья!»—«Нет, Хаширама, то не друзья. Если бы ты нашел там друга, я бы так не говорил.» — «Но ведь меня и Мито поцеловала!» — «Нет, это не то, о чем я хотел тебе сказать.»       Что же такое дружба? Что же такое «влюбиться»? В сердце Хаширамы смута. Может, и между ними с Тобирамой тоже дружбы нет? Сенджу вздыхает и косит глаза в темноте на брата. Светлые волосы хорошо видны и режут взгляд, да и сам очень мешает — с ним под одеялом жарко и потно.       Хаширама любит брата, но не любит, когда кто-то лежит с ним рядом в кровати. Первый сдержанный порыв — упереться пятками в поясницу младшего и спихнуть с кровати, чтобы тот обозвал дураком, но ушел. Шума будет много, и отец будет ругаться, узнав, что сыновья все еще не спят, да еще и затеяли драку. Второй вариант — все же отнести на спине в комнату. Потому что — если наступить на горло собственным чувствам и растерянности — Сенджу никогда в жизни бы не навредил брату.       А потому и разбудить бы не хотел.       Вздыхая, Сенджу Хаширама выбирается из-под одеяла и прислоняется взмокшей спиной к стенке. По плечам и бокам липкими лапками пробегает холод. Маленькое тело передергивает, но его обладатель не поддается порыву забраться вновь под тяжёлый теплый покров — обнимает себя потными ладошками и сильно жмурится. Сон все никак не идет и не идет. Но когда он все же одолевает, мальчик забывает все, что несколькими часами ранее говорил отец. Утром думает о том, в какой последовательности собраться, во время праздника для первоклассников ковыряет конец и шов конуса не от задумчивости, а лишь от того, что праздник слишком скучный.       Хаширама спит.       Просыпается Сенджу утром следующего месяца.       Этот день был таким же, как и все остальные, но будто бы и нет. Рис на завтрак такой же, как и всегда, но не то кисловат, не то пересолен, не то не доварен, а может и переварен — в нем что-то было не то. Не то было в волосах, подстриженный ровно по линии бровей: не то лежали иначе, не то пытались вжаться обратно в луковицы, не то кололись, не то были жирными и тяжелыми. Форма, воздух, солнце, отец, Тора, лица одноклассников и шелест в классе — все было таким же, но отличалось.       Сенджу улыбается, когда немолодая преподавательница неодобрительно качает ему головой и жестом приглашает вернуться на свое место. Иероглифы, которые мальчик выводит со скрипом, от которого стреляет в ушах, гуляют, дрожат и расползаются по всему отведенному ему участку доски, но, самое главное, все правильно. Даже с первой попытки ему удается написать так, чтобы удовлетворить учительницу начертанием. Хаширама был умным мальчиком, но небрежным, торопливым, а потому сперва часто ошибался на ровном месте и делал что-то не то, пока в итоге не получал нужного результата благодаря упорству. Оценки в начальной школе ни на что не влияли, но мальчику об этом родители не говорили, потому сам он был независим от этого.       Мел неприятно скрипит на пальцах, когда Сенджу держит ручку, скатывается на подушечках вместе с грязью и забивается под еще совсем тоненькие нежные ноготочки. Кожица вокруг сушится и может болезненно треснуть — тогда болезненного покалывания плоти не избежать, пока все не стянется сукровицей, которая высохнет, оставив после себя жесткую корку, что снова стянет кожу. Сенджу мал, но уже запомнил и невзлюбил весь этот процесс за месяц школы.       Потому упорно вглядывается в часы над настенным деревянным сокровищем, на котором годами высекали свои знания ученики младшей школы. Не считает, но следит, чтобы секундная стрелка не задерживалась, с усилием и возмущением переваливаясь через двенадцатое деление, прогоняя секунды и перемалывая минуты. Он уже выполнил примеры, которые решали товарищи на доске, и услужливо позволил Токе заглянуть в свою тетрадь — высунув розовый язык, девочка прилагала усилий больше, чем если бы решала, переводя иероглифы соседа. Сам же Сенджу почти не слышал то, что происходило в классе, витая в облаках.       На задумчивом лице расплывается улыбка. Минутная стрелка очень сильно напоминает ему отца. Секундная — его самого. От самого этого сравнения становилось грустно. Ведь если подумать, что стрелки играют также, как и люди, то им было получше — время не получит подзатыльник, и на него не прикрикнут. Только если не человек. Хаши в самом деле начинает воображать вместо стрелок на часах, разругавшиеся лопасти мельницы, людей, которые все работают в своем темпе. Но больше старается не воображать там никого, кто был бы знаком или близок ему.       Старая и пухлая часовая еле-еле движется. Скорее даже спит на ходу, делая шажок или две, а то и вовсе остается стоять, когда резвая секундная — тонкая и звонкая — пробегает мимо, подбадривая и встряхивая старушку за плечи, прежде чем побежать дальше, а плотно сбитая, все же похожая чем-то на отца, минутная словно бы продолжает идти в своем темпе, точно зная, что, в отличии от подгоняемой старушки-часовой, является догоняемой.       Звонок звенит, и мальчик срывается с места сразу после поклона учителю и ударяется бедром о край парты. Вещи падают на пол, но он не беспокоится слишком сильно — Тока поднимет. Или кто-то еще из одноклассников. У них было принято помогать друг другу. Тока вскрикивает и не успевает сказать «Хаширама-кун, у тебя штаны в мелу! Ты обтер меловую пыль со стены!», когда он убегает скорее в туалет, иногда подпрыгивая на одной ноге. По пути никто не замечает недотепу, подстриженного под горшок, чьи волосы на макушки подрагивают при каждом шаге, а на черной ткани явно, как будто бы провели валиком с краской, виднеется белая полоска. У него всего десять минут, чтобы успеть помыть руки как можно тщательнее и вернуться в класс, чтобы если не поиграть, то хотя бы посмотреть на то, как ребята играют в «путь шиноби».       Хаши слишком погружен в свои мысли, чтобы сразу что-то заметить. Слишком он думает о том, какие комбинации сможет использовать, если успеет к началу раунда, если они ему выпадут. За месяц он выучил затертые карты из кармана своего одноклассника Тайко почти наизусть, в отличие от некоторых иероглифов, и примерно мог прикинуть, как ему пойти, чтобы победить. Может быть, Сенджу не был слишком хорош в учебе, но у него была прекрасно развита логика. Жаль только, что в начальной школе ее больше ни к чему не применить, кроме как к развлечениям.       В любом случае, Хаширама слишком погружен в свои мысли и слишком заворожен тем, как вертится в руках, между перепонок больших и указательных пальцев, дешевое детское мыло — грязное и потрескавшееся — чтобы заметить еще троих присутствующих в мальчишечьем туалете. Три пары глаз оборачиваются на усилившийся коридорный шум: две — испуганных, третья — злая. После эти эмоции сменяют насмешка и разочарование. Разочарование Мадары Учихи, за которое мальчику хочется ударить себя по щекам, чтобы прийти в себя.       Мыло скользит между пальцев и выпадает прямо в раковину, когда вращение становится слишком быстрым. Хаширама вздрагивает, возвращаясь в реальность. Словно бы тот самый кусок мыла в его руках, который вытаскивает из раковины, он сам выныривает из мутной мыльной проточной воды, и слуха тут же касаются слова, которые до этого были неразличимы.       —Значит, у тебя там, все-таки, как у девочки? — мерзко хихикают мальчики у туалетов, и Сенджу морщится, тут же поворачивая голову на звук. Ему неизвестно, что там у девочек, потому что он все еще уверен, что все точно также, как и у него, и готов был стоять на этом до последнего. Но дело было просто лишь в том, что он слышал опасность в том, как это было сказано. — Котецу, давай проверим?       — Идите в задницу, придурки! — ответный злой возглас с вызовом, обладателя которого Сенджу уже видит в лицо. Чуть дрожащие, рискующие быть не то позорно, не то комично сведенными ноги-спички, темные, словно бы и вовсе черные глаза сверкают из-под челки. — Иначе познаете мою технику мочи! Если я и обоссусь, то только на вас! После того как начищу вам обоим рожи!       Разговор этот грязный, вовсе не детский, далекий от представления о том, что могут выдать шестилетние дети. Формулировки, слова, действия — даже будь им по десять, это, казалось бы, не так шокирующе, но мир детей жесток. Чем быстрее они оказываются в социуме, тем более жестокими и взрослыми в выражениях становятся. Сенджу Хаширама — тоже часть этого мира, покрытого мраком для взрослых настолько же, насколько и для детей — взрослая жизнь, а потому не испытывает ни удивления, ни осуждения, да и вообще ничего подобного. Для него дело вовсе не в том, какие слова произнесены, а в том, о чем было сказаны.       Он еще не вырос и не разучился зрить в корень.       Хаширама умный мальчик и сообразительный. Не может не испытать своего наивного детского восхищения тем, как несмотря на дрожь в коленках, мальчишка выпячивает грудь колесом, отклоняя нелепо широкие в школьной форме плечи, и сжимает кулаки, пружиня на носочках, уже готовясь нанести удар, если слова не возымеют эффекта.       — Я предупредил.       — Снова описаетесь, Мадара-сама? У нас с Изумой… особые привилегии? — понижая голос, говорит мальчишка, которого друг представил как Котецу, и оба откровенно гадко ржут не то из-за того, насколько откровенно удачно-гадкой была насмешка. Настолько, что Хаширама чувствует острое желание зарядить обоим. Злость, которая растет, но не вмешивается, потому что его, кажется, даже не видят. Он не кидается с помощью по нескольким причинам. Первое: если будет драка один на один, то он нарушит баланс. Второе: унизит мальчишку, что так отчаянно готов драться за то, о чем обычно не говорят вслух.       Мадара отчаянно гортанно кричит и несется вперед, делая замах кулаком, но стоит ему оказаться почти впритык к Котецу, и его маленький, но крепкий кулак вот-вот врежется в пухлую детскую щеку, но второй, Изума, пихает его в бок. «Мадара-сама» валится на пол, только чудом не ударяясь о стену головой — руки тут же обхватывают низ живота, нетронутый, но явно переполненный, и подтягивают к себе сильно сжатые ноги.       Но Котецу тоже падает.       — Эй, ты! — всего один шаг, чтобы оказаться в вполоборота к подавшему голос Сенджу, чтобы упасть на пол.       Злость, переполнившая Хашираму, лопается, как натертый пузырек сукровицы под неугомонными пальцами, которые не могут стерпеть подобной наполненной упругости. Злость, как та самая сукровица, брызгает на пахнущие душистым детским мылом ладони, и одна из них сжимается в кулак. Не такой внушительный, как у первого мальчугана, но зато он попадает в цель. Сенджу удивляется самому себе. Его детский разум еще не осознает, что у него получилось не из-за силы удара, а из-за его неожиданности.       Но он сделал все правильно. Хаши знает это. Ему не стыдно.       — Крыса, какого черта?       — Сволочь!       — Не лезь, я сам!       Мальчишечьи вопли, которые сливаются в один, совершенно неразличимый обезьяний возглас. Сенджу пересекается взглядом с Мадарой на полу, и его взгляд придает ему уверенность: полный отчаяния, но и уверенности, решимости и раздражения. И злость. Злости, потому что Хаширама вмешался.       — Получите еще на сладкое, если не прекратите издеваться над ним! — щеки рдеют от едва накатившего стыда за то, как странно и пафосно это звучит. Он услышал это в каком-то боевике, который смотрел с младшим братом в выходные и это всплыло сейчас слишком некстати, но уже вырвалось. — Вы подлые и гадкие дураки! Двое на одного — это бесчестно!       — Тебе какое дело, придурок? — скалится Котецу, потирая порозовевшую щеку, и нависает над некстати вмешавшимся Сенджу. Сенджу — маленький, щуплый, ниже всех своих сверстников на пол головы, но все равно выпячивает грудь, и запрокидывает голову, отвечая на вызов взглядом темных агатовых глаз, в которых блестели черные, колючие зрачки. Папа говорил, что либо сын пошел не в вершки, а в корешки, чего тот не понимает, но знает, что это что-то неприличное, потому что бабушка, при которой и заводились такие разговоры, методично из раза в раз била того по ушам с обеих сторон пипидастром, либо в будущем Хаши сильно скакнет в росте. Но не об этом, когда над ним нависают, думает мальчик. — У Мадары-самы разве могут быть друзья?       — Я уже сказал! — твердо повторяет ровно то же самое. — Двое на одного — это подло. Теперь нас двое на двое. Он уже тоже сказал вам, что вы получите, если не уйдете. Вы в самом деле хотите подраться? Тогда нас всех накажут домашним арестом.       Но либо слова Хаширамы не внушали страха, либо он вовсе ничего не понимал. В ответ его пихают в грудь, заставляя попятиться, одновременно с этим словно бы нажимая скрытую тканью нетянущейся футболки кнопку «fight». Про Мадару словно бы все забыли. Все, кроме самого Сенджу, по спине которого прокатилась первая капелька пота. Он напряжен. В любой момент он готовится выхватить удар.       «Я что, трус, который будет стоять и ждать, когда его ударят? Это всего лишь… драка!»       Котецу улыбается. Он уверен в том, что щуплый, низкорослый Сенджу отступит. Это ведь нормально для того, кто в меньшинстве, и того, кто слабее — преклониться, сжаться и отступить. Признать свою ошибку и свое очевидное поражение раньше, чем удар придется не только по одному лишь самолюбию. Это было бы вполне ожидаемо от малявки вроде него. Но Хаширама не был трусом. И Хаширама никогда не думал наперед. Он верил в две вещи: нельзя давать заднюю и нельзя бросать товарищей в беде. Пусть этот Мадара не был его одноклассником, но его кроссовки тоже украшают желтые полоски — он такой же первоклассник. Сенджу приседает на пружинистых коленях, наклоняется и выставляет голову вперед, обхватывает Котецу поперек живота и несется вперед, наваливаясь сверху, не обращая внимание на вцепившуюся сначала в волосы, а потом и в футболку еще одну руку. Он бежит, но недолго. Ноги задиры и самого Сенджу подкашиваются почти одновременно — когда Котецу начинает падать. Но даже упасть им не удается — кто-то снова хватает Хаши, но уже за шкирку. Несколько секунд удушающе врезается в горло неэластичный ворот футболки, из которой мальчик, у которого начинают плыть звездочки перед глазами, вот-вот выпадет, прежде чем горячий, злой рык бьет в затылок огненной львиной лапой.       — Слезай давай! — звонкое восклицание Мадары, грубо сдернувшего Сенджу с мерзкого тела, а потом встряхивает обидчика. Все трое мальчиков тяжело дышат. Никто не думает о том, что будет, если кто-то зайдет справить не вовремя одолевшую нужду или проверить, что у них тут происходит из-за слишком уж громких вскриков. Никто не думает о том, почему никто еще не зашел. Более того: никто не думает взаправду о риске быть в самом деле быть застуканным и отправленным под домашний арест. Это лишь слова, брошенные сопернику Хаширамой, как предупреждающий рык еще не зверя, но зверенка, который может даже выживет и станет скалить не молочные клыки, а вполне себе острые бритвы…        Все четверо слишком погружены в то, что происходит здесь и сейчас.       — Проваливайте отсюда, если не хотите еще! Я не такой малявка — после моего удара уже не встанете! Все молочные зубы повылетают! — лохматый мальчишка выкрикивает это прямо в лицо Котецу, который все пытается проморгаться, неудобно сжимает пальцами его за уже растянутый ворот глухой футболки. — А ты… — указывает пальцем на все время нелепой драки остававшегося в стороне Изуму. Кулаки того бессильно сжимались и разжимались. Страх быть пойманным его застал. Страх не справиться, в попытке помочь своему товарищу, в результате действия которого он не сделал ровным счетом ничего. — … раз такой его друг, то не стоял бы сложив руки! Да ты, наверное, один и не сделаешь ничего! Может, и тебе бока намять, по-дружески?       — Пошел ты! — оглушающий злой рев Котецу, как взрывная волна, прокатывается по помещению, и Мадара не может сделать ничего, кроме как отпустить. — Пошли отсюда, Изума! Они психи!       Оба мальчика скрываются за дверью. Хаширама вздрагивает, обнаружив себя у самых ног Мадары, и поднимает на него глаза. Тот, все также сжимая кулаки, смотрит в ответ. Холод и опасность в черных глазах могут убить. Втоптать в серую дешевую плитку, заморозить так, чтобы останки разбились тысячами кристаллов, которые не восстановить. Взгляд колючий, как снежные пики гор. Но Сенджу не принимает это на свой счет, наивно растягивая розовый рот в искренней мальчишеской улыбке.       — Здорово ты их.       — Было бы здоровее, если бы ты не лез, куда не просят! — фыркает Учиха, складывая руки на груди. — Это не твое дело!       Хаширама — мальчик не обидчивый. Хаширама — мальчик, который сначала слушает свою совесть, а потом думает.       — Извини, — совершенно честно выпаливает Сенджу, сознавая, что стоит подняться, когда ягодицы начинают неметь, а мурашки бегут по локтям. Слова Учихи о росте сразу становятся как будто бы немного неуместными. Хаши же видит, что тот совсем незначительно выше его самого. — Поначалу я задумался и даже вас не увидел. А потом подумал, что если вступлю, то тогда пострадают твои честь и гордость. А потом они начали над тобой насмехаться, и я еще раз подумал, что тогда они пострадают сильнее, если я не вмешаюсь, а потом, когда один из них толкнул тебя, я подумал….       — Отлично! Сделал, что хотел? Теперь тоже проваливай! — фыркает Мадара, запрокидывая голову, и его челка спадает с лица, и второй мальчик сразу подмечает у того следы от ручки и росчерк красного фломастера на щеке. Виновато опускает глаза, и сталкивается со скрещенными на груди руками. А еще Сенджу думает, что если бы он не видел на форме значок первого класса, то решил бы, что Мадара старше. На внешней стороне одной из них видит неровный красный круг с тремя запятыми, но не решается спросить об этом. Теперь он чувствует себя дураком. В самом деле, зря влез. — Я твоей помощи не просил, и думать, если ты правда умеешь, тоже.       — Извини, — сконфуженно бормочет не в лицо, а в руки на против Хаши, и присаживается на корточки, обхватывая коленки руками. — Я просто хотел помочь.       Снова молчание. Подошвы кроссовок мягко отклеиваются от кафеля, когда Учиха уже не так уверенно переминается с ноги на ногу, и Хаши сам это услышал, скосив глаза к чужим стопам, прежде чем снова задрать голову, реагируя на голос, славший виноватым и осторожным.       — Ты чего это? — Мальчик выглядит иначе. Он растерян. И голос, и лицо выдают его. — Ты чего?.. расстроился? Я просто хочу, чтобы ты тоже вышел. Мне нужно сделать… кое-что.       — Тебе нужно пописать?       — Дурак, заткнись!       — Прости, я не подумал.       — Я уже не уверен, что тебе свойственно думать.       Только теперь, принимая чужую руку, чтобы встать, Хаширама осматривается по сторонам. Почему он никогда раньше не обращал внимания? «Потому что никогда не сталкивался с такой проблемой» — ответ приходит сам по себе. За умывальниками стоят несколько ничем не разделенных писсуаров по одну сторону и незакрытые унитазы по другую.       — Я могу подержать дверь. — говорит и видит искреннее удивление на лице нового знакомого. — Если они увидят, что я вышел, то снова могут зайти.       Мадара думает не слишком долго и кивает. Хашираме сначала думается, что для этого неприветливого и колючего мальчугана согласие слишком уж скорое, однако секунжой позже Сенджу жмурится и заливается краской. Он уже успел забыть про первую и самую главную проблему: новый знакомый должно быть до безумия хотел в туалет.       «Может, и настроение у него такое из-за этого» — развивает мысль мальчик, даже не подозревая пока, как сильно обманывается.       — Спасибо. — неожиданно и приятно. Они идут в разные стороны. Сенджу — к двери. Мадара — к писсуарам.       Хаши утыкается лбом в дверь туалета. По ту сторону — все еще носятся одноклассники, и он слышит их визги и смех. По эту — смущающее шуршание ткани, облегченный вздох и журчание жидкости в сифоне. В его кабинете сейчас играют в «путь шиноби», и он даже не узнает, кто выиграл на этой перемене, но… для Сенджу не так это и важно на самом то деле. И никогда не было чем-то увлекающим его также, как и других. Всего лишь способ скоротать время — раствориться в общем веселье товарищей и собственном азарте, стоит самому получить свой набор из восьми карт.       Но что такое азарт победы по сравнению с теплом собственной малой значимости? Тепло, от которого наливаются усыпляющим топленым маслом суставы, согревающее, как массаж умелых крепких рук спину — удовлетворение тем, что сделал что-то важное, правильное.       Хаши сглатывает и улыбается. Слюны почти нет, а губы, видимо, уже давно высохли. Журчание жидкости нестерпимо долгое для обоих и немного неловкое для того, кто не испытывает при этом истинного наслаждения от облегчения собственной ноши. Сенджу уверен, что не только ему неловко, и не находит ничего лучше, облизнув губы, жаждущие влаги, подает голос.       — Тебя зовут Мадара? — звонкий вопрос глушится о дверь, в которой мальчишка упирается лбом.       Если бы Хаширама обернулся, имел глаза на затылки, или хотя бы угол обзора триста пятьдесят девять градусов, то сразу же увидел бы, как широко раскрылись миндалевидные глаза, и как дрогнули руки, от чего струя буквально на мгновение бьет не ровно в слив, а чуть левее, оставляя желтые капли на стенке кабинки. На лице Мадары так и застывает выражение: «у тебя все хорошо с головой или нет?»       — Ты уверен, что это подходящий момент?       — Нет, но когда еще?       — Может, когда я закончу, дурачина?       — Хорошо… Меня, кстати, зовут…       — Эй!       — Прости.       Они молчат еще немного, пока Учиха легко покачивается на пятках, стряхивая с конца обманчиво безобидные капли желтоватой влаги, и протягивает с коленок на бедра шорты.       — Можешь больше не держать дверь.       Когда Сенджу поворачивается, замечая в зеркале собственное отражение — с помятой челкой и ярко-розовым покраснением на лбу — Мадара уже мылит руки тем самым уродливым куском детского мыла, что до этого касались рук Хаширамы. Можно ли это было считать своеобразным косвенным рукопожатием, Сенджу не знал, но все равно задумался.       — Так как говоришь, тебя зовут, дурила?       Мальчик больше не выглядит злым, раздраженным или растерянным. Губы изогнуты в легкой лукавой улыбке. Искорки ее стреляли во взгляде, черном, как тушь для рисования. Хаширама готов был утверждать, что даже сейчас, в лучшем расположении духа, второй мальчик бросал вызов всем и сразу. Сенджу не мог сказать, как именно он это чуял, но все равно чувствовал это.       — Хаширама.       — Хашимара, значит? Что же, мое имя ты и так уже знаешь, не вижу смысла повторяться. Спасибо что… помог. Мне пора идти.       — Ага… мне тоже.       Обоим приходится сорваться с места, потому что, словно подслушав, из офиса директора дают звонок. Сенджу первым хватается за ручку, потому почти повисает на ней, когда выскочивший из-за нее Мадара, толкает вперед. Маленькая рука сжимается на его футболке, призывая остановиться.        — Что за!.. — шипит Мадара, когда…       — Кабинет моего класса — пятый.       Сенджу отпускает и несется в тот самый пятый кабинет, надеясь, что Мадара понял, что именно имелось в виду.       Хашираму отчитывают за опоздание в классе, дома — за испачканные штанишки. Буцума, не сдержав присущей многим отцам бессильной злобы из-за сущего пустяка, сначала стряхивает несуществующую спесь, неряшливость и безалаберность с ягодиц старшего сына, а потом, той же ладонью, меловую пыль с очаровательно маленьких шортиков, полагая, что они не высохнут до утра, если запустить их в стирку с отжимом — отопления в весенний сезон в квартирах не было.       Закусив язык, Хаширама стерпел и боль, и обиду, и разочарование как в себе, так и в отце, прервавшем экзекуцию, только когда услышал тонкое, звенящие, но уже строгое «недостойно мужчины — обижать ребенка!» с уст Тобирамы. Младший умел уже в том возрасте пристыдить отца и возыметь у того стойкое убеждение в том, что младший сын удался лучше, чем старший, и сможет того при случае защитить, и в том, что Хаширама слишком покладист и послушен, а потому покорное молчание, с которым тот сносил наказание, теперь вызывало чувство стыда и ответственности не только у принимающей стороны.       Искреннее извинение со скупым отцовским объятием, бобы и рыба на ужин, полчаса на видеоигры, проведенный на той из ягодиц, которая болела меньше — все это заставило Хаши снова вспомнить о том, что жизнь его легка, беззаботна и наполнена. На задний план уходит и смущение от того, как катится по классу волна смеха, стоит признаться, что задержался, потому что «помогал другому мальчику пописать», и разочарование в любви, которую должен был в собственной беззаботности получать от семьи просто так. Ведь посмеялись над ним не со зла, да и отшлепали лишь от того, что хотят помочь ему стать лучше. Да и это его, если уж быть честными, не так уж и волнует.       Лежа в кровати Хаширама долго ворочается, пока не устраивается на животе, уткнувшись носом в мягкую перьевую ортопедическую подушку. Она недостаточно теплая, чтобы мгновенно провалиться в оздоравливающий девятичасовой сон, но ее все равно хочется обнять под собой руками словно человека. Сенджу никак не удается провалиться в сон, но впервые за последний месяц он чувствует сонливость. А может и больше. Сенджу даже не сразу находит, что ответить себе же на вопрос: когда последний раз он вообще хотел спать? Но ответ такой же простой, как и сам нелепый мальчишка с ужасной стрижкой: это не важно ровно потому, что он хочет спать сейчас. Сейчас его веки почти слипаются. Сейчас бесконечно долгий полярный день подошел к концу, отделяя его от того, что будет завтра. А может и послезавтра.       Что же изменилось?       Это вопрос куда важнее других. Предыдущих, которые Хаши забыл точно также, как и истинную причину своей периодичной привычки засыпать на животе. Ответ на него не так прост для такого, как Хаширама — он уже умел запоминать что-то важное, но не умел зреть в корень и выстраивать связи. Был еще слишком мал.       Мадара. Мадара-сама. Мальчик, который не может сходить в туалет, когда на него смотрят. Он все время крутился в мыслях Сенджу после их встречи. И в классе во время следующих занятий, и во время занятия по каллиграфии, и в душе… — все время, кроме порки. Если не в главных ролях, то маячил на задних планах потока мысли.       Он выбивался. Это странно. Хаширама не был скептиком. Он был фантазером. Потому воображение уже нарисовало пару вариантов того, что могло бы быть с их еще не зародившимся общением. Мадара казался ему слишком непохожим на своих одноклассников, одинаковых и статичных, как тени, когда дело касалось чего-то большего, чем работа в команде.       Мадара же статичным не казался вовсе. У них ведь и знакомство странное, да?       Утром Хаширама в самом деле понял, что спал. Устало разлепил веки, после беспокойного сна, во время которого что-то в его сознании менялось местами. Содержимое, расставленное «по полочкам» в вальсе менялось местами, перестраивалось и ужималось, чтобы хватило места для чего-то нового. Утром Хаширама проснулся после долгожданного, пусть и тяжелого сна и только-только ощутил то, что было его «новым я». Первая его перестройка. Первый раз, после которого он начнет говорить «тогда я был таким странным, глупым и нелепым».       Он еще этого не чувствовал, но прекрасно понимал другое, как и другой ребенок, не лишенный воображения и чутья. Причиной тому был Мадара из мужского туалета.